олкать его за границы этого потенциала. Мы пытаемся найти подходящий для среды стиль косвенной речи. Но Фромм был исключением из этого правила. Оставаясь неустрашимым, он просто «перепрыгивал» через все препятствия, которые среда ставила ему на пути. Как он этого добивался? Диалог являлся интегральной сердцевиной раздумий Фромма. Невидимый слушатель никогда не был для него простой «подпоркой» его спекуляций. Сам слушатель, и то, что этот слушатель мог ему возразить, являлось встроенной реальностью его мысли. Фромм мог слушать, так же как и говорить. Он был замечательно хорошим оратором, потому что был потрясающе хорошим слушателем.
В Фромме-писателе и Фромме-человеке уживалась, до некоторой степени, одна и та же личность. Один переводил другого. Его голос был инкарнацией его языка. Фромм воспитывался в еврейской традиции, в культуре с могучей разговорной направленностью. Все его исследования были вариациями на тему. Они полны повторений, новых решений старых проблем, новых попыток исследовать глубже, объяснить с большей четкостью. Очень немногие писатели-ученые были так одарены, как он. Для него отсутствие изобилия было равносильно признанию бедности. Когда я читаю Фромма, я снова и снова поражаюсь обилию идей, предложений, интуиции, интерпретаций. Читатель сталкивается с бесконечным потоком примеров и данных — и пелена спадает с его глаз.
Отвечая на вопросы или решая какую-нибудь интеллектуальную головоломку, он любил рассказывать всяческие истории. В качестве примера можно привести историю о мужчине, который пустился в дальний путь, чтобы навестить учителя хасида. И когда его спрашивали, не сложно ли было ему изучать доктрины учителя, мужчина отвечал: «О, нет, я ведь только хотел посмотреть, как он завязывает ботинки». Эта короткая история напоминает нам о том, что жест часто говорит нам больше, чем лекция. А также это напоминает нам, что самые замечательные слова бесполезны, если человек, который произносит их, не тот человек. Когда бы я ни навешал Эриха Фромма, я всегда помнил эту историю. Уходя от него, я всегда чувствовал себя другим: я уходил с проясненной головой, чувствуя себя более живым и менее запуганным силами, которые угнетают нас и делают нас уязвимыми до отчаяния.
Не только исследования делали Фромма такой привлекательной фигурой. Он весь был игра жизни с теорией, теории с жизнью. Быть живым — значит рождаться снова и снова. Трагедия, писал Фромм, заключается в том, что многие из нас умирают, так и не начав жить. На таких прозрениях не построить системы, но зато они требуют от нас развития новых подходов, неожиданно свежих взглядов на вещи. Фромм не нуждался в учениках, не хотел осваивать никаких научных школ. Дух, подобный ему, растрачивает себя, избегая какой-либо кооптации. Фромм замечал без всякого удовольствия, что его способность к абстрактному мышлению минимальна. Мыслить философски он может в конкретных терминах.
Поздним вечером 5 января 1974 года Южногерманское Радио передавало фроммовский автобиографический очерк «Во имя жизни». В течение двух часов Эрих Фромм неторопливо рассказывал о том, что послужило материалом для напечатанного здесь произведения. Одна штутгартская актриса, отыгравшая в тот вечер в классической пьесе Лессинга «Натан Мудрый», по возвращении домой включила радио и услышала Фромма. Несмотря на поздний час, она бросилась к телефону и попыталась передать мне обуревавшие ее чувства. Она оставила в театре одного Натана только для того, чтобы дома обнаружить другого.
Фромм не был ни чародеем, ни схоластиком. Он был и остается мудрецом, потому что талант созвучного звучания сердца и разума — это именно то, что зовется мудростью.
Ганс Юрген Шульц
Избыточность и внутренняя опустошенность нашего общества
Пассивная личность
Поскольку речь у нас пойдет об «избыточности и внутренней опустошенности», мне видится полезным дать несколько предварительных пояснений относительно значений этих слов. Ясность при определении значений слов является решающим фактором в любой дискуссии, включая нашу. Если мы осознаем значение слова во всех его вариантах и коннотациях, мы, как правило, лучше понимаем очерченный им крут проблем. Его история и дефиниция помогают нашему пониманию актуальных вопросов.
Выражение «the affluent society» («общество изобилия») появилось в 1958 г, когда увидела свет книга Джона К. Гэлбрейта с одноименным названием[5]. Английское слово affluence (избыточность) происходит, так же, как и fluid (жидкость), от латинского глагола fluere (течь, происходить, изобиловать) и означает, если брать его литературный вариант, одновременно и наводнение, и избыток, и переполнение (англ. overflow). Но, как известно, слово «избыток» может иметь как положительный, так и отрицательный смысл. Если избыток воды в Миссисипи вызывает наводнение и она выходит из берегов — это бедствие. Но если фермеру случается собрать небывалый урожай и в его закромах избыток зерна — это удача. Таким образом, «избыточность» (affluence) — неоднозначный термин. Он может предполагать, как изобилие (abundance), которое превращает жизнь в удовольствие скорее, чем борьба за выживание, так и излишество, обилие (superfluity), переполнение (overwhelming), и даже убительный, фатальный переизбыток (fatal excess).
Нет ничего противоречивого в словах abundance и superfluty, даже несмотря на небольшую разницу между их корневыми значениями. Слово abundance (изобилие) произошло от латинского корня undo (волна), который сохранился в английском языке в своем первоначальном значении в словах undulate и undulant (волнистый, волнообразный). Abundance (изобилие) также значит overflowing (переполнение), и все-таки, имеет скорее положительный нежели отрицательный смысл в языке. Говоря «изобилие», мы подразумеваем нечто большее, чем просто возможность удовлетворения насущных потребностей. Изобилие — это то, что описывается в Ветхом Завете, как «a land flowing with milk and honey» (страна, утопающая в молоке и меде). Или, представьте себе, что вы находитесь на вечеринке, где нет недостатка в освежающих напитках. Вы скажете: «Вино льется в изобилии!», подразумевая этим нечто положительное. Нет недостатка в хороших вещах, нет нормирования продуктов, нет необходимости думать о том, что что-то может кончиться сегодня или завтра.
Но если мы хотим упомянуть о негативных аспектах слова overflowing (переполнение), то на ум приходит superfluous (излишний, чрезмерный). Это слово, так же, как и affluent (избыточный), происходит от латинского fluere, и superfluity (чрезмерность), таким образом, не что иное, как super-flowing (переполнение сверх меры). В данном контексте слово overflow приобретает резко отрицательный смысл. Оно знаменует собой расточительность, бессмысленность. Если вы говорите кому-то: «Ваше присутствие здесь излишне», вы подразумеваете: «Почему бы вам не уйти отсюда?». Вы же не произносите фразу: «Как хорошо, что Вы здесь», которая и есть то, что вы думаете, более или менее, говоря о вине, «льющемся в изобилии». Таким образом, всякий раз, когда мы говорим об избыточности, мы должны спросить сами себя, имеем ли мы в виду позитивное, несущее жизнь изобилие или же негативное, смертоносное излишество.
Возвращаясь к термину ennui («внутренняя опустошенность»), мы обнаруживаем, что его основное значение сильнее и глубже, чем общепринятые толкования слов «скука», «чувство разочарования» и «утомленность». Ennui и английское слово «annoy» (раздражать, надоедать) происходят от латинского inodiare — «вызывать отвращение и ненависть».
Нам нужно спросить самих себя, взяв за точку отсчета наших рассуждений только что проанализированные слова, не ведет ли чрезмерность к скуке, омерзению и ненависти. Если так, нам стоит поставить перед собой ряд непростых вопросов о нашем обществе изобилия. Под «нами» я подразумеваю современное индустриальное общество в том виде, в котором оно развилось и сформировалось в США, Канаде и Западной Европе. Живем ли мы в избыточности? Кто в нашем обществе живет в избыточности, и что это за избыточность — избыточность изобилия или избыточность излишества? Проще говоря, это хорошая или плохая избыточность? Порождает ли наша избыточность внутреннюю опустошенность? Обязательно ли она порождает внутреннюю опустошенность? И как выглядит хорошая, изобильная, полная энтузиазма избыточность, избыточность, которая не порождает внутреннюю опустошенность? Эти вопросы я намереваюсь обсудить ниже.
Но позвольте мне сделать предварительное замечание, касающееся психологии. Так как я — психоаналитик, то в процессе этих наблюдений я буду снова и снова затрагивать вопросы психологии, и мне хотелось бы, чтобы вы с самого начала поняли, что моя точка зрения — это взгляд на вещи с позиций психоанализа. Мне хотелось бы кратко остановиться на вопросе, который близок многим из вас: в психологии существуют две возможности, два подхода к изучению человеческой души. В настоящее время академическая психология изучает человека прежде всего с точки зрения бихевиоризма. Другими словами, это изучение ограничено тем, что можно видеть и за чем можно наблюдать, тем, что видимо и, следовательно, может быть измерено и оценено; то же, что нельзя проследить и пронаблюдать соответственно невозможно ни измерить, ни оценить, по крайней мере с достаточной точностью.
Глубинная психология, метод психоанализа, развивается в другом направлении. У нее другие цели. Она не ограничивает изучение человеческих действий и поведения только тем, что можно увидеть. Она добывает сведения из природы поведения, из мотивов, управляющих поведением. Позвольте мне проиллюстрировать примерами то, что я имею в виду.
Вы можете, например, описать человеческую улыбку. Это действие, которое можно сфотографировать, которое можно описать при помощи терминов, обозначающих мускулатуру лица, и т. д. Но вы отлично знаете, что существует разница между улыбкой продавщицы в магазине, улыбкой человека, испытывающего неприязнь по отношению к вам, но пытающегося эту неприязнь скрыть, и улыбкой друга, который действительно рад вас видеть. Вы в состоянии различить сотни видов улыбок, рожденных различными душевными состояниями. Все они являются улыбками, но вещи, которые они выражают, могут быть бесконечно далеки друг от друга. Никакая машина не сможет не то что измерить, но даже воспринять эту разницу. Только человеческое существо, а не машина, — вы, например, — может сделать это. Вы пользуетесь для этого не только своим сознанием, но и, если мне будет позволено столь старомодное высказывание, своим сердцем. Все ваше существо постигает то, что предшествовало этому. Вы можете почувствовать, какую улыбку вы видите. А если вы не способны ощущать вещи, подобные этому, вы встретите в своей жизни огромное количество разочарований.
Или возьмем совершенно другой аспект поведения: то, как человек ест. Итак, кто-то ест. Но как он ест? Один заглатывает пищу подобно голодному волку. Манеры второго за столом показывают, что он педантичен и придает огромное значение тому, чтобы все было сделано в соответствии с надлежащими правилами, и тому, чтобы тарелка сияла чистотой. Третий ест неторопливо, без жадности. Он наслаждается вкусом. Он просто ест и получает удовольствие от процесса еды.
Или возьмем еще один пример. Кто-то рычит, и его лицо багровеет. Вы решаете, что он зол. Конечно, он зол. Но потом вы смотрите на него несколько внимательнее и спрашиваете себя, что это за человек (возможно вы знаете его достаточно хорошо), и внезапно вы осознаете, что он испуган. Он напуган, и его ярость — просто реакция на собственный страх. Вы заглядываете в него еще глубже и понимаете, что это человек, который чувствует себя совершенно бессильным и беспомощным, человек, который боится абсолютно всего, самой жизни. Таким образом, вы получили три результата наблюдения: он зол, он напуган, он испытывает глубокое чувство беспомощности. Все три вывода верны. Но они относятся к разным уровням его психики. Наблюдение, касающееся его чувства беспомощности, регистрирует наиболее глубинные процессы, происходящие в нем. Наблюдение, включающее в себя констатацию факта ярости, наиболее поверхностно. Другими словами, если вы в ответ также впадаете в ярость и не видите перед собой ничего кроме озлобленности своего оппонента, то вы не понимаете его вообще. Но если вам удается заглянуть за фасад злости человека и увидеть, что он испуган, что он беспомощен, тогда вы будете стараться повлиять на него по-другому, и, возможно, случится так, что его злость пойдет на убыль, потому что он перестанет ощущать угрозу. С точки зрения психоанализа в том, что мы собираемся обсудить в ходе нашей дискуссии, человеческое поведение, которое можно пронаблюдать извне, интересует нас не в первую очередь (и, конечно, не только оно). Значительно более важно для нас, какие мотивы, какие намерения есть у личности, осознает их человек или нет. Нас интересуют характерные особенности поведения. Мой коллега Теодор Райк однажды сказал: «Психоаналитик видит третьим глазом». Он был абсолютно прав. Или мы можем сказать, используя более простое выражение, что он читает между строк. Он видит не только то, что предлагается ему непосредственно, но осознает нечто внутри предлагаемого и обозримого. Он заглядывает в сердце личности, (любое действие которой просто выражение, проявление чувств, нечто, всегда эмоционально окрашенное цельной личностью. Любая, мельчайшая деталь поведения — это жест определенного человека и только его, а не какого-либо другого, именно поэтому два действия не могут быть идентичны, пока не появятся два абсолютно одинаковых человека. Они могут походить друг на друга, они могут быть соотносимы, но они никогда не будут одним и тем же. Не существуют двух людей, которые одинаково поднимают руку, одинаково ходят, одинаково наклоняют голову. Именно поэтому вы иногда узнаете человека по походке, еще не видя его лица. Походка может так же, как и лицо, служить характеристикой человека, а порой даже в большей степени, потомy что изменить походку сложнее, чем выражение лица. Мы можем лгать с помощью нашего лица. Это наша способность, которой лишены животные. Значительно труднее лгать с помощью тела, хотя этому тоже можно научиться.
После этих вступительных примечаний, мне хотелось бы обратиться к проблеме потребления (консъюмеризма), как к психологической, а вернее, психопатологической проблеме. Вы можете спросить: в чем ее суть? Мы все вынуждены быть потребителями. Каждый должен есть и пить. Нам нужна одежда, крыша над головой. Короче говоря, мы нуждаемся и пользуемся огромным количеством вещей, и это явление мы называем «потреблением». Где же тут психологическая проблема? Это закон природы: мы должны потреблять, чтобы жить. Допустим. Но даже говоря так, большинство из нас уже пришло к выводу, который я хочу сделать: есть потребление и потребление. Существующий вид потребления — принудительный, он происходит от алчности, принуждения есть, покупать, владеть, пользоваться все большим и большим количеством вещей.
Теперь вы можете спросить: «А разве это не нормально?». Кроме того, кто же из нас не хочет приумножить то, что имеет. Проблема, если таковая вообще существует, заключается в том, что нам не хватает денег, а не в том, что есть что-то плохое в желании владеть все большим и большим количеством всего. Я прекрасно понимаю, что многие думают именно так. Но пример, вероятно, покажет, что проблема не так проста, как может показаться на первый взгляд. Мой пример знаком вам, но я надеюсь, что очень немногие из вас, испытали его на себе. Представьте себе, что некто страдает от тучности, этот некто просто слишком много весит. Ожирение может быть вызвано неправильной работой желез, но значительно чаще это просто результат переедания. Тучный человек перехватывает куски то тут, то там; он питает слабость к сладкому; он всегда что-то жует. Но если вы приглядитесь внимательнее, вы заметите не только то, что он постоянно ест, но также что он имеет направленную тенденцию на еду. Он должен есть. Он не может остановить процесс поглощения пищи, так же как некоторые курильщики не могут бросить курить. И вы также знаете, что люди, бросающие курить, часто начинают больше есть. Они оправдываются тем, что все, кто завязывает с курением, автоматически набирают вес. Это одно из распространенных рациональных объяснений, даваемых для того, чтобы не бросать курить. Почему же мы цепляемся за эти рациональные объяснения? Потому что одна и та же потребность — отправлять постоянно что-нибудь себе в рот, потреблять вещи — находит выражение в процессе еды, питья, курении или в покупке вещей.
Доктора постоянно предупреждают людей, подверженных перееданию, излишнему употреблению напитков и курению, что они могут преждевременно скончаться от инфаркта сердца. Если эти люди внимают предостережениям врачей и бросают свои привычки, они часто становятся жертвами беспокойства, чувства небезопасности, нервозности, депрессии. Тут мы видим выдающееся явление: отказ от обжорства, пития, курения делает людей испуганными. Это люди, которые едят или покупают вещи не для того, чтобы съесть или купить, а для того, чтобы успокоить свои чувства тревоги и подавленности. Повышенное потребление является для них выходом из уныния и подавленного состояния. Потребление обещает исцеление, действительно утоляет этот вид голода и приносит облегчение подсознательным подавленности и беспокойству. Многие из нас знают по своему собственному опыту, что если мы нервничаем или испытываем депрессию, то мы более склонны пойти к холодильнику и обрести облегчение в еде, питье, хотя у нас нет аппетита и мы не испытываем жажды. Другими словами, процесс еды и питья может выполнять роль наркотика, действуя как транквилизатор. И продукты, и напитки приносят еще большее удовольствие, потому что к тому же приятны на вкус.
Подавленный человек чувствует внутри себя что-то похожее на вакуум, чувствует, будто он парализован, будто ему не хватает того, что необходимо для действия, будто он не может двигаться должным образом из-за нехватки чего-то, что приведет его в движение. Если он употребит что-нибудь, ощущение паралича и слабости временно покинет его, и он сможет почувствовать: я — кто-то, несмотря ни на что; у меня что-то есть внутри; я не полный ноль. Он наполняет себя чем угодно, чтобы вытеснить свою внутреннюю пустоту. Он — пассивная личность, которая чувствует, что стоит очень мало и которая подавляет эти подозрения потреблением, превращением в человека потребляющего.
Я только что представил концепцию «пассивной личности», и вы захотите узнать, что под этим имею в виду. Что такое пассивность? Что такое активность? Позвольте мне начать с современных определений пассивности и активности, определений, которые будут достаточно понятны всем вам. Активность понимается как любое целенаправленное действие, требующее затрат энергии. Это может быть как физическая, так и умственная работа; она также может включать в себя занятия спортом, по причине того, что мы рассматриваем спортивные состязания в утилитарном ключе: участие в них либо укрепляет здоровье, либо поднимает престиж нашей страны, либо делает нас знаменитыми, либо приносит деньги. Как правило, удовольствие, которое подвигает нас на занятие спортом, заключается не в самой игре, но в определенном конечном результате. Каждый, кто напрягает силы, активен. Тогда мы говорим, что он «занят». А быть «занятым» означает принимать участие в каком-то занятии.
Что же представляет из себя пассивность с такой точки зрения? Если нет никаких видимых результатов, никаких осязаемых достижений, тогда мы пассивны. Разрешите мне привести очевидный пример: кто-то сидит, просто разглядывая пейзаж, просто сидит так пять минут, полчаса, может, даже час. Он ничего не делает, просто смотрит. Поскольку он не производит киносъемку, а просто впитывает в себя то, что видит, мы можем посчитать его странным и уж точно не будем склонны наградить его «созерцательность» именем активности. Или возьмите кого-то, кто медитирует (хотя в нашей западной культуре вид медитирующего человека редок). Он пытается осознать себя, свои чувства, свое настроение, свое внутреннее состояние. Если он медитирует регулярно и систематически, он может заниматься этим часами. Любой, кто ничего не смыслит в медитации, посчитает, что медитирующий человек пассивен. Он вообще ничего не делает. Вероятно, все его усилия направлены на то, чтобы изгнать из сознания последние мысли, думать ни о чем, и просто существовать. Это может произвести на вас впечатление необычности. Попробуйте как-нибудь заняться этим хотя бы две минуты, и вы поймете насколько это трудно; и как кто-то или что-то будет продолжать стучаться в ваше сознание, как ваш ум будет цепляться за каждую последнюю мелочь под солнцем, как вы беззащитны против этих мыслей, потому что мы находим практически недопустимым просто сидеть, выключив свои мысли.
Для великих культур Индии и Китая этот вид медитации жизненно важен. К сожалению, к нам это не относится, потому что при нашей амбициозности, мы считаем, что все, что мы делаем, должно иметь цель, достигать чего-то, производить результат. Но если вы однажды попробуете забыть о результатах, если сумеете сконцентрироваться и проявить достаточно терпения, вы можете обнаружить, что «безделье» на самом деле очень живительно.
Все, что я хотел здесь отметить, это, что активность в современном понимании, это поведение, которое имеет осязаемые результаты, пассивность же бесцельна, это поведение, в котором мы не замечаем выхода энергии. Так мы понимаем активность и пассивность, таким же образом подходим к проблеме того, что и как мы потребляем. Если мы потребляем излишние вещи, поставляемые нам «чрезмерной избыточностью», то то, что нам кажется активностью, — на самом деле пассивность. Какую же форму творческой активности, «положительной избыточности», богатства, сопротивляемости, можем мы себе представить, которая позволила бы нам быть большим, чем просто потребители?
Внутренняя опустошенность в современном обществе
Давайте немного поразмышляем о классических определениях активности и пассивности, которые мы можем найти в работах Аристотеля, Спинозы, Гете, Маркса и многих других западных мыслителей, за последние более чем две тысячи лет. Активность понимается как нечто, что дает про-явиться врожденным силам, что помогает появлению новой жизни, что вызывает к жизни наши психические и эмоциональные, наши интеллектуальные и артистические способности. Возможно некоторые из вас не совсем поймут, что я имею в виду, говоря «врожденные силы», так как мы приучены думать о силе и энергии, как о категориях, присущих машинам, а не людям. А те силы, которыми мы обладаем, направлены в первую очередь на изобретение новых и управление старыми машинами. И по мере того, как мы все больше и больше восхищаемся силой машин, мы все меньше и меньше осознаем чудесные силы, заложенные в нас самих. Мы уже недостаточно верим строкам из «Антигоны» Софокла: «Бесчисленны чудеса на свете, но нет ничего чудесней человека». Ракета, которая может полететь к Луне, кажется нам значительно более чудесной, чем просто человеческое существо. И с подобным же чувством мы ощущаем, что в процессе современного изобретательства мы создали вещи более восхитительные, нежели Бог, создавший человека.
Мы должны переориентировать наше мышление, если хотим сфокусировать внимание на человеческой совести и развитии огромного потенциала, заложенного в нас. Мы обладаем не только способностью говорить и думать, но также возможностью проникновения в самую суть вещей, возможностью зрелого осознания, мы можем любить и выражать свои чувства. Все это присутствует в нас в виде потенциала и ожидает развития. Активность, состояние активности в том смысле, в котором его понимают названные мной авторы, означает следующее: выявление, проявление тех сил, которые есть в человеке, но которые обычно остаются спрятанными и подавленными.
Мне бы хотелось прочитать вам здесь несколько строк из Карла Маркса. Вы быстро поймете, что этот Маркс разительно отличается от того, которого вы обычно встречаете в университете, в средствах массовой информации, в пропаганде, распространяемой как левыми, так и правыми. Это цитата из «Экономическо-философских рукописей» 1844 г.: «Предположи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т. д… Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она — несчастье.»[6].
Ясно, что Маркс говорит здесь о любви как о виде активности. Современному человеку редко приходит на ум, что он может создать что-то при помощи любви. Его обычная и почти единственная задача состоит в том, чтобы быть любимым, а не источать любовь самому, не пробуждать своей любовью любовь в других и тем самым не создавать нечто новое, нечто, что не существовало на свете раньше. Поэтому он думает, быть любимым — это дело случая или нечто, что можно спровоцировать, покупая различные вещи, которые, по общему мнению, могут заставить кого-то вас полюбить, все — от зубного эликсира до элегантного костюма и дорогой машины. Правда, я не могу сказать, чем вам помогут подходящий зубной эликсир или костюм. Но я не могу не отметить тот прискорбный факт, что большое количество мужчин любимы за свои спортивные машины. И здесь, конечно, мы должны добавить, что многие мужчины любят свои машины больше, чем жен. В любом случае оба участника такого соглашения довольны, но впоследствии им становится скучно друг с другом, они, возможно, даже начинают ненавидеть друг друга, потому что оба оказываются обманутыми или, по крайней мере, чувствуют себя обманутыми. Они думают, что были любимы, но на самом деле все, что они делали, — симулировали любовь. Они не любили активно.
Подобно этому, когда мы говорим, в классическом смысле слова, что кто-то пассивен, мы не имеем в виду, что он просто сидит, размышляет, медитирует или наблюдает за окружающим миром, мы подразумеваем, что он направляется силами, которые не контролирует, что он не может действовать самостоятельно, а лишь реагирует.
Говоря о реакциях, мы не должны забывать, что большая часть нашей активности состоит из реагирования на раздражители, ситуации, которые, поскольку они нам знакомы, пробуждают в нас обусловленные отклики на соответствующие сигналы. У собаки во время опыта Павлова пробуждался аппетит, когда бы ни зазвенел звонок, потому что она была приучена ассоциировать пищу с этим звуком. Бегом направляясь к миске с едой, эта собака была очень «активна». Но эта активность была не более чем реакцией на раздражитель. Собака действовала как машина. Бихевиоризм интересуется процессами именно такого свойства: человек существо реагирующее. Предоставьте ему раздражитель, и он моментально на него среагирует. Мы можем ставить подобные опыты с крысами, мышами, обезьянами, людьми, даже с кошками, хотя с ними не всегда все идет так, как предполагается. Человеческие существа — увы! — наиболее чувствительны к такому подходу. Бихевиоризм считает, что все человеческое поведение подчиняется принципу кнута и пряника. Награда и наказание — два величайших стимула, и человек, по-видимому, реагирует на них так же, как и любое другое животное. Он приучается делать то, за что будет награжден, и не делать того, что повлечет за собой угрозу или наказание. Нет необходимости постоянно его наказывать, достаточно самой угрозы наказания. Естественно, то там, то тут некоторые люди подвергаются наказаниям, таким образом угроза наказания не превращается в пустую угрозу.
Сейчас позвольте обратиться к тому, что означает быть «направляемым». Возьмем, например, пьяного человека. Он может быть очень «активным». Он вопит и размахивает руками. Или представим кого-то, находящегося в психическом состоянии, называемым «манией». Такой человек гиперактивен, он думает, что может спасти мир, шлет телеграммы, передвигает вещи. Он производит впечатление чудовищной активности. Но мы знаем, что на самом деле движущей силой такой активности является или алкоголь, или неправильное срабатывание определенных электрохимических процессов в, головном мозге. Внешние же проявления в обоих случаях показывают крайнюю степень активности.
«Активность», являющаяся просто реакцией на раздражители или на «направляемость» или принуждение, заявляемая как страстное движение души, на самом деле — пассивность, и неважно, насколько сильное движение она может вызвать. Английские слова «passion» (страсть, энтузиазм, пыл, взрыв чувств) и «passive» (пассивный) восходят к латинским словам passio и passivus соответственно, которые, в свою очередь, произошли от латинского глагола, обозначавшего «страдать». Таким образом, если мы говорим о ком-то, что у него страстная натура, это весьма сомнительный комплимент. Философ Шлейермахер сказал однажды: «Ревность — это страсть, которая непременно вызывает состояние, приносящее страдания». Это верно не только в отношении ревности, но также любой другой страсти, присутствующей в зависимом характере: амбициозности (честолюбии), алчности, вожделения власти, ненасытности. Все пагубные привычки — это страсти, порождающие страдания. Это — формы пассивности. На сегодняшний день слово «страсть» расширило свое значение и, таким образом, потеряло однозначность, которая была ему когда-то присуща. Я не буду разбирать здесь причин этого.
Если вы теперь внимательнее посмотрите на активность людей, просто реагирующих или действующих по принуждению, людей пассивных в классическом смысле слова, вы заметите, что их реакции никогда не меняют своей направленности. Их реакции всегда одинаковы. Одинаковые раздражители всегда вызовут одинаковые реакции. Вы можете с достаточной уверенностью предсказать, что произойдет в тот или иной момент. Все может быть просчитано. Здесь не заметна индивидуальность, силы мышления не задействованы, все кажется запрограммированным: одинаковые раздражители, одинаковые следствия. Подобное же мы видим, наблюдая за крысами в лаборатории. С тех пор, как бихевиоризм наблюдает человека в первую очередь как механизм, он рождает соответствующие предположения о нем: определенные раздражители пробуждают соответствующие отклики. Изучение и исследование этого феномена, а также формулирование рекомендаций, основанных на нем, это то, что бихевиористы называют наукой. Возможно, это наука, но наука не о человеке, так как человек никогда не реагирует дважды абсолютно одинаково. Каждую секунду это другой человек. И хотя он не может быть полностью другим, по крайней мере, он — не одно и то же. Гераклит выразил эту идею следующим образом: «Нельзя войти дважды в одну реку». Причиной, естественно, является постоянное движение реки. Я мог бы сказать, что бихевиористическая психология — это наука, но это не наука о человеке. Вернее, это наука, чуждая человеку, развиваемая чуждыми методами чужеродными исследователями. Она, возможно, в состоянии высветить некоторые аспекты человеческой природы, но она не затрагивает того, что по-настоящему является жизнью, того, что действительно человечно в человеке.
Я хотел бы привести вам пример, иллюстрирующий разницу между активностью и пассивностью, который очень сильно повлиял на индустриальную психологию в Америке. «Вестерн электрик компании» наделила необходимыми полномочиями профессора Элтона Мэйо, чтобы он выявил пути увеличения производительности труда неквалифицированных работниц на заводе Хауторн в Чикаго. Мэйо выдвинул предположение, что производительность труда может возрасти, если работницам будет предоставлен один десятиминутный перерыв утром, другой днем и т. д. Работницы были заняты очень монотонным трудом, они наматывали катушки электромагнитов. Это занятие не требовало ни специальных навыков, ни усилий, это была самая пассивная, тоскливая работа, какую можно себе представить. Мэйо объяснил суть эксперимента работницам и после этого попробовал предоставить им перерыв днем. Производительность выросла незамедлительно. Все, конечно, были восхищены, видя как работает идея. Тогда Мэйо пошел еще дальше и предоставил работницам утренний перерыв, и производительность опять увеличилась. Поскольку дальнейшие улучшения условий труда оказывали положительное влияние на производительность, казалось, что теория Мэйо окончательно доказана.
Обычный профессор завершил бы эксперимент на этой стадии и посоветовал бы администрации «Вестерн электрик» потерять двадцать минут рабочего дня в интересах увеличения производительности. Но не Элтон Мэйо, который был очень изобретателен. Ему было интересно, что произойдет, если он отберет предоставленные ранее привилегии. И он убрал дневной перерыв — производительность продолжала расти. Затем он убрал утренний перерыв — новый скачок производительности. На этом этапе некоторые профессора, пожав плечами, объявили бы эксперимент проваленным. Но в данном случае Мэйо вдруг стало ясно, что эти неквалифицированные работницы первый раз в жизни почувствовали интерес к тому, что делали. Наматывание катушек осталось таким же монотонным, как и раньше, но Мэйо объяснил суть эксперимента работницам и задействовал их в нем. Они ощутили, что их труд обрел смысл, что они делают что-то приносящее пользу не только безликой администрации, но также и всему рабочему классу. Мэйо таким образом сумел показать, что именно эта неожиданная заинтересованность, это чувство участия, а не утренний и дневной перерывы увеличили производительность труда. Этот эксперимент породил новый подход к индустриальной психологии: интерес, испытываемый людьми по отношению к своей работе, имеет большее значение для производительности труда, чем перерывы, увеличения зарплаты и прочие привилегии. Я вернусь к этому вопросу позднее, сейчас же мне хотелось лишь подчеркнуть решительную разницу между активностью и пассивностью. Пока труженицы компании не испытывали заинтересованности в своей работе, они оставались пассивными, но в ту минуту, когда они стали частью эксперимента, они почувствовали, что приносят реальную пользу, они стали активными и проявили совершенно другой подход к своей работе.
Возьмите другой, еще более простой пример. Представьте себе туриста, естественно, с фотоаппаратом, который прибывает куда-то и обнаруживает перед собой холм, озеро, замок или художественную выставку. Он не может по-настоящему понять сущность того, что видит, потому что он слишком озабочен фотографией, которую собирается сделать. Для него существует только та реальность, которую он может запечатлеть на фотопленке и которой, посредством этого, как бы может овладеть, а не та, которая действительно перед ним. То есть второй шаг, фотография, предшествует первому, самому акту видения. Раз у него есть фотография, он может показать ее своим друзьям, предполагая, что он собственноручно создал этот запечатленный кусочек мира, или лет десять спустя вспомнить, где находился в определенный момент времени. Но в любом случае фотография, искусственно созданное ощущение, вытесняет подлинное. Многие туристы даже не утруждают себя сперва посмотреть. Они просто хватаются за свои фотокамеры. Настоящий же фотограф сначала попытается зафиксировать в себе то, что он позже зафиксирует камерой. Он попытается установить связь с тем, что хочет заснять. Это первоначальное видение — вид активности. Разница между этими двумя формами видения не может быть измерена в лаборатории, но выражения человеческих лиц дадут вам сведения о ней: у того, кто действительно видит нечто прекрасное, на лице отразится удовольствие. Он может потом сделать выбор — фотографировать или нет то, что увидел. Существуют люди (хотя их число невелико), которые преднамеренно решают не фотографировать, потому что они чувствуют, что фотографии мешают их воспоминаниям. Фотография ограничивает ваше воспоминание тем, что на ней изображено. Но если вы попробуете припомнить пейзаж без помощи фотографии, вы увидите пейзаж, возрожденный в вас. Картина возвращается, и пейзаж такой живой перед вашим мысленным взором, каким был в действительности. Это не просто схематическое воспоминание, как слово, которое вы можете вспомнить. Вы воспроизводите этот пейзаж внутри себя, именно вы создаете картину, которую видите. Этот вид активности освежает, очищает, усиливает наши жизненные ресурсы. Пассивность же, наоборот, подавляет и лишает нас жизненной энергии и может даже преисполнить нас ненависти.
Представьте на мгновение, что вы приглашены на вечеринку. Вы уже знаете, что скажет тот или иной гость, что вы ему ответите и что услышите в ответ. То, что скажет каждый, — ясно и предсказуемо, как будто вы находитесь в мире машин. Каждый имеет свое мнение, свою точку зрения. Все неизменно, и когда вы приходите домой, вы безразличны, утомлены, смертельно устали. Хотя пока вы были на вечеринке, вы производили впечатление живости и активности. Но, несмотря на все это, вы оставались пассивны. Вы и ваши собеседники ничего не делали, кроме как переливали из пустого в порожнее. Структура — раздражитель — ответ — опять повторялась, как старая, истертая запись. Ничего нового не случилось. Скука праздновала победу.
Удивительным феноменом нашей культуры является то, что люди не до конца понимают или — вероятно, мы так должны сказать — не до конца осознают, каким серьезным несчастьем является скука. Возьмите человека, который по какой бы то ни было причине не знает чем себя занять. Пока у этого человека отсутствуют внутренние ресурсы, способные заставить его чем-то активно заняться, создать что-то или включить в работу силу интеллекта, он будет чувствовать скуку, как бремя, обузу, паралич, которые он сам объяснить не сможет. Скука — это одна из жесточайших форм пытки. Это современное явление, и оно стремительно распространяется. Человек, находящийся во власти скуки и не имеющий возможности от нее защититься, будет чувствовать себя глубоко подавленным. Вы можете ощутить здесь желание спросить, почему большинство людей не осознают, насколько опасна и болезненна скука и как много страданий она нам приносит. Я полагаю, что ответ достаточно прост. Мы производим сегодня огромное количество вещей, которые люди могут приобрести, чтобы справиться со скукой. Мы можем временно загнать скуку в угол, приняв транквилизатор или выпив, или пойти на еще одну вечеринку после только что закончившейся, или развязать войну с женой, или включить по телевизору развлекательную программу, или заняться сексом. Большая часть из того, что мы делаем, это попытка отгородить себя от полного осознания того, что нам скучно. Но не забывайте о том тяжелом чувстве, которое часто настигает вас в то время, когда вы смотрите глупый кинофильм или пытаетесь подавить свою скуку каким-то другим способом. Помните об осадке, который остается на душе всегда, когда вы осознаете, что все, что вы делали, чтобы развлечься, на самом деле до смерти вам наскучило и вы не используете свое время, а просто его убиваете. Еще одной отличительной особенностью нашей культуры является то, что мы можем зайти очень далеко, экономя время, но сэкономив, мы убиваем его, потому что найти ему лучшего применения мы не в состоянии.
Искусственно созданные потребности
Люди — это машины, которые функционируют в соответствии с определенными физиологическими требованиями; такова общепринятая точка зрения не только среди обывателей, но и среди многих ученых. Люди испытывают голод и жажду; они должны спать; им необходим секс и т. д. Физиологические и биологические потребности должны быть удовлетворены. В противном случае люди становятся нервными или, если, например, отсутствует питание, умирают. Однако если эти потребности удовлетворены — все отлично. Единственной проблемой этой точки зрения является ее ошибочность. Может случиться так, что все физиологические и биологические потребности человека удовлетворены, но он все еще не удовлетворен, он не находит согласия с самим собой. Наоборот, он может быть психически очень больным, даже если ему кажется, что у него есть все, что необходимо. Оживляющий импульс, который сделал бы его активным, — вот то, чего ему не хватает.
Позвольте мне привести несколько кратких примеров того, что я имею в виду. В последние годы было проведено несколько интересных экспериментов, в ходе которых люди были лишены всех раздражителей. Они были помещены в полную изоляцию, в небольшое пространство, где температура и освещение оставались неизменными. Еда спускается к ним через люк. Все их потребности удовлетворены и отсутствуют раздражители. Условия сравнимы, скажем, с условиями пребывания ребенка в чреве матери. После нескольких дней такого эксперимента у людей начали развиваться патологические тенденции, чаще шизофренического толка. Хотя их физиологические потребности удовлетворены, это состояние пассивности психологически патогенично и может привести к безумию. То, что нормально для плода в чреве (хотя даже плод не настолько лишен раздражителей, насколько участники упомянутых экспериментов), вызывает болезнь у взрослого человека.
Еще в одном виде экспериментов люди были лишены возможности видеть сны. Это возможно сделать, так как нам известно, что сновидения сопровождаются быстрым подрагиванием глаз. Если экспериментатор будит подопытного в тот момент, когда видит эти подрагивания, он не дает этому человеку видеть сны. У людей, подвергнутых этому эксперименту, также развились серьезные симптомы заболевания. Это означает, что сны — психическая необходимость. Даже когда мы спим, мы остаемся умственно и психически активными. Если мы лишены этой активности, мы заболеваем.
Харлоу, психолог изучающий животных, выяснил в процессе своих опытов с обезьянами, что приматы в течение десяти часов сохраняют заинтересованность в сложном эксперименте. Они непрерывно разбирали сложное устройство и оставались терпеливыми и настойчивыми. Не было предложено никаких вознаграждений, не применялись никакие наказания. Хотя Харлоу не задействовал механизм стимул — реакция, было ясно, что животные продолжают упорно работать, не имея явной заинтересованности в работе. Животные, особенно приматы, могут развить высокий уровень заинтересованности, мотивируя это не только обещанием еды или страхом наказания.
Позвольте мне упомянуть еще один пример. Люди создавали произведения искусства уже 30000 лет назад. Мы склонны умалять значение этого труда, заявляя, что он служил чисто магическим целям. Подумайте о невероятно красивых и изящных изображениях животных, найденных нами среди наскальных рисунков. Мотивацией этих рисунков было, по-видимому, желание гарантировать успех в охоте. Может быть и так, но объясняет ли это их красоту? Потребность в магии могла быть удовлетворена значительно менее художественными рисунками и украшениями пещер и ваз. Красота, которую мы можем ощутить и которой сегодня можем насладиться, была добавлена сверх необходимой потребности. Можно сказать, что у людей есть другие интересы, не практические, не функциональные, не объективные, как орудия труда и посуда. Люди хотят быть активными на поприще созидания, они хотят придать предметам форму, хотят развить силы, дремлющие в них.
Немецкому психологу Карлу Бюхлеру принадлежит очень удачное выражение «удовольствие от выполнения действия», обозначающее радость, которую несет с собой активность. Люди получают удовольствие от деятельности не потому, что им требуется та или иная вещь, а от самого акта сотворения чего-либо; использование своих собственных возможностей само по себе приносит радость. Конечно, этот факт имеет важное значение для образования. Блестящий итальянский педагог Мария Монтессори осознала, что с помощью старой системы наград и взысканий детей можно натаскать, но нельзя дать им образование. Бесчисленные исследования, призванные проверить эту идею, подтверждают, что люди на самом деле обучаются лучше, когда то, что они делают само по себе приносит удовлетворение.
Я уверен, что человек только тогда до конца человек, когда он самовыражается, когда он использует свои внутренние силы. Если он не может этого сделать, если его жизнь сводится лишь к обладанию и использованию, он дегенерирует, он сам становится вещью, его существование теряет смысл. Оно становится формой страдания. Подлинная радость приходит только с подлинной активностью, а подлинная активность подразумевает использование и культивирование человеческих сил. Мы не должны забывать, что, напрягая свои умственные способности, мы тем самым увеличиваем клетки головного мозга. Этот факт доказан с точки зрения физиологии. В самом деле, увеличение головного мозга может быть измерено, и оно аналогично усилению мускулов, которые мы перенапрягаем. Если мы не будем их перенапрягать, их развитие остановится на уже достигнутом уровне, и они никогда не приблизятся к той кондиции, на которую потенциально способны.
Теперь я хочу включить в нашу дискуссию об избыточности несколько соображений по социальным и экономическим вопросам. Мы можем различить несколько основных этапов в истории человечества. Вероятно, нам стоит начать с того, что этап, на котором человек эволюционировал из обезьяны, был очень продолжительным и растянулся на несколько сотен тысяч лет. Не было такого шага или момента, который бы определил завершение этого развития. Это был очень затяжной процесс, в котором количественные факторы медленно, постепенно трансформировались в качественные. Эволюционный процесс, создавший предтечу человека, более или менее завершился лишь 60 000 лет назад, а человек разумный, создание подобное нам, впервые появился около 40 000 лет назад. С тех пор стадия нашего развития изменилась незначительно.
Так что же отличает человека от животного? Это не его вертикальное положение при ходьбе. Оно уже присутствовало в обезьянах задолго до того, как начал развиваться мозг. Также это не использование орудий труда. Это нечто новое, первоначально неизвестное качество: самосознание. Животные тоже имеют сознание. Они распознают предметы, они знают, что это — одно, а то — другое. Но когда родился человек как таковой, у него было новое, другое сознание, сознание самого себя; он осознавал, что существует и что является чем-то отдельным, отличным от природы и от других людей тоже. Он познавал сам себя. Он понимал, что думает и чувствует. Насколько нам известно, в царстве зверей нет нечего подобного. Именно это особенное качество делает человеческие существа человеческими.
С того момента, как человек родился, в полном смысле этого слова, человеком, он прожил приблизительно 30 000 лет в обстановке, где преобладали трудности и постоянно чего-то не хватало. Он жил охотой на животных и сбором продуктов питания, которые мог использовать, но еще не умел культивировать. Жизнь на этом этапе была отмечена нищетой и нуждой. Затем свершилась великая революция, которую иногда называют эволюцией неолита. Эта революция произошла около 10 000 лет назад. Человек начал производить, создавать материальные ценности. Он больше не зависел от того, что ему удавалось собрать или добыть на охоте, он стал земледельцем и скотоводом. Используя предусмотрительность, ум и умение делать все необходимое, он производил больше, чем ему в тот момент требовалось.
Первые земледельцы с их простыми плугами могут поразить нас сегодня своей примитивностью, но они были первыми людьми, вырвавшимися из тотальной зависимости от прихотей природы, которым подчинялись все до того, и начавшими использовать свой мозг, воображение и энергию для влияния на внешний мир и создания для себя более благоприятных условий существования. Они планировали, они обеспечивали свое будущее, они создали, на первое время, относительную избыточность. Вскоре они оставили в прошлом примитивные методы сельского хозяйства и разведения животных. Они развивали культуру, они строили города, и вторая эра последовала незамедлительно, первая внесла ее на своих плечах: эра относительной избыточности. Под «относительной избыточностью» я подразумеваю состояние, в котором прежние нищета и нужда были преодолены, но новая избыточность была слишком ограничена, чтобы достаться всем. Меньшинство, которое контролировало общество и накапливало возрастающую власть, забирало себе все лучшее, оставляя большинству лишь остатки. Стол был накрыт не для каждого. Избыточность была доступна не всем. Таким образом, несмотря на то, что ради краткости мы все очень упрощаем, мы можем упомянуть об относительной избыточности (или относительной бедности), которая являлась нормой, начиная с революции эры неолита, и которая, до некоторой степени, все еще норма сегодня.
Относительная избыточность — это палка о двух концах. С одной стороны, люди могли развивать культуру. У них была материальная база, необходимая для постройки зданий, организации государств, поддержки философов и т. д. Но, с другой стороны, следствием относительной бедности было то, что небольшая группа людей эксплуатировала большую. Без большинства такая экономика не расцвела бы. Корни тяги к войне находятся не в человеческих инстинктах и не в человеческой тяге к разрушению, как это многие любят заявлять. Истоки войны находятся в неолите, все началось в тот момент, когда появились вещи, стоящие того, чтобы быть отобранными, и когда люди организовали свою общественную жизнь таким образом, что стало возможным изобрести войну как институт и использовать ее для атак против тех, кто имел то, что хотелось им. У нас под рукой всегда есть сложные причины, объясняющие, почему мы идем на войну. «Нам угрожали!» — говорим мы, и предполагается, что это оправдывает войну. Подлинные причины войны, как правило, до боли прозрачны.
Таким образом, мы можем поблагодарить относительную избыточность, это достижение неолита, за культуру, с одной стороны, и за войну и эксплуатацию человека человеком — с другой. С того самого времени люди живут, более или менее, в своего рода зоопарке. Соответственно целая область психологии, которая опирается на наблюдении за людьми, может быть сравнима с этологией (наука о поведении животных — Прим. ред.) на стадии, когда все наши знания о животных базировались на наблюдениях, сделанных в зоопарках, а не в естественных условиях. Психологам стало совершенно ясно, что животные в зоопарках ведут себя совершенно иначе, чем в естественных условиях. Золли Цукерман заметил, что священные бабуины (вид обезьян) в Лондонском зоопарке (что в Реджентс парке) были невероятно агрессивны. Сперва он посчитал, что агрессия объясняется природой этого вида приматов. Но когда другие ученые пронаблюдали этот вид бабуинов в естественных условиях, они обнаружили, что те вообще не агрессивны. Заключение в клетку, скука, ограничение свободы — все это способствовало развитию агрессивности, которая отсутствовала в естественных условиях.
Моя мысль заключается в том, что и люди, и животные меняют свое поведение, если их оторвать от того образа жизни, который они ведут на свободе. Но первая индустриальная революция внесла огромное изменение в условия жизни человека, изменение, истоки которого находятся уже в Ренессансе, но которое встало во главу угла лишь в нашем столетии: внезапно механическая энергия заняла место естественной энергии, т. е. энергии животных и человека. Сегодня машины поставляют энергию, которая раньше поставлялась живыми существами. И в то же время появилась новая надежда. Если такого рода энергию можно использовать, тогда каждый, не только меньшинство, может вкусить плодов избыточности.
За первой революцией последовала другая, которую называют второй индустриальной революцией. В процессе этой революции машины заменили не только человеческую энергию, но также и человеческое мышление. Здесь я имею в виду кибернетику и машины, которые сами осуществляют управление другими машинами и процессом производства. Кибернетика увеличила и продолжает увеличивать производственные возможности так быстро, что мы можем реально представить себе время, — допустив, что раньше не разразится война и человечество не будет уничтожено голодом и, эпидемиями, — когда новые методы производства обеспечат абсолютную избыточность. В этом случае никто больше не будет испытывать нужду и бедность, каждый познает избыточность. Человеческая жизнь не будет загромождена чрезмерностью, но будет отмечена положительным изобилием, освобождающим человека от страха перед голодом и насилием.
В нашем современном обществе развилось еще одно явление, не существовавшее раньше. Общество производит не только ценности, но и потребности. Что я под этим подразумеваю? У людей всегда были потребности. Они должны были есть и пить. Они хотели жить в более привлекательных домах и т. д. Но если сегодня вы оглядитесь вокруг, вы отметите все возрастающую важность, которую приобретают реклама и внешний вид товаров. Желания редко теперь зарождаются внутри людей; желания пробуждаются и культивируются извне. Даже тот, кто богат, ощущает себя бедным, столкнувшись с огромным избытком товаров. Рекламодатели же хотят, чтобы он эти товары возжелал. Как бы там ни было, несомненно, что промышленность будет продолжать создавать потребности, которые впоследствии будет удовлетворять, даже больше, будет вынуждена удовлетворять, поскольку в условиях нашей системы это будет значить остаться в живых, так как в этой системе получение прибыли — это тест на выживание. Современное общество опирается на максимальное производство и максимальное потребление. Экономика XIX в. базировалась на принципе максимальной бережливости. Наши бабушки и дедушки считали пороком покупать то, за что не могли заплатить. Сегодня это стало достоинством. И наоборот, сегодня всякий, у кого отсутствуют такие искусственные потребности, всякий, кто не покупает в кредит, кто приобретает только то, что ему действительно необходимо, становится на границу политической благонадежности, становится особенным. Люди, у которых нет телевизора, выделяются. Совершенно очевидно, что они не вполне нормальны. Куда нас все это приведет? Я могу вам сказать. Неограниченный рост потребления создает новый тип личности, которая предана одному идеалу, скажем больше, тому, что почти стало новой религией, религией Большой Леденцовой Горы. Если мы спросим себя, как современный человек представляет себе рай, мы, вероятно, будем правы, ответив, что он, в отличие от магометан, не ожидает очнуться в кругу прекрасных девушек (общепринятый мужской взгляд на рай где бы то ни было). Его видение — огромнейший универсальный магазин, где все доступно и где у него всегда достаточно денег, чтобы купить не только все, что он хочет, но чуть-чуть больше, чем его сосед. Это — часть синдрома: его чувство самоценности основано на том, как много у него всего есть. И, если он хочет быть лучшим, он должен обладать большим количеством всего.
Вопрос в том, как же призвать остановиться тех, кто создает эти почти безумные циклы производства и потребления, ведь хотя большинство людей в данной экономической системе имеют значительно больше, чем могут использовать, они все еще ощущают себя бедными, потому что не могут поддерживать уровень, соответствующий темпу роста производства и массе производимых товаров. Это положение вещей распространяет пассивность наряду с завистью и алчностью и в конечном счете порождает чувство внутренней слабости, бессилия, неполноценности. Человеческое чувство осознания собственной личности базируется исключительно на том, что есть у него, а не на том, что есть он сам.
Кризис патриархата
Как мы увидели, ориентирование жизни на потребление создает атмосферу излишества и внутренней опустошенности. Эта проблема, тесно связанная с кризисом, охватившим сегодня весь западный мир, часто остается нераспознанной, потому что больше внимания уделяется ее симптомам нежели причинам. То, что я имею здесь в виду, это кризис нашего патриархального, авторитарного социального строя.
Что же представляет из себя этот строй? Позвольте мне начать свое объяснение, вернувшись к одному из величайших мыслителей XIX в., швейцарскому ученому Иоганну Якобу Бахофену, который первым доказательно продемонстрировал, что все общественные устройства базируются на одном из двух противоположных структурных принципов: гинекократическом[7], матриархальном, либо патриархальном. Так какая же между ними разница?
В патриархальном обществе, известном нам из Ветхого Завета и римской истории и существующем сейчас, отец владеет и управляет семьей. Здесь я употребляю слово «владеет» достаточно буквально; первоначально, по патриархальным законам первобытного общества жены и дети являлись такой же собственностью отца семейства, как рабы и животные. Он мог делать с ними все, что хотел. Если мы взглянем на молодое поколение наших дней, может показаться, что мы ушли от античных законов очень далеко. Но мы не можем упускать из вида тот факт, что патриархальный принцип, в более или менее жестком виде, властвовал в западном мире около 4000 лет.
В матриархальном обществе дела обстоят совершенно по-другому. Существует огромная разница между отцовской и материнской любовью, и эта разница имеет первостепенное значение. Отцовская любовь — по своей природе любовь обусловленная. Дети заслуживают ее путем выполнения определенных требований. Пожалуйста, поймите меня правильно. Говоря об отцовской любви, я не имею в виду любовь отца А или отца Б, я подразумеваю абстрактную любовь. Макс Вебер сказал бы «идеальный тип». Отец любит того сына, который в большей степени оправдывает его ожидания и лучше выполняет его требования. И наиболее вероятно, что именно этот сын станет отцовским преемником и наследником. В патриархальном семейном укладе обычно есть любимый сын, как правило, но не обязательно, — старший. Если вы обратитесь к Ветхому Завету, то увидите, что там всегда есть любимый сын. Отец дарует ему особый статус, он «избранный». Он угоден своему отцу, потому что повинуется ему.
Все наоборот в матриархальном строе. Мать одинаково любит всех детей. Все они, без исключения, плоть от плоти ее, и все они нуждаются в ее заботе. Если бы матери заботились только о тех младенцах, которые повиновались и угождали им, большинство бы детей умерло. Как вы знаете, младенец крайне редко делает то, что хотела бы его мать. Если бы матери руководствовались принципами отцовской любви, это стало бы биологическим и физиологическим концом рода человеческого. Мать любит своего ребенка, потому что это ее ребенок, и именно поэтому в матриархальных обществах нет иерархии. Вместо нее существует равная любовь, доступная всем, кто нуждается в заботе и привязанности.
То, что я собираюсь представить вашему вниманию, является кратким изложением идей Бахофена. В патриархальном обществе принципы управления — это форма, закон, абстракция. В матриархальном же людей соединяют естественные узы. Их не надо придумывать и вводить в действие. Они — это естественные связи, которые просто есть. Если вы найдете свободное время и потратите его на чтение «Антигоны» Софокла, вы отыщете там все, о чем я здесь пытаюсь сказать, но в значительно более полной и интересной форме. Эта пьеса — хроника борьбы патриархального строя, воплощенного в Креонте, и матриархального, представленного Антигоной. Для Креонта закон государства превыше всего, и любой, нарушивший его, должен умереть. Антигона же следует закону кровных уз, гуманности, сострадания, и никто не может нарушить этот высший из законов. Пьеса заканчивается поражением принципа, который сегодня мы назвали бы фашистским. Креонт изображен как типичный фашистский лидер, который не верит ни во что, кроме силы и государства, которому личность должна полностью подчиняться.
В этой связи мы не можем не упомянуть религию. Начиная с Ветхого Завета религия Запада была патриархальной. Бог изображался высшей властью, которой мы все должны повиноваться. В буддизме — другой мировой религии, которую можно упомянуть, нет авторитарной фигуры. Точка зрения на совесть как на власть внутри нас — неизбежный результат патриархата. Фрейд подразумевал, говоря о сверх-Я, перенос внутрь нас самих отцовских команд и запретов. Мой отец больше не говорит мне: «Не делай этого!», чтобы не дать мне что-то сделать. Я впитал его в себя. «Отец внутри меня» распоряжается и запрещает. Но власть команд и запретов восходит к отцовскому авторитету. Описание совести в патриархальном обществе, предложенное Фрейдом, абсолютно верно, но он ошибается, считая этот вид совести непосредственно совестью и не осознавая совесть в социальном контексте. Ведь если мы обратимся к непатриархальным обществам, мы обнаружим другие формы совести. Я не хочу и не могу углубляться здесь в детали этого вопроса, но, по крайней мере, хочу отметить, что существует гуманистическая совесть, являющая собой полную противоположность совести авторитарной. Гуманистическая совесть уходит корнями всаму личность и подсказывает ей, что хорошо и полезно для нее, для ее развития и роста. Этот голос часто звучит очень мягко, и мы отлично умеем игнорировать его. Но в области физиологии, так же, как и в психологии, исследователи обнаружили следы того, что мы могли бы назвать «здоровой совестью», чувства того, что есть хорошего в нас; и если люди будут прислушиваться к этому голосу, они перестанут повиноваться голосу внешней власти. Наши собственные внутренние голоса ведут нас в направлениях, совместимых с физическим и психическим потенциалом наших собственных организмов. Эти голоса говорят нам: в данный момент ты на правильном пути, а вот сейчас — нет. Другая причина лежит, без сомнения, в новых методах производства. Во время первой индустриальной революции, начавшейся в XIX в. и перетекшей в век двадцатый, когда использовались старомодные машины, рабочему было необходимо повиноваться, потому что его работа была единственным, что спасало его семью от голода. Часть этого вынужденного повиновения все еще с нами, но быстро исчезает, по мере того как производительность перемещается от устаревших механических технологий в сторону современных кибернетических. При этих новых технологиях форма авторитарного повиновения, нужная в прошлом веке, перестала быть необходимой. Сегодня процесс труда характеризуется согласованным усилием, люди работают с машинами, которые в большинстве своем сами исправляют собственные ошибки. Старое повиновение сменилось формой дисциплины, не требующей подчинения. Рабочие играют с кибернетическими машинами так же, как кто-то играет в шахматы. Это, конечно, преувеличение, но фундаментальное изменение нашего отношения к машинам действительно имеет место. Старые взаимоотношения надсмотрщика и рабочего все менее типичны; стиль, характеризующийся сотрудничеством и взаимозависимостью, получает все большее распространение. Позвольте мне добавить, подобно актеру, говорящему фразу в зал, как бы в сторону, что новый рабочий климат не так идеален, не так позитивен, каким иногда провозглашается или может показаться в том, что я здесь говорил. Я не хотел сказать, что новые методы производства положат конец отчужденности и помогут нам достигнуть незавимости. Все, что я хотел здесь сделать, — это привлечь внимание к важным изменениям по сравнению с прошлым.
Еще одной причиной кризиса патриархальной, авторитарной системы является факт политической революции. Начиная с Великой французской революции, мы испытали целые серии революций, ни одна из которых не достигла своих целей и не выполнила своих обещаний, но все они, тем не менее, подрывали старый порядок и ставили под вопрос авторитарные устои. Мы явились свидетелями медленного, но уверенного отречения от престола слепого повиновения, без которого феодальная система не может существовать. Именно факт успешной, пусть даже частично, революции, революции, которая не явила собой полного провала, демонстрирует, что неповиновение может быть победоносным.
В авторитарной морали есть только один грех — неповиновение и только одно достоинство — повиновение. Никто не скажет этого открыто — кроме, вероятно, реакционных кругов, но в действительности наша система образования, да и вся система ценностей подразумевают, что неповиновение — это корень зла.
Возьмите, например, Ветхий Завет. То, что сделали Адам и Ева, само по себе не было плохо. Наоборот, то, что они вкусили от древа познания добра и зла, сделало возможным развитие человечества. Но они были непокорны, и традиция интерпретировала их неповиновение как первородный грех. И в патриархальном обществе неповиновение на самом деле является первородным грехом. Но сегодня, поскольку патриархат поставлен под сомнение, поскольку он находится в состоянии кризиса и коллапса, сама концепция греха тоже стала сомнительной. Мы вернемся к этому позже.
Наряду с революцией среднего класса и рабочей революцией, нам следует упомянуть еще одну, очень важную: феминистскую революцию. И хотя эта революция может принимать время от времени достаточно причудливые формы, она добилась успехов, которые нельзя не отметить. Раньше женщины, как и дети, считались практически вещами, собственностью своих мужей. Это изменилось. Возможно, они еще не равноправны в мире мужчин, например получают меньшую чем мужчины зарплату за одинаковую работу, но их общая позиция, их сознание сильнее, чем были раньше. И все признаки, кажется, говорят о том, что феминистская революция будет продолжаться, так же, как и революция детей и молодежи. Они будут продолжать определять, четко формулировать и отстаивать свои права.
А теперь позвольте мне упомянуть последнюю и, на мой взгляд, самую главную причину кризиса патриархального общества. Уже начиная с середины нашего столетия многие, но в первую очередь молодые люди пришли к заключению, что наше общество некомпетентно. Здесь вы можете возразить, что на нашем счету величайшие достижения и что Чаши технологии неслыханно развиты. Но это — только одна сторона медали. Другая же — то, что это общество доказало свою несостоятельность воспрепятствовать двум величайшим войнам и огромному количеству локальных. Оно не. только разрешает, но и способствует разработкам, ведущим к самоубийству человечества. Никогда раньше в нашей истории мы не сталкивались с таким огромным разрушительным потенциалом, перед каким стоим сегодня. Этот факт указывает на угрожающую некомпетентность общества, и никакие чудеса прогресса не могут придать ему благовидность.
Когда общество, богатое настолько, что может позволить себе полеты на Луну, не может заметить и сократить угрозу всеобщего уничтожения, тогда, нравится вам это или нет, оно должно принять ярлык некомпетентного. Оно также некомпетентно в вопросе защиты окружающей среды, деградация которой угрожает нашим жизням. Голод угрожает Индии и Африке, всем неиндустриальным странам в мире, а наш единственный ответ — несколько речей и пустые жесты. Мы продолжаем весело идти по необъяснимому пути, как будто нам не хватает ума понять, куда он ведет. Это демонстрирует недостаток компетентности. Это колеблет веру молодого поколения, и на то есть веские причины. И поэтому я чувствую, несмотря на все заслуги нашего ориентированного на успех общества, эта нехватка компетентности вкупе с нашими насущными проблемами вносят немалый вклад в разрушение веры в структуру и эффективность патриархального, авторитарного порядка.
Прежде чем мы подробнее рассмотрим последствия этого кризиса, я хотел бы выделить здесь, что даже в западном мире мы имеем только частично избыточное общество. В США почти 40% населения живет за чертой бедности. В действительности существуют два класса: к первому относятся те, кто живет в богатстве, ко второму — те, чья бедность вскоре не будет никем осознаваться. Во времена Линкольна великий социальный раздел проходил между рабством и свободой; сегодня он проходит между чрезмерной избыточностью и бедностью.
Все, что я здесь сказал о человеке потребляющем, не относится к людям, живущим в бедности, хотя и очарованным все-таки тем, что те, кто наслаждается роскошью, ведут паразитический образ жизни. Бедные — это просто дополнение, которое помогает картине мира, которой наслаждаются богатые, приобрести завершенность. Это же относится к меньшинству, в США особенно верно для цветного населения. Это — правда для всего мира. Это верно для тех 2/3 человечества, кто не извлекает выгоды из патриархального, авторитарного социального порядка, верно для индейцев, китайцев, африканцев и т. д. Если мы рисуем точную картину взаимоотношений авторитарного и неавторитарного массива людей, мы должны осознать, что, хотя избыточное общество продолжает доминировать в мире на сегодняшний день, оно вступает в конфронтацию не только с совершенно разными традициями, но также с новыми силами, которые мы уже начали и будем продолжать ощущать.
Фиаско религии
Несмотря на то, что большинство людей во время опроса скажут, что верят в Бога, и несмотря на то, что посещаемость церквей все еще остается на высоком уровне, а атеистические конфессии относительно слабо распространены, все же совершенно очевидно, что кризис патриархата негативно сказался на религии. Теологи уже осознали это и достаточно открыто говорят о муке, которой религия подвергается в настоящий момент. Начало кризису религии было положено столетия назад, но по мере приближения к сегодняшнему дню темп этого развития все возрастал.
Поскольку религия выполняла двойную функцию, ее разрушение принесло нам двойную потерю. Наша религия, базирующаяся главным образом на иудаистско-христианской традиции, предоставляла нам объяснение естественного мира и моральных принципов — этики. Эти две функции не связаны, потому что то, как вы объясняете естественный мир — это одно, а ваши моральные принципы и ценности — другое. Но первоначально эти две функции не были разделены, и существует целый ряд причин почему. Прежде всего, идея, что мир создан Богом, вобравшим в себя высшую мудрость, разум и силу, была приятной и на самом деле рациональной гипотезой. И даже если вы — убежденный сторонник Дарвина и видите развитие мира и человека как результат естественного отбора или мутаций, вы все равно должны ощущать, что постулат «Бог — создатель» понимается и принимается значительно легче, чем достаточно сложная альтернатива; теория эволюции заявляет, что человек в своем теперешнем виде — это продукт определенных принципов, которые начали действовать сотни миллионов лет назад, и что это случилось в достаточной степени благодаря чистой случайности или, в лучшем случае, благодаря законам естественного отбора. Дарвиновское объяснение естественного мира выглядит достаточно логичным и приятным, но, несмотря на это, остается чужеродным для нашего сознания.
В человеке всегда была потребность, даже на ранней, наиболее примитивной стадии его развития, сформировать картину мира и его сотворения, Одна из версий сотворения, истоки которой восходят в глубину веков, заявляет, что люди были сделаны из крови, которая вытекла из кого-то, кто был убит. Однако не каждый был сделан из этой крови. Только храбрецы. Трусы и женщины были сотворены из плоти ног. Это античная версия теории, которую выдвинул Конрад Лоренц, а именно: у человека есть врожденный инстинкт убийцы, жажда крови. Это было, конечно, любезно со стороны людей, которые верили в миф о свободе женщин от жажды крови, но не так уж любезно с их стороны, в то же время, было смешивать их с трусами. Положение вещей не сильно изменилось сегодня. В соответствии с предрассудками патриархального общества женщины менее совестливы, более тщеславны и трусливы, менее реалистично относятся к жизни, чем мужчины. Сегодня хорошо известно, что все эти заявления неверны. По многим причинам мы можем переменить наш взгляд на вещи. Большинство женщин знают, каким трогательным может стать мужчина, когда заболеет. Он намного больше подвержен жалости к самому себе и намного беззащитней внутри, чем женщина. Но никто не скажет этого вслух, боясь разрушить миф. В этом случае происходит то же самое, что и в вопросе расовых предрассудков. То, что мужчины говорят о женщинах, имеет под собой не больше основания, чем то, что белые говорят о черных. Даже Фрейд заявлял, что у женщин меньше совести, чем у мужчин. Я нахожу, что трудно вообразить, что у кого-то может быть меньше совести, чем у мужчины. Эти заявления являются не более чем пропагандой, принижающей достоинства врага. Этот вид пропаганды включается, когда одна группа доминирует над другой, и абсолютно отбивает охоту бунтовать, сдерживая самоуверенность недоминирующей группы на нуле.
Это небольшая сноска к одной из функций религии, упомянутой мной выше, а именно, объяснению окружающего мира. До Дарвина все отлично двигалось своим чередом, но то, что мы узнали от него, было подобно взгляду на сотворение мира и человека с рациональной, научной точки зрения; мы смогли расстаться с идеей о Боге и объяснить эти явления эволюционными законами. Как я уже сказал, обывателю проще принять мысль о Боге, но для науки после Дарвина сотворение перестало быть тайной. В свете эволюционной теории «Бог» был опущен до состояния рабочей теории, а история сотворения мира и человека — до мифа, поэмы, символа, очевидно выражающего нечто, но более не воспринимаемого как научная истина.
В тот момент, когда религиозное толкование окружающего мира потеряло свою власть убеждения, религия потеряла одну опору. Все, на что ей оставалось опираться, — это распространение моральных постулатов. «Возлюби ближнего своего» — учит Ветхий Завет. «Возлюби незнакомца». Новый Завет говорит: «Возлюби врага своего» и «Иди и продай все, что имеешь, и раздай бедным». Каким образом можно серьезно преуспеть в современном обществе кому бы то ни было, взяв это на вооружение? Любой, следующий этим заповедям, — дурак. Он остается позади, а не вырывается вперед. Мы проповедуем библейские моральные заповеди, но не следуем им. Мы гонимся за двумя зайцами. Альтруизм превозносится, предполагается, что мы любим ближнего своего. Но в то же время необходимость преуспеть удерживает нас от следования этим достоинствам в жизни.
Здесь я хотел бы добавить качественное замечание: по-моему, в нашем обществе возможно быть добрым христианином или правоверным иудеем, то есть любящим других человеком, и не умирать от голода. В нашем обществе уже Обеспечен достаток, позволяющий не думать о карьере, а доживаться правдивости и стойкости в любви, наш уровень достатка и мужество требуют, от нас правдивости и упорства в любви скорее, чем ограничивать себя ради карьеры.
Но, несмотря на все это, христианская и иудейская мораль несовместимы с моралью успеха, безжалостности и эгоизма, этикой, подразумевающей не отдавать и не делиться.
Поскольку это ясно любому задумавшемуся, мне нет необходимости подробно останавливаться здесь на этом. К тому же эта двойственность нашей морали не раз описывалась и критиковалась. Суммируя вышесказанное, можно сделать вывод, что «этика», доминирующая в современном капитализме, лишила религию второй (и последней) опоры. Религия более не функционирует как распространитель ценностей, так как и в эту ее роль люди уже не верят. Бог сложил полномочия как творца мира и представителя таких ценностей, как любовь к ближнему и преодоление собственной жадности. Но человечество не сможет в будущем и не в состоянии сейчас существовать вообще без религии. Не хлебом единым сыт человек. У него должна быть мечта, вера, пробуждающая его интерес и поднимающая над животным существованием. Регресс к язычеству и идолопоклонству не содержит ничего привлекательного для современного человека, но, мне кажется, что наш век развил новую религию, которую я бы назвал «технологической религией».
В этой религии есть два характерных аспекта, о которых я хотел бы упомянуть. Первый, это обещание Большой Леденцовой Горы, мечта о неограниченном и мгновенном удовлетворении всех желаний. Новые потребности производятся ежеминутно; им не видно конца; и человечество, подобно вечно грудному младенцу, ждет с открытым ртом кормления, кормления и еще раз кормления. Это рай полного удовлетворения, рай чрезмерности, который делает нас ленивыми и пассивными. Целью технологии становится уничтожение усилия.
Другой аспект этой религии более сложен. Уже начиная с Ренессанса человечество концентрирует свою интеллектуальную мощь на постижении и проникновении внутрь тайн природы. Но тайны природы, по крайней мере, на протяжении какого-то времени, были тайнами творца природы. В течение четырехсот лет человек направлял свою энергию на разгадывание тайн природы таким образом, чтобы быть в состоянии управлять ею. Его наиболее глубоким мотивом являлось перестать быть просто наблюдателем естественного мира и. получить возможность творить этот мир самому. Трудно точно выразить то, что я хочу сказать, но уж если я говорю то, что имею в виду, то в самой радикальной форме мне стоит выразиться следующим образом: человек хочет сам стать Богом. То, что может сделать Бог, человек полагает, что на это тоже способен. Я думаю, что представление и энтузиазм, которым мы явились свидетелями, когда астронавты впервые ступили на Луну, были сродни языческому религиозному обряду. Этот момент ознаменовал первый шаг человека на пути преодоления ограничений, наложенных природой, и достижения статуса Бога. Даже христианские газеты говорили, что покорение Луны — это величайшее событие со времен создания Вселенной. Несколько опрометчиво со стороны христиан говорить, что — после самого сотворения — другое событие важнее, чем Воплощение (Бога в Христе). Но все это было забыто в тот момент, когда люди сами стали свидетелями выхода человека за рамки законов, которые ограничивали его раньше, преодоления силы гравитации и выхода на дорогу, ведущую в бесконечность.
Вам может показаться, что я немного преувеличиваю, но главная моя задача состоит в том, чтобы привлечь ваше внимание к тенденциям, все еще скрытым под поверхностью. Был ли истеричный, полный энтузиазма отклик на посадку на Луну лишь овацией успеху науки? Вряд ли. Случались и более значимые научные достижения, вызывавшие такой же сильный интерес публики. То, что мы имеем в данном случае, это нечто по-настоящему новое. Мы являемся свидетелями появления новой формы идолопоклонства. Технология — новый Бог, или человек сам становится Богом, а астронавты — верховные жрецы этой религии. Вот почему они вызывают столь сильное чувство поклонения. Но никто не допускает этого, потому что все мы, в конце концов, христиане, иудеи или, по крайней мере, не язычники. Вот почему мы должны тщательно скрывать то, что делаем, давать этому рациональные объяснения. Но, несмотря на всю эту изворотливость, я думаю, что новая религия формируется в том на-правлении, когда технология примет вид Великой Матери, кормящей всех своих детей и удовлетворяющей их требования. Картина не так проста, какой я ее здесь нарисовал, потому что существует ряд сложных, скрытых внутри человека мотивов, лежащих в основе новой религии. Но мы можем с уверенностью сказать, что у новой религии нет моральных принципов, которые она проповедовала бы, кроме одного: мы можем все, что в состоянии позволить себе с технологической точки зрения, Технологические возможности стали моральным ограничителем, стали специфическим источником нашей морали.
Достоевский говорил, что, если Бог мертв, дозволено все. Он подразумевал, что вся предыдущая мораль опиралась на веру в Бога. Но если люди больше не верят в Бога, если Бог — это уже не реальность, которая формирует их мысли и поступки, тогда у нас есть веская причина спросить, не станут ли они совершенно безнравственными, не перестанут ли вообще руководствоваться моральными принципами, какими бы то ни было. Над этим вопросом нам стоит задуматься всерьез, и если нас посетит чувство пессимизма, мы можем заключить, что это действительно произошло и что уровень нашей морали постоянно понижается. Существуют огромные различия между настоящим и прошлым. В 1914 г., например, воюющие страны следовали двум международно принятым правилам. Не убивали гражданских лиц и не использовали пытки. Сегодня считается само собой разумеющимся, что мирное население убивают по причине частичной или полной враждебности, так как воюющие стороны больше не признают ограничений в использовании силы. Технология, также не может принять во внимание это различие. Технология убивает безлико, мы убиваем нажатием кнопки. Так как мы не видим нашего противника, мы не испытываем симпатии или сострадания. И пытки — это сегодня правило, а не исключение. Все пытаются отрицать это, но это — общеизвестный факт. Использование пыток для получения информации широко распространено. Мы были бы шокированы, узнав в скольких странах мира применяются пытки.
Вероятно, нет нужды говорить о росте жестокости, но было бы трудно отрицать, что гуманность и уровень сопутствующих ей моральных запретов снижаются. Это очень сильно изменило наш мир, но, с другой стороны, мы видим, что на передний план выдвигаются новые моральные принципы; мы обнаруживаем их в новом поколении, например, в их борьбе за мир, за жизнь, против разрушений и войн. Они не просто произносят пустые слова. Молодые люди (и не только молодые) провозглашают свою преданность иным, лучшим ценностям и целям. Миллионы людей стали восприимчивы к разрушению жизни в таких огромных масштабах, к бесчеловечным войнам, в которых нет даже намека на самооборону. Мы видим также, что новая этика любви формируется в противовес потребительскому обществу. Возможно, у новой морали есть свои недостатки, но она производит впечатление своим протестом против пустых форм и фраз. Мы видим доказательства новой морали также в актах самопожертвования, имеющих место в политическом царстве, в бесчисленных движениях, борющихся за свободу и независимость, которые разворачиваются сегодня. — Это — обнадеживающие сдвиги, потому что благодаря им я чувствую, что Достоевский был не прав, так тесно связывая моральные принципы с верой в Бога. Буддизм дает нам блестящий пример того, как некоторые культуры развивают моральные принципы без поддержки авторитарных и патриархальных тезисов. Эти законы коренятся и расцветают, если вам будет угодно, в человеческой душе. То есть люди не могут жить, они смущаются и становятся несчастными, если они не осознают закона, который они и все, кто их окружает, воспринимают как неукоснительно направляющее жизненное, правило. Это правило не может быть навязано им силой, оно. должно произрасти из них самих. Я не могу сейчас углубляться в огромное количество аспектов этого вопроса. Все, что я хочу показать, как я упоминал вначале, — это то, что у людей есть глубоко укоренившаяся потребность поступать нравственно. Безнравственность вызывает в них утрату внутреннего равновесия и гармонии. И это безнравственность, выступающая под личиной нравственности, если люди говорят, что должны убивать, должны повиноваться, что они должны преследовать только свои личные интересы, что сострадание лишь мешает им и т. п. Если такие голоса звучат слишком громко, они могут вытеснить внутренний голос человека, голос его совести и гуманности. Тогда он может взять на вооружение идею, что, если Бог умер, все дозволено.
Расширение области роста человечества
Молодое поколение играет ведущую роль в духовном кризисе, который мы сейчас испытываем. Я думаю главным образом о радикалах из числа молодых людей, и говоря «радикалы», я имею в виду не тех, которые сами себя называют радикалами и думают, что могут оправдать любое насилие, назвав его радикальным. Многие молодые люди просто по-детски несерьезны, но отнюдь не радикальны. Ленин рассматривал этот вопрос в своем эссе о детских болезнях коммунизма.
Но существует огромное количество молодых людей, радикальных не в своих политических требованиях, а в другом отношении, тесно связанном с предметом, описанным в предыдущем разделе, т. е. с отрицанием авторитарной морали. Это восстание направлено не только против авторитарности (все революции протестуют против авторитарности), но против патриархального принципа и морали, берущей начало в этом принципе, морали, призывающей покориться добродетели и не повиноваться греху. Феномен огромного значения, вытекающий из этой морали, состоит в том, что у людей развивается чувство вины, если они не делают того, что от них ожидают. Вместо того, чтобы делать то, что подсказывают им их сердца, их чувства, их человеческая природа, они подчиняются авторитарному строю, наказывающему их чувством вины в случае нарушения.
Что же характеризует огромное количество молодых людей и делает их похожими на остальных, я имею в виду старшее поколение, и меня в том числе? Я думаю то, что они сами впитывают чувство вины, налагаемое авторитарной моралью. Они в целом отбросили вину, которая вдалбливалась в западное сознание иудаизмом и христианством на протяжении последних двух тысячелетий, и отстранили страх перед действием вопреки нормам, который определял нашу жизнь столь долго. И поступая таким образом, они не стали аморальны в своих собственных глазах. В противовес этому они заняты поисками новых моральных принципов.
И здесь я должен отметить другую отличительную черту нового поколения — новую честность. Оно не испытывает такого принуждения, какое испытывали предыдущие поколения, принуждения извиняться за самих себя, давать всему рациональное объяснение, отказываться называть вещи своими именами. Одним из результатов явилось то, что они порой используют язык, который достаточно спорен и вызывает отвращение у людей, воспитанных в старой традиции. Но ключевым пунктом является то, что они толкуют честность так, что это полностью соответствует бесчестности буржуазного, патриархального общества, где мы всегда должны скрывать то, за что чувствуем вину, и где мы обязаны постоянно вести себя так, будто являемся воплощением добродетели. Мы не можем допустить, что «ничто человеческое нам не чуждо», потому что это допущение приведет нас на грань неповиновения. В тот момент, когда мы осознаем и поймем, что природа человека состоит и из хорошего, и из плохого, именно в этот момент мы станем по-настоящему людьми. Вместо неприятия негативной стороны человеческой натуры мы должны принять ее как часть самих себя.
Зигмунд Фрейд придавал огромное значение новой честности. Он даже открыл совершенно новое ее измерение. Еще до Фрейда возникала потребность дать оценку тем людям, которые убеждали нас в своих «добрых намерениях». Но сейчас, после его исследования и систематического изучения области неосознанного, торжественные заверения в добрых намерениях перестали играть свою прежнюю роль. Мы хотим знать, какие неосознанные мотивы стоят за этими намерениями. И мы пришли к осознанию того, что существует небольшая разница между тем, когда человек осознает пагубность своих намерений и когда он просто достаточно умен, чтобы рационально их обосновать и скрыть среди прочих своих намерений. Таким образом, человек с действительно злыми намерениями более честен сам с собой, чем человек, умышленно выдавливающий их из своего сознания, и, следовательно, имеющий лучшие шансы для их воплощения, потому что он может скрыть их под личиной добрых и целомудренных побуждений.
Со времен Фрейда мы стоим перед лицом факта, что мы ответственны не только за наши осознанные мысли и «благие намерения», но также и за неосознанные. Наши дела, а не слова, говорят за нас. Возможно даже, что наши слова вообще ничего не значат. У нас также есть опыт того, как человеческая бесчестность ввергала нас в войны, в которых погибли сотни миллионов, или во имя «чести» были принужденны маршировать к своей смерти. Все эти смерти приписываются лживым и пустым лозунгам. У нас сегодня есть причины меньше доверять тому, что говорят люди. Цена слов и идей снижается, и они могут быть закамуфлированы подо что угодно. Именно поэтому молодежь не склонна задавать вопрос: «Что вы думали по этому поводу?», а вместо этого спрашивает: «Что вы делали? Какие мотивы вами руководили?».
Я считаю, что именно этот результат работы Фрейда — введение нового понимания честности в нашу действительность, имеет для западного мира значительно большее значение, нежели «сексуальная революция», начало которой ему обычно приписывается. В обществе, настолько тотально ориентированном на потребление как наше, сексуальная революция, если вам так угодно ее называть, наверное, произошла бы и без участия Фрейда. Мы не можем призывать людей получать все, что им нужно для удовлетворения их чувств, и одновременно убеждать их сохранять сексуальную воздержанность. В потребительском обществе секс неизбежно становится потребительским товаром. На это опирается целая отрасль промышленности, и огромное количество денег тратится на поддержку привлекательности сексуальности. Это изменение по сравнению с прошлым, но не революция. И достаточно сложно приписать это изменение только Фрейду.
Однако одновременно новым и позитивным является то, что для нового поколения сексуальность не отягощена чувством вины. Мне хочется потратить буквально минуту на то, чтобы исследовать связь между чувством вины и сексуальностью более подробно. Поскольку авторитарная этика провозглашает сексуальность «греховной», результатом для всех нас является неистощимый источник вины, и мы можем сказать, что, начиная с трехлетнего возраста, за каждым из нас числится, все возрастая, список проступков, вызывающих чувство вины. Потому что человеческие существа в том виде, в котором они существуют, не могут избежать сексуальных желаний, так же как не могут избежать чувства вины, так как эти желания являются для них позорным клеймом. Ограничения, наложенные на сексуальность, ведут к чувству вины, которое впоследствии широко используется для создания и поддержки авторитарной морали.
Молодое поколение (и старшее тоже, на протяжении последнего времени) кажется в конце концов избавилось от этого чувства вины. И это уже немало. Но, да простите меня за банальность, не все то золото, что блестит. Из-за того, что мы ориентированы на потребление, секс все больше эксплуатируется для скрытия недостатка интимности. Мы используем физическую близость для того, чтобы завуалировать человеческую отчужденность, которую мы чувствуем. Одна лишь физическая близость не может породить близость духовную. Духовная близость, подлинная гармония двух людей, может быть тесно связана с физической близостью, может даже начаться с нее, может подтверждаться ею снова и снова, но все равно эти два вида близости не одно и то же. В те моменты, когда нам не хватает духовной близости, мы подменяем ее близостью физической. И если мы в нормальном физическом и душевном состоянии, это достаточно легко сделать.
Молодое поколение, как я уже говорил, отклоняет патриархальный порядок и вместе с ним потребительское общество. Но оно ввергнуто в другой вид консъюмеризма, примером которого является употребление молодыми людьми наркотиков. Родители покупают машины, одежду, драгоценности; дети приобретают наркотики. Существует много причин их тяги к наркотикам и тенденции развития зависимости от них, причин, требующих нашего тщательного рассмотрения; но чем бы ни была наркотическая зависимость, это также проявление той лености, пассивности человека потребляющего, которую дети критикуют в своих родителях, но которую сами представляют в несколько измененном виде. Молодые люди также ожидают чего-то, что явится к ним извне, ожидают кайфа от наркотиков, кайфа от секса, кайфа от рок-ритмов, которые гипнотизируют их, уносят прочь, увлекают куда-то. Эти ритмы не провоцируют активность. Они вводят молодежь в разнузданное состояние, в состояние, подобное наркотическому кайфу, в котором они забывают сами себя и глубоко пассивны. Активный человек никогда не забывает сам себя, он всегда остается самим собой и постоянно становится самим собой. Он становится более зрелым, он взрослеет, он растет. Пассивный человек, как я уже отмечал, — это вечный грудной младенец. То, что он потребляет, в конечном счете, имеет к нему весьма косвенное отношение. Он просто ждет с открытым ртом, как и в младенчестве, того, что предложит ему бутылочка. Затем он постепенно насыщается, ничего не делая самостоятельно. Ни одна из его психических сил не задействована, и, в конце концов, в нем развиваются сонливость и усталость. Его сон — это наркоз, истощение, вызванное скукой, больше нежели сон здорового поколения. Вы снова можете почувствовать в моих словах преувеличение, но результаты исследований показывают, что значительно большее количество людей, чем мы думаем, подвержены этому. И средства массовой информации, включенные в процесс создания ложных потребностей, продолжают убеждать нас, что это наш уровень потребления, демонстрирующий высокий уровень нашей культуры.
Вопрос, который наше общество отрицательной, излишней избыточности (которую никто не может обнаружить и которая ничего не дает нашей жизнеспособности) должно поставить перед собой, — это, можем ли мы вообще суметь, по крайней мере в принципе, создать положительную избыточность. Сможем ли мы как-нибудь положительно, по-настоящему продуктивно использовать ту сверхпроизводительность, которая возможна технологически, использовать во благо человечества и его роста? Это станет возможным, если мы поймем то, что нам необходимо, а именно: поощрять и удовлетворять только те потребности, которые делают людей более активными, живыми, свободными, такими, что они перестают слепо руководствоваться своими чувствами и лишь реагировать на раздражители, а становятся открытыми, внимательными к собственному потенциалу, способными реализовать его, оживить, обогатить и вдохновить себя и других. Одним из условий выполнения этого является, без сомнения, реорганизация не только нашей работы, но и так называемого досуга. Наше свободное время, по большей части, это ничегонеделание. Это создает у нас иллюзию силы, потому что мы можем перенести весь мир в наши квартиры простым нажатием кнопки телевизора или сесть в машину и обмануть себя, думая, что двигатель в сто лошадиных сил — наш собственный. У нас есть по-настоящему «свободное время» только в той степени, в которой мы культивируем потребности, исходящие из человека и вызывающие его активность. Именно поэтому монотонная и скучная работа должна быть остановлена. И центральной проблемой, с которой мы сталкиваемся при организации нашей работы, является: каким образом мы можем сделать нашу работу интересной, захватывающей, живой?
И тут мы встаем перед еще более общим вопросом: какова цель нашей работы. Является ли целью увеличение производительности и потребления? Или это обеспечение развития и роста человеческой расы? Обычно заявляется, что одно не может быть отделено от другого. То, что хорошо для производства, хорошо и для человека, и наоборот. Это звучит как провозглашение некой красивой, предопределенной гармонии, но на самом деле — чистая ложь. Нетрудно продемонстрировать, что многие вещи, полезные для индустрии, были вредны для людей. В этом заключается дилемма сегодняшнего дня. Если мы продолжим движение по тому пути, по которому идем, прогресс будет достигаться только за счет людей. И поэтому мы должны сделать выбор. Говоря библейским языком, мы должны выбрать между Богом и кесарем. Это звучит достаточно драматично, но если уж мы собрались серьезно говорить о жизни, дела приобретают драматичный окрас. То, что я подразумеваю здесь, не только вопрос жизни и смерти, но также вопрос о том, выберем ли мы увеличение смерти в окружающей нас жизни или предпочтем существование, полное жизни и активности. Сам смысл существования должен стать более живым, более наполненным жизнью. Люди обманывают себя на этот счет. Они живут так, как будто они прекратили жить или вообще не начинали.
Человеческая мудрость говорит нам, что после сорока каждый из нас должен держать ответ перед самим собой. Это означает что истории наших жизней должны показать, правильно или неправильно мы их прожили (правильно и неправильно не с точки зрения морали, но с нашей внутренней точки зрения). И наиболее блестящие надгробные речи, с их списками достижений, не могут смягчить главного вопроса, ответа на который мы не должны избегать: жили мы или живем? Действительно ли мы проживаем свою собственную жизнь, или это происходит только по чьему-то определению? Я согласен с такими мыслителями, как Маркс и Дизраэли, которые были уверены, что роскошь — ничуть не меньшее зло, чем бедность. Под роскошью они понимали то, что мы здесь называем чрезмерной избыточностью. Но если мы хотим вместо нее сделать нашей целью подлинное изобилие, нам необходимо произвести несколько фундаментальных изменений в нашем образе жизни и мышлении. Бедственно, я полностью осознаю те трудности, которые лежат на пути этих изменений. Я считаю, что эти изменения возможны только в том случае, если люди почувствуют глубокую необходимость увеличить действительно жизнь и уменьшить обыденность, если они отклонят скуку и повернутся к потребностям, делающим их более живыми и спонтанными, свободными и счастливыми. Многие нации (как правило, слаборазвитые) думают, что они будут счастливы, если только у них будет то же, что есть у американцев. Но Америка — это страна, в которой больше, чем в любой другой стране, людей поняли, что все современные удобства способствуют тенденции, делающей нас пассивными, безликими, удобными для манипулирования, а не счастливыми. Нет ничего случайного в том, что бунтующая молодежь выходит главным образом из средних и высших слоев общества, в которых чрезмерная избыточность наиболее представлена. Этот вид избыточности может сделать нас счастливыми в наших мечтах и фантазиях, но он не делает нас счастливыми в глубине души.
Мне кажется чрезвычайно важным ясно понять принцип, необходимый для формулирования нашей стратегии в искусстве жизни. Мы погубим наши жизни, если будем преследовать противоречивые цели, если не осознаем разницы между ними и то, что они исключают друг друга. Возможно вы знакомы с еще одним экспериментом И. П. Павлова с собакой. Собака была натренирована ожидать пищу, если она видела круг, и не ждать ничего, если видела эллипс. Затем, шаг за шагом, Павлов начал изменять форму эллипса, приближая ее к форме круга до тех пор, пока обе формы не стали настолько походить друг на друга, что собака была не в состоянии их различить. В этой противоречивой ситуации животное заболело, и у него появились классические симптомы невроза. Собака стала беспокойной, неуверенной, смущенной.
Если люди начнут преследовать противоречивые цели, они также станут психически больны. Они также потеряют свою уравновешенность, самоуверенность и проницательность. Они уже не будут знать, что хорошо для них. Первое, что мы должны сделать в этом случае, спросить себя со всей откровенностью, какие противоречивые цели мы преследуем. Почему они несовместимы? Какой вред нам наносит противоречие между ними? Ответы на эти вопросы мы получим не из ораторских выступлений и, конечно, не из пропаганды, которая ничего не делает, а лишь превращает людей в фанатиков. Каждый из нас должен призвать себя проанализировать и обдумать кое-что в следующем направлении: жизнь коротка. Кто ты и что ты хочешь на самом деле? Если мы уступим этому виду избыточности, которая, в конечном счете, — оскудение и страдание, мы будем растоптаны богатством, которое готово раскрыться и цвести без нас; и от нашего решения в пользу излишества или изобилия, в пользу положительной или отрицательной избыточности, зависит, ни больше ни меньше, будущее человечества.