— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!..
В углу приподнял косматую узколицую голову Асеев:
— А, чертушка! Прикатил. Здорово! Что же ты тут декламируешь?
— Фета! Был такой знаменитый поэт Фет.
— Как это так солнце встало? Оно же не человек и не собака. Солнце всходит и заходит, а чтобы вставало — я не слыхал...
— Эй, Асеев! Какого черта басишь? — послышался недовольный голос. — Дай поспать.
— Вставай, сонная тетеря, Костриков приехал!
Яковлев сел на кровати, протер глаза.
— Вижу! С приездом, Костриков! О чем это вы спорите?
— О стихах и о солнце.
— Нечего спорить. Пушкин правильно написал:
Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!
Асеев и Костриков расхохотались и протянули друг другу руки.
— Поднимайтесь, ребята, и ставьте самовар! — задорно воскликнул Сергей. — У меня пирожки, ватрушки и мед.
— Ура! — закричал Яковлев и вскочил первым, почесывая свой курносый нос. — Значит, празднуем сегодня!
— А я побаивался, ребята, — признался Сергей, присев к столу, — думал, нашу комнату сдали другим.
— Все в порядке, Костриков! С хозяйкой договорились. Развязывай свою корзину и выкладывай яства, — сказал Асеев, натягивая штаны. — А ты, Яковлев, иди мыться и тащи самовар.
— Ладно, не покрикивай, Асеев. Я сам знаю, — недовольно отозвался Яковлев, однако быстро оделся и вышел в кухню...
Все трое были однокурсники и давно присматривались друг к другу. Зимой как-то сошлись в столовой и сговорились жить вместе. Быстро привыкли и подружились, хотя характеры у них оказались далеко не схожие. Яковлев был ленив, медлителен, любил поспать. Асеев, наоборот, непоседа, любил задираться и покрикивать. Костриков — спокойный, добродушный, в приюте привыкший к товариществу, легко погашал вспышки, умел примирять спорщиков.
Особенно сдружило всех троих вечернее чтение романа Чернышевского «Что делать?». Рассказ «о новых людях» как-то облагораживал, увлекал, звал к новой жизни. Каждому хотелось быть лучше, походить на Рахметова. Друзья даже договорились называть друг друга по фамилии, как герои романа Лопухов, Кирсанов, Рахметов. Эта грубоватая простота нравилась им.
И другие питомцы технического училища, подражая им, стали тоже называть друг друга по фамилии, словно забыв имена. Им казалось, что так они выглядят совсем взрослыми, самостоятельными.
Пока Яковлев был в кухне, Сергей развязал узел, повесил шинель и фуражку, разложил мелкие вещи в тумбочке.
— Ну вот и чай готов! — крикнул, входя с самоваром, мешковатый, неторопливый Яковлев. — Где, Костриков, твое угощение?
— Сейчас, сейчас! — заторопился Сергей и мигом поставил на стол горшочки с медом и маслом, выложил пирожки и ватрушки.
Друзья сели завтракать.
В конце девятьсот третьего года Казань жила тревожно. В городе то там, то тут появлялись листовки, призывавшие к сплочению рабочих, к революционной борьбе. На заводах вспыхивали стачки и забастовки.
Еще в пансионе Спасский познакомил Сергея со своими товарищами из университета, настроенными весьма революционно. Тогда Сергею не удалось поближе сойтись с этими студентами: они редко бывали у Спасского. Но Сергей их хорошо запомнил.
И вот однажды, возвращаясь из училища, он встретился с одним из них. Тот первый окликнул Сергея:
— Послушайте, вы, кажется, товарищ Спасского?
— Да. И вас хорошо помню.
— А что, Владислав еще не приехал из Уржума?
— Не знаю. Я не видел его там.
— Вот так штука... Куда же он делся? Наши все собрались, а его нет... А вы как живете?
— По-прежнему...
— Владислав говорил, что вы много читаете и любите передовую литературу.
— Люблю, но где взять?
— А что бы вы хотели? Мне можно говорить откровенно.
Сергей немного подумал и сразу огорошил:
— Я бы хотел почитать про Степана Халтурина.
— Ого! Неплохо для начала, — одобрительно усмехнулся студент. — Нет, про Халтурина пока предложить не могу. Но может быть, со временем достану. Вы вот что... кажется, Сергей?
— Да, Сергей.
— Вы приходите, Сергей, завтра днем, можно с товарищами, к университету. Будет большая демонстрация в память студента Симонова, замученного в тюрьме. Придете?
— Постараюсь.
— Вот и отлично! Может, я что-нибудь для вас приготовлю.
Они пожали друг другу руки и разошлись.
К демонстрантам Сергей с друзьями присоединился в тот момент, когда шествие остановили полицейские и казаки. Студентам пришлось отступить...
Вернулись домой проходными дворами.
В виде протеста за разгон демонстрации друзья сговорились восьмого ноября объявить «негласную забастовку» — не писать письменную работу по закону божьему.
Их призвали отвечать устно. Но они решительно отказались, сказав, что не готовы. Об этом инциденте тут же было доложено начальству.
Но Костриков, Асеев и Яковлев, презрев опасность, отправились в театр, где давался благотворительный концерт в пользу студентов. Знали, что там должны были исполняться революционные стихи и песни.
Они благополучно пробрались на галерку, но в антракте спустились вниз и наткнулись прямо на инспектора Широкова. Тот был с дамой. Ответив на приветствие ребят, он прошел мимо, не выразив недовольства, но, увидев в буфетной надзирателя Маркова, отвел его в сторону:
— Как попали сюда эти смутьяны Асеев, Костриков и Яковлев?
— Они наказаны. Им не было разрешено...
— Немедленно отправить домой!
— Слушаюсь. Будет исполнено, — прошептал угодливо надзиратель и бросился на галерку.
Друзья, не досмотрев концерта, ругая Широкова, вернулись домой...
Утром, только все трое разделись в шинельной, их провели к инспектору.
— Мальчишки! Смутьяны! Обманщики! — закричал Широков. — Позорите училище, показываете дурной пример. В карцер! Немедленно в карцер!
Друзей отвели в подвал и заперли в каменном каземате с крохотным решетчатым окном. Распространился слух, что готовится приказ об исключении их из училища. Ребята заволновались, собрались в коридоре, побежали на второй этаж, но ни директора, ни инспектора не оказалось.
Кто-то подал мысль идти к директору на квартиру. И вот все, и старшие и младшие, высыпали на улицу, шумной толпой двинулись к розовому особняку.
— Затянем «Марсельезу», господа!
— Нет, нет, не то... Споем ему «Вечную память».
— Правильно! Запевайте! — И все дружно затянули заупокойную.
Директор забился в дальнюю комнату. А когда «бунтовщики» разошлись, отправился к городскому начальству...
В обед в карцер принесли кувшин с водой и по куску черного хлеба. Окованная железом дверь захлопнулась.
— Да, дела, — вздохнул Яковлев, — ежели вышвырнут из училища, придется плохо. Без аттестата никуда не возьмут.
— Ничего, с голоду не умрем, — усмехнулся Асеев. — Где-нибудь пристроимся.
Сергей ходил по камере, думал. Ему вдруг представилось, что их исключили и он, среди зимы, вернулся в родной город.
«Нет, к черту! Если выгонят, в Уржум не поеду. Бабушка умрет со стыда. А сестры? А Юлия Константиновна?.. А Вера? Нет, надо как-то улаживать дело...»
Когда стемнело, в окно кто-то бросил записку. Развернули, прочли шепотом:
«Не унывайте, хлопцы. Мы — за вас! Всем училищем ходили к директору. Возле дома пропели «Вечную память». Исключения не допустим...»
Друзья, взглянув друг на друга, заулыбались. Как-то вдруг отлегло от сердца.
На другой день в карцер явился надзиратель Марков, маленький, подслеповатый, в вылинявшем мундиришке.
— Собирайтесь! Пойдете к директору!
— А что, нас собираются исключать? — спросил Яковлев.
— Не знаю-с... Заварили вы кашу, господа, сам полицмейстер приехал.
Проштрафившихся привели в зал, набитый учениками, поставили перед зеленым столом, где сидели директор Грузов, полицмейстер, попечитель, священник и учителя.
В зале, пока назидательно говорили священник и полицмейстер, царила тревожная тишина. Каждую минуту можно было ждать взрыва негодования. Это чувствовало и начальство. Директор, пошептавшись с полицмейстером, поднялся:
— Господа, во вверенном мне училище произошел весьма неприятный, позорящий нас случай. Да-с. Но, полагаю, что эта выходка случайная. Будем ее считать легкомыслием и мальчишеством. На первый раз простим. Асеев, Костриков и Яковлев исключены не будут. Все, господа, идите заниматься...
Наступил 1904 год. Сергей надеялся, что этот год будет счастливым: он должен был закончить училище. Но новый год начался для него драматически. Его вызвал директор, степенный, тучный господин в новом мундире, и, играя пенсне, объявил:
— Я пригласил вас, чтобы предуведомить о весьма огорчившем меня письме. Уржумские благотворители ответили отказом впредь платить за ваше обучение и высылать стипендию.
— Как? Почему? — недоумевая, спросил Сергей.
— Пишут, что у них нет больше средств. Вот, взгляните.
Сергей прочел письмо и, побледнев, положил его на стол.
— Ведь совсем немного осталось...
— Да-с, и тем не менее...
— Что же делать, господин директор? Я буду исключен за неуплату?
Глаза Кострикова, всегда веселые, жизнерадостные, вдруг потухли, брови сдвинулись.
Директор перестал играть пенсне, ему стало жаль Кострикова.
— Вы вели себя недостойно. Ну да я вас простил... Извольте подать прошение на мое имя — от оплаты освободим и на первое время окажем вспомоществование. А уж дальше старайтесь что-нибудь придумать...
Оправившись от потрясения, Сергей стал подыскивать случайные приработки, не гнушаясь никакой работой. Как-то он целое воскресенье колол дрова у вдовы-купчихи. Та, узнав, что он учится в техническом, расчувствовалась и отвалила целковый. Сергей накупил баранок, пряников, конфет, колбасы, ситного с изюмом и вечером явился домой сияющий.