Кострикова ввели в комнату, перегороженную железной решеткой. Надзиратель вышел, щелкнул ключом в двери и появился по ту сторону решетки.
Костриков увидел, что за решеткой па расстоянии двух шагов есть другая, а за ней, в степе, — дверь. И вот из этой двери вышла стройная, совсем еще юная девушка и, увидев его, приблизилась к решетке, сказала дрогнувшим голосом:
— Здравствуй, Сережа!
Девушка показалась ему очень красивой: с большими русыми косами и смелым, открытым взглядом карих глаз.
— Здравствуй, Сима! — как-то растерянно сказал он и улыбнулся. Улыбнулась и девушка. И тут Костриков вдруг вспомнил и эту улыбку и узнал эту удивительную девушку: он раза два видел ее в марксистском кружке. Сразу все стало понятно.
— Спасибо, Сима, что ты пришла. Я очень, очень рад.
Надзиратель, видя, что начинается обыкновенный, надоевший ему разговор, отошел к решетчатому окну и сел на стул. Сима спрашивала о здоровье, о том, чего принести. Но Сергей прервал ее вопросом:
— Как у вас дома? Все ли здоровы?
Девушка поняла и сказала, что ей было велено:
— Мама сильно болела. Делали операцию. Потеряла много крови. Но теперь лучше. Скоро совсем поправится.
Сергей понял, что она говорит о партии, и спросил:
— А как здоровье родных?
— Все здоровы, слава богу. Дядя Гриша и дядя Коля передают тебе привет.
— Какие еще новости?
— У нас, помнишь, еще при тебе пропала собака, до сих пор не нашли.
— Да, жалко! — вздохнул Костриков и опять улыбнулся, догадавшись, что «собака» — типография.
— Я, Сережа, принесла книги и гостинцы. Тебе передадут.
— Спасибо, Сима! Большое спасибо.
— Шабаш! — закричал надзиратель. — Свидание окончено...
— До свидания, Сережа! До свидания, милый!
— До свидания, Симочка! До свидания! Приходи чаще, я буду ждать!..
Костриков, вернувшись в камеру, принялся отплясывать вятскую топотуху.
«Ох, хорошо! Ох, здорово! Значит, комитет не разгромлен. Григорий и Николай Большой уцелели. И товарищи не забыли обо мне... А Сима? Какая отважная девушка! Как держится, прямо артистка!..»
Дверь заскрипела, заглянул надзиратель.
— Чего, Костриков, развеселился. Али помилованье вышло?
— Невеста приходила на свидание!
— Экая невидаль! А я думал — помиловали... Кончай плясать. Это здесь не положено...
Книги, ставшие сокровенными друзьями, вести с воли, свидания с чудесной девушкой скрашивали тусклые тюремные дни. Теперь они тянулись не так томительно.
И вот наступил желанный час — утро шестнадцатого июня 1908 года. Надзиратель распахнул тяжелые двери и, смягчив строгий охрипший голос, крикнул:
— Костриков, на свободу!..
Выйдя из тюремных ворот и ощутив на себе ласковое тепло летнего солнца, увидев синее, беспредельно широкое небо, Сергей чуть не закричал от радости, от нахлынувшего вдруг ощущения свободы.
Его никто не встретил, хотя и знали, что он освобождается сегодня. Даже «невеста» не пришла...
«Очевидно, опасаются друзья, что за мной установят слежку. Скорей всего, так и будет, ведь типография до сих пор не найдена... Что же мне делать? Куда идти? Эх, что бы там ни было, пойду к реке, выкупаюсь, смою с себя вместе с тюремной грязью усталость и грустные мысли...»
Облюбовав безлюдное местечко на берегу, он разделся и, как когда-то на Уржумке, бултыхнулся в воду. И вмиг пропала вся вялость и усталость от длительного сидения в тюрьме. Появилось неудержимое мальчишеское желание плавать, плескаться, дурачиться.
Он вышел на берег полным сил и энергии. Но, надев старую, неприглядную одежонку «плотника», которую сохранили в тюрьме, как-то приуныл. «В таком виде у Кононовых и появиться-то неловко. Правда, мне вернули деньги, около двадцати рублей. Можно бы приодеться... Да ладно. Старушка и так примет». Он внимательно огляделся. «Наверное, прячутся где-нибудь, подлецы. Вроде и нет никого, а как пойдешь — сейчас и увяжутся...» Сергей походил по городу, пообедал в трактире и побрел в лес, забрался в самую гущу, присел на пенек, жадно вдыхая пахучий хвойный воздух.
И лишь когда совсем стемнело, вышел в город и задами пробрался к Кононовым.
— Сереженька, голубчик, вот радость-то! — всхлипывая, обняла его Ульяна Веденеевна. — Целый день сегодня жду тебя. С утра все прибрала, вымыла. Одна я теперича. Одна-одинешенька. Егорша-то в больнице. Правда, теперь ужо поправляется... Иди в свою комнату, переоденься да садись ужинать.
— Спасибо, Ульяна Веденеевна. А писем не было мне?
— Как же не было? Целая пачка. Там на этажерке лежат.
— Спасибо! Я сейчас...
Сергей переоделся и сел за письма. Отыскал последнее, оно было из дома, стал читать бегло, улавливая самое главное.
«Бабушка еще жива, но ее разбил паралич, — писала Лиза, — почти не встает. Ведь ей уже девяносто четыре года... Вера ждала от тебя писем три года и, когда узнала, что ты арестован, уехала с крестной в Казань и, слышно, вышла замуж». Эти слова больно кольнули сердце. Он нахмурил брови, как-то съежился.
«Вышла замуж... Конечно, это крестная ее уговорила...»
Он сердито смахнул навернувшиеся на глаза слезы: «Значит, испугалась? Захотела тихой жизни. А еще приютская...»
Он заставил себя встряхнуться и стал читать дальше:
«...У нас после твоего ареста был обыск. Забрали твои письма и фотографии. А меня вскоре после этого вышибли из гимназии, из последнего класса...»
Сергей посуровел: «Бедная Лиза. Из-за меня ей не удалось доучиться...»
«...Дом нам пришлось продать, теперь сами живем на квартире. Если бы не болела бабушка, так ничего бы. Все думаем и плачем о тебе. Ведь ничего, ничего не знаем».
«Да, жалко их. Горюют. Надо написать срочно». Он сложил письма и пошел на кухню, где ждала его Ульяна Веденеевна.
За едой, за чаем проговорили до полуночи. Уже когда Сергей вышел из-за стола, Ульяна Веденеевна достала из буфета пакетик.
— Вот, Сережа, это тебе. На днях приходила барышня, велела передать лично.
Сергей разорвал пакет, увидел деньги и записку. В ней было всего несколько слов:
«Здесь оставаться нельзя. Немедля выезжай в Новониколаевск. Михайловская, дом с голубыми наличниками. Скажешь: «Я из Томска». Деньги — на дорогу и на первое время».
Перечитав записку несколько раз, Сергей достал спички и сжег ее, а деньги в пакете сунул в карман.
— Ну, что, Сережа? Что пишут?
— Уезжать мне надо, Ульяна Веденеевна.
— Неужели? Когда же?
— Думаю, завтра с ночным...
К дому с голубыми наличниками Костриков подошел в сумерки, постучал негромко.
Вышел хозяин — пожилой человек в железных очках. Посмотрел пристально:
— Вам кого?
— Я из Томска... — тихо сказал Костриков.
— Проходите. Ждем! — приветливо распахнул калитку хозяин. Он провел гостя в чистенькую горницу, где пахло геранью и свежевыскобленным полом.
— Посидите тут, я сейчас пошлю за Отцом, — сказал он и вышел...
Минут через двадцать он вошел вместе с широкоплечим бородатым человеком, одетым по-деревенски. Сказал доверительно:
— Знакомьтесь, это Отец.
Костриков взглянул на широкую русую бороду, спускавшуюся почти до пояса, на свежее, с веселыми голубыми глазами лицо и, с улыбкой пожав крепкую руку, назвал себя.
— Отец, — в ответ добродушно пророкотал бородач. — Так свои меня кличут. Так и ты зови.
— Хорошо...
— Значит, из Томска? — глуховато покашливая, начал расспрашивать Отец. — Слышно, только из тюрьмы?
— Да. Потому и уехал. Боялся — будут следить...
— Ладно. Примем по-братски. Работы много. Люди нужны. Больше половины наших по тюрьмам да по острогам... Пока поживи здесь, а потом определим...
Истосковавшись в тюрьме, Костриков с жаром отдался пропагандистской работе. Бывал на заводах, участвовал в массовках на островах. Но однажды пришел к Отцу расстроенный, злой.
— Что с тобой, Сергей?
— Плохо дело, Отец. Мне с моей меченой оспой рожей и здесь больше нельзя показываться. Еле на извозчике укатил от сыщика.
— Значит, выследили... Плохо. На днях арестовали двоих на заводе, а теперь охотятся за тобой. Завтра я тебе достану билет до Иркутска, с двадцатичасовым и махнешь...
Весну 1909 года Костриков встретил в Иркутске. Как-то ночью проснулся словно бы от пушечной стрельбы. Вскочил и понял: на Ангаре ломается лед. Пошел полюбоваться дикими силами стихии. Долго смотрел, как могучая река крушила лед, несла тяжелые льдины.
«Вот так бы и нам развернуться и сокрушить царизм...»
Иркутская организация понесла большой урон. Работы было много. Костриков уже настроился на большие дела, но неожиданно из Томска пришла тревожная весть: седьмого апреля на Аполлинарьевской обвалился потолок тайной типографии. Объявлен розыск по всей России.
Костриков, загримированный под приказчика, с поддельным паспортом на имя Сергея Миронова выехал во Владикавказ — там были верные люди...
Глава четырнадцатая
Несколько часов, сидя у окна вагона, Костриков любовался Уральскими горами. Они то надвигались отвесными каменными утесами, то отдалялись, переходя в зеленые лесистые увалы. А когда поезд, петляя, поднялся на перевал, горы отошли далеко голубоватыми волнами. Казалось, что в чаще лесистых гор застыло, окаменело лазурное море, окутанное легкой дымкой... Но вот исчезли округлые горы, и опять без конца и края потянулись леса со светло-зелеными и бурыми пятнами полей.
«Вот она, матушка-Россия! Ширь и даль неоглядная, а где найти приют — не знаю. Кавказ далеко, но, наверное, уж и туда послан запрос и сообщены приметы. Только приеду, а меня цап-царап — и по этапу обратно...»
— Подъезжаем к Вятке! — объявил кондуктор, проходя по вагону.
Костриков встрепенулся.
«Наш губернский город, а я и не бывал в нем. Надо хоть в окно посмотреть. Наверное, здесь сейчас живет Саня Самарцев. Вот бы увидеться...»