Костриков не любил, когда издателя называли хозяином, но все же поднялся и вошел в кабинет.
— Садитесь, Сергей Миронович, — пригласил Назаров и взглянул на него весьма интригующе. — Вам еще не надоела судебная хроника?
— Нет, ничего...
— Есть новое поручение: надо срочно написать о безобразиях в приюте. Возьметесь?
— С радостью. Это дело знакомое. Я сам воспитывался в приюте.
— Вот как? Тогда берите мою лошадь и немедля в приют. Что и как писать — увидите сами. Статья должна быть готова завтра.
— Будет сделано! — Костриков быстро встал и, поклонившись, вышел из кабинета.
Из приюта он вернулся вечером, когда уже сотрудники расходились по домам, молча прошел в свою комнату, закрылся и сел за статью...
Утром, когда статья была переписана начисто, заглянул к Ильину.
Тот сидел потягиваясь.
— Чертовски болит голова после вчерашнего... Не одолжишь ли полтинник, Сергей?
— Одолжу, если ты выслушаешь мою статью о приюте. Боюсь, не пересолил ли?
— Не до статей мне... ну да ладно, читай!
— «Владикавказ... имеет и сердобольных людей, которые крохи, падающие с их обильного стола, отдают своим ближним, лишенным самого необходимого — хлеба.
...Благотворителем человек становится, в большинстве случаев, далеко не потому, что этого настоятельно требует его совесть, — к этому обязывает обыкновенно положение в обществе, желание обратить на себя внимание общества.
...Приют этот содержится на средства общества попечения о сиротах и бедных детях города Владикавказа.
В настоящее время в нем уже 14 детей, болеющих скарлатиной, и 6 — трахомой.
Когда вы узнаете, что в приюте воспитывается всего 40 человек детей и что, следовательно, ровно половина из них страдает заразными болезнями, — вы поймете, какой «признательности» заслуживают наши благотворители.
...До последнего времени воспитанники едва ли имели понятие о сколько-нибудь сносной постели... Корыта, в которых купают детей, служат и для мойки белья...
...Можно, конечно, играть в благотворительность, но для этого нужно избрать какой-нибудь другой объект, а не детей-сирот.
Они нисколько не повинны в существовании у вас такой потребности».
Ильин, опустив лобастую голову, терпеливо дослушал до конца. Потом долго тер ладонями опухшее лицо и наконец сказал:
— Целковый!
— Что, целковый? — не понимая, спросил Костриков.
— Гони целковый! Не полтинник, а целковый! Эта статья принесет тебе известность!..
Сергей постепенно уверил сам себя, что его розыски прекращены и на деле о подпольной типографии в Томске за давностью поставлен крест. Он перестал остерегаться, бывал в обществе, в театре, даже вступил во Владикавказский горный клуб и совершил восхождение на вершины Казбека и Эльбруса. Он стал более внимательно присматриваться к молодой, кареглазой конторщице с пышной прической.
Кострикова уже хорошо знали в городе как журналиста Миронова, и молодой конторщице Марии
Маркус было лестно пройтись с ним в городской сад или побывать в театре.
Стройный, всегда жизнерадостный, веселый, находчивый, Сергей очень нравился Марии. Даже рябинки на его лице правились ей, так как придавали ему грубоватую, мужественную простоту.
Сергею тоже нравилась Мария — статная, чернобровая, с красивыми живыми глазами и мягким, певучим голосом.
Они полюбили друг друга и стали почти неразлучны. Все в редакции и типографии поговаривали, что скоро должна быть свадьба, и даже шутливо намекали Сергею и Марии.
Сергей чувствовал, что Мария ждала от него решительного объяснения, и как-то, пригласив ее в городской сад, увел в глухой уголок, где была скамейка. Они уселись, и Сергей взял руку Марии:
— Маша! Я давно хотел...
Мария знала, догадывалась, что он будет говорить о своей любви и, видимо, сделает предложение, но на пути стояли преграды. И она решила сказать о них первая.
— Погоди, Сережа, погоди. Я знаю... я сама... Мы оба любим друг друга. Ты это хотел сказать?
— Да, да, Маша, милая...
— И я тоже, Сережа. Очень, очень тебя люблю... Но что же делать?
Сергей подумал, что ей известно о его прошлом и она боится.
— Маша, конечно... ты должна знать все. Но только об этом никто, ни один человек, даже самый близкий, не должен знать. Я был связан с революционерами и даже сидел в тюрьме.
— Сережа, да разве я...
— Нет, нет, не перебивай, — он крепко сжал ее руку. — Не перебивай! Ты должна знать. Я сидел в тюрьме, и меня снова могут посадить. Поэтому я не имею права делать тебе предложение... Я не могу связывать тебя и подвергать страданиям.
— Нет, нет, Сережа. Я не боюсь. У меня сестра революционерка. И брат Яша тоже с ними. Я не боюсь... Но я боюсь другого. Мать и отец старые люди. Они натерпелись страху с Софьей и Яшей. А тут еще один революционер. Их невозможно будет переубедить. И вообще они едва ли согласятся на наш союз... Я говорю о венчании...
— Маша, о чем ты? — рассмеялся Сергей и притянул ее к себе. — К черту попов с их церковью! Я не верю ни в какого бога! Давай обойдемся без них.
— Сережа! Я так боялась...
— Чего?
— Боялась, что ты откажешься...
— Чепуха! Горький сказал, что человек выше сытости! А мы скажем, что человек должен быть выше предрассудков. И будем выше их!
— Да, да, Сережа, будем выше их, — сказала Мария и, припав к его груди, заплакала от нахлынувшего счастья...
Статья о безобразиях в приюте наделала много шума. Назарова вызывали для объяснений к полицмейстеру. О Миронове после этого в редакции и типографии заговорили еще более уважительно.
Как-то в столовой к нему подошел верстальщик Иван Турыгин:
— Можно с вами за компанию, Сергей Миронович?
— Пожалуйста. Буду рад.
Пригладив ладонью набок темно-русые волосы, Турыгин присел рядом. Разговорились.
Турыгин, похвалив статью, стал рассказывать о других безобразиях в городе, и Сергей почувствовал, что этот человек свой.
— Надо бороться... с безобразиями, — сказал он и пристально, с теплотой посмотрел в серые глаза.
Турыгин понял намек, а еще больше понял взгляд Миронова.
— Пробовали в пятом, да многих не досчитались...
Костриков улыбнулся с грустью и доверительно, полушепотом:
— У нас в Томске тоже было, однако не всех замели.
— И здесь кое-кто уцелел... — шепнул Турыгин.
Костриков молча пожал ему руку под столом и поднялся...
С этого дня они стали не просто знакомыми по службе, а товарищами по борьбе. Турыгин помог Кострикову установить связи с уцелевшими партийцами во Владикавказе, а через них — с большевиками в Минеральных Водах, в Пятигорске, в Грозном. В доме Турыгина стали тайно собираться члены возрождаемой большевистской организации.
Ведя нелегальную партийную работу, организуя пропаганду в депо и железнодорожных мастерских, Костриков мужал и как журналист, стараясь при каждом удобном случае использовать газетную трибуну для революционной пропаганды. Когда приблизилось столетие со дня рождения Белинского, он пришел к издателю с предложением написать статью.
— Статью о Белинском? Вы? Интересно... Попробуйте. Такая статья нужна.
Костриков перечитал все, что было написано о великом критике. Вернее, все, что удалось достать. «Белинский — великий критик и просветитель. Это бесспорно. Но я напишу по-своему. Я взгляну на Белинского глазами революционера»...
Когда статья была готова, Костриков позвал к себе репортера Яковлева, которого считал самым умным из молодых журналистов.
Яковлев, прочтя статью, долго молчал, пуская папиросный дым к потолку.
— Ну, что скажешь? — не удержался Костриков.
— Боюсь, что Назаров побоится напечатать. Да, да. Посмотри, что ты пишешь: «Непроглядно мрачным пятном на страницах нашей истории лежит трагическая эпоха тридцатых — сороковых годов прошлого столетия...» Или вот о Белинском: «Белинский приобрел огромное воспитательное значение и стал предтечей современного научного миросозерцания... от чистой метафизики он перешел к чисто научному мировоззрению, от идеализма к материализму... вернее было бы назвать его Моисеем русской общественной мысли, который вывел ее из темных лабиринтов голой абстракции на торную дорогу реализма... Он поднял тот яркий светильник научного миросозерцания, который освещает путь нашему поколению...»
— Думаешь, не напечатает? — вздохнул Костриков.
— Я за эту статью готов бороться вместе с тобой, — ответил Яковлев и дружески протянул руку.
Последний летний месяц 1911 года был на редкость теплым, ласковым. Сергей Костриков с утра работал над очередной статьей и закончил ее быстро.
После обеда прошелся по городу, посидел в городском саду у неукротимого Терека и до сумерек занимался в библиотеке.
Вечер был отдан Марии. Она собирала близких друзей и родичей, готовила хорошее угощение. «Для нас с тобой, Сережа, — шепнула ему вчера, — это будет вроде свадьбы...»
Стол был действительно заставлен яствами и ломился от фруктов. Вечер удался на славу. Было шумно и весело. Говорили о свободе и молодости. Читали стихи. Потом дружно пели, танцевали.
Сергей вернулся домой возбужденный и радостный. А так как было уже далеко за полночь, сразу лег спать. Ему снились снежные горы и отважные друзья, с которыми он поднимался на Казбек.
Снег слепил, а у него разбились очки, и он шел по гребню тороса, все время прикрывая глаза. Дул резкий ветер, идти было трудно и до вершины было еще далеко. Но он, наклоняясь и пряча от ветра лицо, шагал бодро, веря, что вершина будет взята.
Вдруг послышался стук, будто бы сразу несколько человек врубались ледорубами в скалу. Сергей открыл глаза и понял: стучали в двери.
— Сейчас, сейчас! — раздался голос хозяйки, потом скрип открываемой двери, тяжелые шаги, голоса.
Сергей быстро оделся, открыл дверь в переднюю, где стояла с лампой дрожащая хозяйка и несколько жандармов.