потом на берегу вооружение и имущество английских и французских дивизий, которое они бросили, спасаясь налегке.
Эти победы вермахта были результатом глубоких операций немецких танковых корпусов. Тактические успехи танковых соединений сложились в крупную оперативную победу, несколько выигранных сражений оперативного масштаба меняли всю стратегическую обстановку, и инициативу захватила Германия.
Но особенно глубокие операции больших масс танков, сведенных под одно командование, немцы провели во Франции. Еще последние солдаты английского экспедиционного корпуса выбирались на берега ощетинившейся Британии, а немцы ринулись на Париж. Танковая группа Клейста — в нее входило уже два танковых корпуса — рассекла французскую оборону, другие танковые корпуса помчались по своим операционном линиям, за ними на машинах сделала рывок пехота, и через десять дней немцы были в Париже. Распевая песенку о Лили Марлен, они топали по парижским бульварам и фотографировались у Триумфальной арки. Неделей позднее в том же Компьенском лесу, в том же вагоне, в котором французы после первой мировой войны продиктовали условия побежденным немцам, Кейтель в присутствии Гитлера прочел условия капитуляции Франции. И представители месяц назад великой державы уныло выслушивали злорадные реплики вислозадого диктатора, сохранившего дурные манеры далеких ефрейторских дней. Это он затеял весь фарс с Компьенским лесом и со старомодным вагоном.
После французской кампании о танковых корпусах, о танковых группах на всяких ученьях заговорили в полный голос. Каждый раз в таких случаях Пономареву хотелось вскочить и закричать: «Так это же доказательство правоты Тухачевского и Егорова! Они еще в тридцать пятом учили нас глубокой операции!»
В декабре сорокового года его вызвали в Москву, в наркомат обороны на сборы высшего командного состава.
На этом совещании так дружно и так много говорили обо всем том, что было в работах Тухачевского и Егорова, что Пономарев только внутренне ахал. Но имена этих маршалов не упоминались. На совещании один из командиров корпусов даже поставил вопрос о необходимости формировать ударные танковые армии. Только такие армии, сказал этот комкор, могут противостоять немецким танковым группам, если немцы полезут. И если эти ударные армии не будут заблаговременно созданы, Красная Армия в случае войны попадет в очень тяжелое положение. Мы поставим под угрозу Родину! — сказал комкор.
Конечно, с этим комкором спорили, опровергали его доводы, кое-кто даже намекнул, что генерал сгущает краски и ударяется в гигантоманию: формированием, в которое входят два-три танковых корпуса, пара авиакорпусов, десантная дивизия, десяток артполков и еще многое другое, просто невозможно управлять, настолько оно громоздко. Но это был просто спор, попытка на фактах доказать несостоятельность одних, правоту других аргументов. Комкор, побритый, надушенный, наутюженный, каждое утро приходил на совещание, и в его лице Пономарев не видел ни тени страха, даже опасения, что вдруг его неправильно поймут.
После этого совещания в душе у Пономарева посветлело; вновь формировались мехкорпуса — они уже представляли очень сильные бронированные кулаки, которыми можно было дать как следует по зубам.
Корпус, по выражению начштаба «вырисовывался». К началу сорок первого года у Пономарева были две танковые и одна мехдивизия, — в ней был танковый полк, — не считая довольно сильной артиллерии и всяких других служб: саперов, связи, тыла. В корпусе было почти семьсот танков — сила, казалось бы, громадная, но шестьсот из них были старые — БТ-7 и Т-26. Они были слабо вооружены и прикрыты слишком тонкой броней. Последних моделей очень хорошего среднего танка Т-34 и тяжелого КВ было мало. Наркомат обороны чуть ли не по штукам делил их между многими корпусами. И отвратительно обстояло дело с зенитками. Их прибыло мало, да и пушки оказались малокалиберными. Пономарев, наблюдая, как зенитчики отрабатывают боеготовность, как шарят стволами по небу и вхолостую щелкают замками, невесело насвистывал. Он хорошо знал, во что превращают немцы своими юнкерсами ту землю, по которой они потом наступают. Но зенитчики этого не знали.
А по ту сторону границы все прибывали и прибывали немцы. В кабинете Пономарева на зашторенной карте появлялись новые синие овалы с новыми номерами. Перед фронтом соседей картина была та же. Вопреки всяким объяснениям, что немцы-де производят смену частей, что отводят дивизии на отдых из Франции, что-де это только демонстрация с целью политического нажима, само по себе такое густое концентрирование войск у границы настораживало.
— А что им отдыхать? Что они, переутомились во Франции за шесть недель? — спрашивал Пономарев командующего округом. Он приехал в Киев, чтобы сказать командующему, что в этой обстановке просто страшно, выводя на отдаленные полигоны танки, артиллерию, разбрасывать по частям корпус, отрывать его от основных складов боеприпасов и горючего. — Предположим, немцы действительно устали, так неужели во Франции отдыхается хуже, чем в Польше? Во Франции аперитивы и женщины, а в Польше за каждым углом — пуля. Уж если во Франции плохо, отдыхай себе в фатерланде: мило дело — почет, слава, ведь победители всей Европы! Так нет, лезут под самую нашу границу! Нет, тут иное дело!
Все это было известно командующему. Ему было куда больше известно, чем Пономареву. Каждое утро в свежей разведсводке, которую ему клали на стол, назывались новые части немцев. «Сбиваясь с курса», немцы систематически облетывали наши погранрайоны. «По ошибке» немецкие самолеты садились на наши погранаэродромы: один летел с Балкан и взял чуть восточней, другой отбился от эскадрильи, которая перебазировалась из Франции. Зачем, спрашивается, летели эти самолеты в такую даль? Их переброска никак не могла сойти за экспериментальные полеты на дальность. Летчики в них были не асы-одиночки, а рядовые офицеры люфтваффе. Они получили обычный секретный приказ, такой же, как и другие эскадрильи, и им грозили крупные неприятности за то, что этот приказ стал известен русским. Зачем же Геринг стягивал свою авиацию так близко к СССР, что летчики путали аэродромы?
Армейская разведка доносила, что на железных дорогах резко возросло движение поездов на восток, что эшелоны с военными грузами идут один за другим, и на польских станциях забиты все пути, эшелоны разгружают ночью, и снаряды, мины, горючее увозят со станции на грузовиках и в цистернах по рокадным дорогам.
Были еще сотни настораживающих штрихов, но когда немцы в местечковых больницах стали развертывать свои госпитали и постепенно отводить пограничников, заменяя их солдатами вермахта, тут уж гадать-думать было нечего.
И Пономарев очень осторожно стянул свои танки с полигонов, вывел мотопехоту куда надо и собрал корпус в районах сосредоточения, в лесах, но у дорог, а штаб и кое-какие службы оставил в городках, где до этого дислоцировались боевые части.
За час до начала войны командующий армией, в которую входил корпус, позвонил ему и приказал «быть наготове» и «ждать приказа». Хорошо, что он заранее приготовился, а другие — многие другие части — не приготовились. Что они могли сделать за час, чтобы как следует встретить немцев?!
Немцы, основательно отбомбив пустые казармы и гаражи, в лесах не нашли корпуса. Но, как только Пономареву привезли приказ, и как только танки вытянулись на дорогах, немцы с них не слезали. Жиденькая система ПВО ничего не могла сделать, а нашей авиации в воздухе не было. Изредка, правда, пролетали «ишачки», но толку от них было чуть.
Сбив погранзаставы, немцы пошли и пошли.
Нисколько не было странно, что корпус — его люди — не боялись войны. Никто не предполагал, что начало войны превратится в народную трагедию. Люди не боялись войны, потому что война им виделась нетрудной, ожидаемые победы заслоняли убитых, да и убитых должно было быть мало. Конечно же, было лестно участвовать в сражениях, совершать подвиги, и было приятно потом получать заслуженные награды и славу…
На армию, в которую входил корпус, навалились части 1-й танковой группы Клейста. Его дивизии, круша и давя, обтекая узлы обороны, рванулись в глубь Украины.
Перед первым боем, когда танки, изготовившись, стояли на опушках, корпус был каким-то торжественным. И хотя от поблескивающих снарядов, которые носили к танкам, уже веяло зловещим, люди в полках были в приподнято-праздничном настроении. Они привыкли к своим танкам, эти танки для них пока ничем не изменились, патроны и снаряды были внутри, их не было видно, и люди расхаживали между танками, как между привычными надежными машинами, в которых не таилась опасность. Они привыкли к ним, как привыкает тракторист к трактору, шофер к грузовику, вагоновожатый к трамваю. Они еще не прочувствовали, что кроется в названии «боевая» машина; они еще не постигли смысла этого определения «боевая».
Люди шутили:
— Как пол-ленты всажу Гитлеру в зад, вот почешется!
— Если до Берлина тыща верст, а моя бета (так красноармейцы называли БТ) запросто пробегает двадцать в час, так через сколько мы будем на «Унтер дер Линден»?.
Пономарев не судил этих людей. Горько, конечно, было видеть эту детскость у взрослых красноармейцев и младших командиров, но он понимал, что в ней повинны не они. На комсомольских и партийных собраниях, на общих коротких митингах лица выступавших светились решительностью и отвагой. Они призывали идти только вперед и вперед, и наносить сокрушительные удары врагу, который, коварно разорвав договор о ненападении, вторгся на священную землю нашей родины. Эти слова выражали настроение людей. Разъяснять, что война — это не марши для «бет», что, прежде чем всадишь пол-ленты Гитлеру в зад, надо похоронить не одну сотню тысяч своих, было бы неверно, как и приказывать стирать надписи на танках, которые экипажи писали мелом. Надписи эти были всякие, но смысл их сводился к наиболее часто повторяющейся «Даешь Берлин!»
Пономарев, занятый по горло делами и распоряжениями, старался не замечать этого и не огорчаться.