ция, поедешь на станцию Тайга. Там дел невпроворот. Поедешь?
— А как же! Я сейчас на край света готов! Лишь бы скорей за дело!
— Ладно! Приходи завтра вечером, договоримся основательней.
Глава двенадцатая
Тайга... Одно это слово могло и сильного духом человека вывести из равновесия, испугать. Покинуть культурный университетский Томск и поселиться в «медвежьей берлоге», да еще нелегально, было нелегко для молодого человека, мечтавшего об учении. Сергей бывал в Тайге и знал, что это «дыра» похуже Уржума. Но поручение партии было для него свято.
Однако окончательный отъезд в Тайгу затянулся до глубокой осени. Оказалось много срочных дел в городе, и приходилось, как агитатору и пропагандисту, разъезжать по губернии и бывать в той же Тайге.
Летом его избрали членом Томского комитета РСДРП, и только в первых числах октября Костриков незаметно приехал в Тайгу.
Тайга была крупной узловой станцией. Там находилось большое депо, где было занято много рабочих и специалистов. Из небольшого таежного села она превратилась в поселок с населением в несколько тысяч человек.
Костриков, бывая наездами в Тайге, знал местных партийцев из депо и даже был дружен с некоторыми из них. Собираясь переселяться в Тайгу, он заранее известил о своем приезде слесаря Серебренникова, члена подпольной организации, у которого не раз останавливался раньше.
Серебренников был тихий семейный человек. Его трудно было отнести к «бунтовщикам». И внешне он не выделялся: среднего роста, мешковатый, со скуластым неприметным лицом.
Он встретил Кострикова с ночным поездом, незаметно провел через пути и так же незаметно вывел к рубленой избе, где жили Серебренниковы.
— Если кто спросит про жильца, — предупредил хозяин жену и тещу, — говорите, что ко мне погостить приехал двоюродный брат...
Вечером к Серебренникову под видом гостей пришли местные партийцы Сургонт, Томс, Реутов и представитель Томского комитета РСДРП Писарев — худой, болезненный человек, которого Костриков должен был сменить. Его отзывали в Томск для лечения.
Костриков знал, что тайгинские товарищи — люди надежные и смелые. Томс и Сургонт, как ему рассказывали, были политическими ссыльными из Прибалтики, но, отбыв срок, остались жить в Тайге, работали слесарями. Реутов, широколицый здоровяк, — свой, сибиряк. Пришел из деревни, работал сцепщиком, а потом устроился в депо.
Костриков заговорил доверительно, душевно:
— Вы, друзья, наверное, уже знаете, что в Москве объявлена всеобщая стачка. Остановились заводы и фабрики, прекращено движение на Николаевской, Казанской и на других железных дорогах. Партия призывает рабочий класс к вооруженному восстанию.
Томский комитет РСДРП ставит перед нами задачу присоединиться к всеобщей стачке и остановить движение поездов на восток.
— Правильно! Давно пора! — спокойно заметил Серебренников.
— Наши рабочие уже знают, что в Красноярске и Чите бастуют, — заметил Томс. — Они готовы!
— Тогда надо собирать сходку, выбирать стачечный комитет, — заключил Костриков. — Я думаю, мы с вами и составим ядро стачечного комитета.
— Согласны! — решительно поддержал Сургонт.
— Погодите, товарищи, еще не все, — поднял руку Костриков. — Допустим, что митинг пройдет хорошо. Примем мы решение начать стачку. А кто будет управлять стачкой? Ведь жандармы и полиция, хотя их здесь и немного, могут разогнать, даже арестовать, стачечный комитет. У них оружие.
— Н-да. Это верно, — со вздохом сказал Серебренников.
— И нам надо вооружаться, — резко сказал Писарев и тут же закашлялся.
— Надо, согласен с вами, — поддержал Костриков. — А оружие есть только у меня и Писарева. Да, ночью приедут два наших товарища из Томска: студенты Пальчевский и Жихович, у них есть наганы...
— Вот видите, уже четверо вооруженных, — улыбнулся Томс.
— У машиниста Сологуба есть револьвер, — сказал Серебренников. — У меня есть ружьишко.
— Это уже сила, товарищи. Составим боевую дружину, — загорелся Костриков, — сразу же обезоружим жандармов и полицию.
— Надо найти подход к начальнику пути инженеру Клейну, — посоветовал Томс, — ему подчинена команда по охране полотна дороги. У них и берданы, и револьверы. И должно быть оружие на складе.
Костриков записал в книжечку, встряхнул отросшими волосами.
— Товарищ Томс, а что, если вас и назначим командиром боевой дружины?
— Надо Реутова командиром. Он был солдатом. Он умеет. А я могу просто помогать...
— Хорошо. Утвердим Реутова, товарищи?
— Утвердим!
— Значит, так, товарищи, — поднялся Костриков. — Завтра с утра проводим в депо митинг и выбираем стачечный комитет. Реутов же с дружинниками, которых соберем сегодня ночью, обезоруживает полицию, жандармов и ставит охрану в кабинете начальника станции, на телеграфе и на путях...
Утром ровно в девять короткими тревожными гудками заревели паровозы. Тотчас в депо были прекращены работы и все рабочие собрались в ремонтном цехе, где стоял большой паровоз «Щука».
На площадку паровоза быстро взобрались Костриков с товарищами из Томска, Серебренников, Томс и Сургонт.
Пальчевский, открыв митинг, предоставил слово Писареву.
— Товарищи! — начал тот глуховатым, но всюду слышным голосом. — Мы собрались с вами в грозное время, когда рабочий класс России гневно встает на борьбу с деспотизмом. На бой с самодержавием, учинившим кровавую расправу с рабочими Питера и ввергнувшим нашу страну в ненавистную войну с Японией.
Он вдруг закашлялся, достал платок и сплюнул в него кровь.
Мне тяжело говорить, я болен. Но я призываю вас бастовать. Не пропускать поезда на восток. Поражение царизма в войне — это наша победа! Только так мы добьемся свободы.
Он снова закашлялся и, махнув рукой, ушел с паровоза.
— Кто желает сказать, товарищи? — крикнул Пальчевский.
— Разрешите мне! — поднял руку господин в очках и поднялся на площадку паровоза так быстро, что Пальчевский и Томс не успели переглянуться.
— Я желаю сказать, господа, — выкрикнул он задорно. — Я тоже революционер. Социалист-революционер, — пояснил он. — Но я не одобряю подобных речей. Нет, не одобряю. К чему призывал нас оратор? К поражению в войне! Это же чудовищно, господа! Это равносильно тому, чтобы отдать Россию, и прежде всего нашу родную Сибирь, на разграбление японцам. Да, да, вы сами слышали. В двенадцатом году на борьбу с Наполеоном встал весь народ! Мужики с вилами шли, чтобы спасти Россию от супостата. А нас сейчас призывают сложить оружие и отдать ее, нашу мать-родину, на милость победителя. Это же дикость, господа. За такие призывы надо сажать в сумасшедший дом.
Костриков увидел, что оратора слушают. Инженеры, техники, мастера довольно улыбались, подбадривали выкриками. Рабочие хмурились, молчали.
«Черт возьми, ведь мы провалим все дело, — подумал Костриков. — Надо ему помешать».
И тут же крикнул:
— Значит, вы за войну, господин социалист? За новые убийства?
— Нет, нет, совсем нет! — возразил тот. — Я против кровавой бойни. Я за мир!
— Значит, вы хотите, чтобы по-прежнему правил царь и душили свободу?
— Нет, почему же... мы, собственно...
— Долой царского прихвостня! — крикнул Томс.
— Долой эсера-предателя! — прокричали внизу.
— До-ло-й! — грозно загудела толпа.
Эсер попятился и шмыгнул за железный нос паровоза.
— Слово представителю Томского комитета РСДРП товарищу Сергею! — звонко выкрикнул Пальчевский.
Костриков оперся на поручни, выжидая, пока угомонятся деповцы. На лицах специалистов сквозила усмешка: «Интересно, чем отпарирует студент?..»
— Товарищи! — воскликнул Костриков и прислушался к собственному голосу. Он прозвучал четко, уверенно. — Вы, живущие здесь, в Тайге, ежедневно видите поезда с красными крестами. Днем и ночью везут через Тайгу раненых, изувеченных войной людей. Сколько их? Это не поддается учету. А ради чего приносятся эти жертвы? Кому нужна война с Японией? На ней наживаются лишь буржуи, а простому народу она несет несчастье, разорение, голод. Верно я говорю?
— Пра-виль-но! Режь, товарищ!
— Сейчас уже поздно кричать, призывая к победе над Японией. Война фактически проиграна. Но это не поражение народа, а поражение царизма, не умеющего ни править страной, ни вести военные действия. Самодержавие прогнило, разложилось, опозорило себя жестокими расправами. И оно должно быть свергнуто революцией.
— Верно! Долой войну! Да здравствует революция! — загудел огромный цех.
— Мы должны поддержать всероссийскую стачку пролетариата, охватившую обе столицы и все промышленные центры. Мы должны блокировать Сибирскую железную дорогу объявлением тайгинской стачки! И эту стачку начать немедленно, сейчас.
— Даешь стачку! Ура! — крикнули в первых рядах.
— Ур-ра! — гулко прокатилось под высокими сводами.
— Я предлагаю создать стачечный комитет, облаченный всей полнотой власти.
— Верно! Даешь! — закричали в цехе.
Костриков достал бумажку и огласил список стачечного комитета.
Взметнулось множество рук.
Тут же на паровоз с красным знаменем поднялся Реутов, сделал знак рукой, прося тишины.
— Товарищи! Жандармы и полицейские разоружены боевой дружиной. В кабинетах начальника станции и начальника депо установлен караул. Вся власть на станции Тайга находится в руках стачечного комитета! С победой вас, товарищи! Ура!
Его слова потонули в радостном крике и гуле аплодисментов...
Тайга бастовала. На путях стояло уже несколько составов. Прибыл и был задержан пассажирский поезд. В депо митинговали. Шло горячее обсуждение царского манифеста. В огромном ремонтном цехе собрались рабочие депо, машинисты, кочегары, сцепщики, пришли жители поселка, крестьяне и даже пассажиры стоящего на путях поезда.
Один из них, в добротной шубе и каракулевой шапке, поднялся на помост из старых ящиков, где председательствовал Костриков.