Он хотел бы слышать больше вопросов, вроде: «Чем вооружен немец? Что надо делать, если?.. Как поступить, когда?.. Можно ли?.. А так будет правильно?..» и видеть не как чистенький комроты рисуется перед машинисткой штаба, а как он, перемазанный, изучает каждую спайку в рациях своих танков. Он хотел бы, чтобы на лицах его людей — не штаба, где уже кое-что знали и посерьезнели, а в батальонах, во взводах — были бы не праздничные улыбки, а жесткое, даже угрюмое, выражение, потому что за угрюмым выражением — горький опыт и стойкость. Против уверенных в своей силе немцев, против очень сильных немцев, как раз нужна была стойкость.
Пономарев знал, что очень, очень многие не увидят победы. С первого часа войны на сердце у него стало холодно, как будто там застыла кровь.
Вечером пыльный полковник привез приказ командующего округом. Корпус должен был, стянувшись по разным дорогам, выйти к небольшому польскому местечку, принять там боевой порядок, отбить шоссе на Львов и, действуя как ударный кулак пехотной армии, совместно с ней сковать наступающие немецкие части.
Величественная это была картина.
Командир дивизии, на которую базировал свой КП Пономарев, приподняв бровь, доследил, как секундная стрелка обежала последний круг, взглянул на Пономарева, Пономарев кивнул, и командир дивизии скомандовал:
— Давайте!
Адьютант комдива поднял ракетницу.
Ракета еще только пролетела свою высшую точку, а танки, ломая кустарник и деревца, сбрасывая с себя маскировочные ветки, выходили на дорогу и строились там. Машины двигались резче и четче, чем на самых ответственных учениях. Эти редкость и четкость дали голоса дикторов, выступления на собраниях, тревожные слухи, более требовательные, но уже и более доверительные приказы командиров.
Немцы шли не только по шоссе, но и по параллельным ему проселкам. Бить вбок им было удобно. Пономарев видел, как, озираясь, мчались во весь дух от них мотоциклисты, видел опрокинутые пушки и сожженные автомашины. Один полк корпуса, вырвавшись на шоссе, прошел по нему несколько километров, давя и расстреливая остолбеневших немцев, так что вначале все было хорошо. Корпус взял несколько деревень и за день продвинулся, пересекая дороги и форсируя речушки, на два десятка километров. Тут было все. И чувство победы, и трофеи, и пленные, и возбужденные рассказы тех, кто уже побывал в деле, и завистливый восторг в глазах тех, кто еще не был.
Только начальник разведки, выпотрошив штабные немецкие портфели, пришел к нему мрачный. Он подал Пономареву захваченную у штабного офицера карту. Офицера кто-то скосил из танкового пулемета, когда он на машине выскочил из местечка.
На этой карте они впервые увидели широкие у основания стрелы, которые остриями упирались в Ленинград, Харьков и Москву, и у них дух захватило от наглости немцев.
Но через месяц немцы были уже на Днепре, в Смоленске и под Новгородом, за 700 километров от границы.
Перед Новоград-Волынском корпус проходил через УР. Пономарев, пока заправщик закачивал в танк горючку, а оружейники с машины передавали башнеру снаряды и ленты, сошел к дотам.
Только что разгрузившийся батальон занимался починкой маскировочных каркасов и другими срочными делами. Каркасы обвалились на бетонные купола, закрыли амбразуры и входы. Красноармейцы рубили гнилые стойки и фанеру с облупившейся краской. Ржаво скрипели железные двери, кто-то, чертыхаясь, вычерпывал из капонира воду.
Пономарев сорвал травинку и прилег. После танка воздух здесь, на необитаемом куске земли, казался прохладным и свежим, как осенью в Пулково. Покусывая горький стебелек, Пономарев остывал, и остывала после только что кончившейся стычки его душа.
КВ и еще две другие машины, огибая длинную рощу, которая примыкала к реке с болотистым, обозначенным на карте «непроходимый» западным берегом, наткнулись на переправившихся немцев. Немцев было не так уж много — роты две, но за ними переправлялись другие, лавируя на резиновых понтонах по узким болотным протокам. Эти немцы зашли за неприкрытый фланг его мотопехоты, и если бы им удалось тут поднакопиться и ударить сзади, дел бы они наделали много. В этом уже не раз убедился и он, и все его командиры: нащупав дырку, немцы втыкались в нее, целясь дорваться в первую очередь до штабов, чтобы парализовать управление. Иногда им это удавалось, и из автоматов и пулеметов они уничтожали растерявшуюся охрану штаба; иногда не удавалось, и тогда уничтожали их.
Здесь, на тихом берегу, немцы еще только торопливо перетаскивали с понтонов оружие и рации. Часть понтонов была вытащена на берег. Возле крайнего, под дулом автомата понуро сидели два красноармейца, а несколько убитых красноармейцев и младший командир лежали под березами. Видимо, немецкие разведчики захватили пост врасплох.
Давя понтоны, как лягушек, КВ в упор расстреливал мечущихся немцев. Им и спрятаться-то было некуда, осока выросла низкой, а бежать по болоту было невозможно, засасывало ноги. Обе тридцатьчетверки не давали немцам прорваться к лесу, и пока не кончились патроны, Пономарев не уходил оттуда. В километре от этого места Пономарев приказал ехать по воде, чтобы отмокли и вывалились из траков куски грязи, набившиеся в гусеницы. Вот тебе и мыслящий тростник, думал Пономарев, глядя на порозовевшую воду.
От дота к доту шла группа командиров и какой-то человек в телогрейке. Старший из командиров недружелюбно бросил Пономареву:
— Загораете, товарищ танкист? Вы бы хоть встали!
За эти дни комсоставский комбинезон Пономарева стал грязным до предела. Ткань впитывала пары масла, которые шли от мотора; пыль, когда он, высунувшись из башни, катил с открытым люком; и пороховую гарь, наполнявшую весь танк после пулеметных очередей. Конечно, командиру корпуса не следовало лезть на рожон, и Пономарев не лез без нужды, зная, что воевать для него означало управлять корпусом. Но КВ был отличным КП — подвижным, радио у него было, и он мог или отдать приказ из танка, или быстро «подскочить» в дивизию, если там дело складывалось особенно плохо. В нескольких атаках и контратаках его КВ оказывался очень кстати — этих тяжелых машин с крупной пушкой, которая пробивала фрицевские танки насквозь, в корпусе были считанные штуки. Все намеки комдивов: «Может, вам воздержаться, товарищ комкор?» — Пономарев обрезал, переспрашивая: «Может, лучше вам воздержаться? Еще одно слово — и прикажу воздержаться!» Он сам решал, когда ему следует или не следует воздержаться, считая, что в управлении корпуса у начштаба дело идет не хуже без него, а может, даже и лучше. Его начштаба в молодости был бухгалтером. Бухгалтерская закваска требовала от начштаба порядка, и начштаба знал и делал все, что было в человеческих силах знать и делать в той обстановке, и еще сверх этих сил. Сидя в штабном автобусе, или в палатке, или в блиндаже, начштаба ровным голосом требовал, отдавал команды, учинял разносы, диктовал приказы, одновременно, скосив глаза, проглядывал сводки и донесения, и от этого незамолкающего сутками бухгалтерского голоса все в штабе, взмокнув, носились наскипидаренными, только сам начштаба посиживал, прихлебывая квасок, и поправлял очки. За таким начштабом можно было жить и воевать, как за каменной стеной. Если бы война складывалась по-другому.
Но война для корпуса складывалась тяжело: корпус, хотя на своем участке и бил немцев, но остановить их не мог; нес страшные потери, его боевые порядки становились все жиже, и Пономарев не мог удержаться, чтобы не бросить свой КВ в атаку или не прикрыть вместе с другими отход мотопехоты, которую, сначала прижав минами к земле, немцы расстреливали из пулеметов или давили гусеницами. Но в атаках и при отходе Пономарев видел, что возле его КВ вечно трутся другие машины. Они защищали его борта. Несколько машин получили снаряды, предназначенные ему, и сгорели. Две из них — с экипажами.
— Готово! Товарищ комкор, готово! — крикнул башнер. Командир, извиняясь и, как бы оправдывая резкость и раздражение, возбужденно заговорил:
— Полгода как гарнизон из этого УРа ушел к Сану. Хотя бы оставили немного людей, чтобы следить. — Командир кивнул в сторону штатского с берданкой. — Вот этот инвалид и был гарнизон. Он сдает, я принимаю. — В голосе командира звучала злая ирония. — Между многими точками связь оборвана, пойди найди обрывы под землей. Пулсметные столики поржавели. Почти везде — вода, а насосы не работают. Вентиляторы тоже. Вы не слышали, кто там за нами? Не вы?
— Нет. А что, за вами никто не стоит? — спросил Пономарев.
— Только стрелковые части. И немного артиллерии. Танков пока не видел. — Командир возбужденно пожал ему руку. — Если не подойдут, придется… придется держать людьми.
До Житомира корпус не дошел, уткнувшись в танки Клейста под Бердичевом, После боев там от корпуса не осталось и половины. Хорошо, что здесь росло много лесов и лесков, и днем в них можно было спрятаться. Но стоило высунуться из-под деревьев хоть короткой колонной, как их сразу же обнаруживали пикировщики. Зенитная оборона корпуса была подавлена, и юнкерсам фрицев было раздолье. На все запросы прикрыть его голову из штаба фронта отвечали, что выделить авиацию не могут. Пономарев только у Туликова, уже в Святошино, узнал, что остатки фронтовой авиации парализованы и что перебазируемые из тыла авиаполки тоже несут потери. И не прикрытые с воздуха дивизии Пономарева, развернувшись к атаке, еще на исходном рубеже теряли машины. Единственным спасением было сближаться с немцами так, чтобы юнкерсы не могли бомбить, опасаясь попасть в своих. Но иногда немцы, не дав даже времени удрать остаткам своих, сыпали бомбы и по ним.
С неубирающимися шасси юнкерсы были похожи на стаи хищных птиц. Они так и летали — низкими стаями, особенно в тылах корпуса, сжигая цистерны с горючкой, грузовики со снарядами, рем летучки и все остальное, без чего корпус действовать не мог. Даже ночью, развесив над дорогами зажигательные бомбы, пикировщики не слезали с дорог.
Наблюдая за людьми, сопоставляя свои чувства с чувствами других, Пономарев убедился, что за первую неделю войны у каждого родились к нем, сменяя друг друга, три отношения. У каждого — означало для Пономарева все