юггель, и ваши солдаты. Вот почему я вам говорю все это. Уяснили вы себе это?
Игорь открыл было рот:
— Соба…
Пономарев погрозил ему пальцем.
— Кстати, Брюггель, после Евразии третий этап — Евроафрика. Логика здесь такова: «Мировому океану соответствует мировой остров. Он состоит из трех континентов: Европа, Азия, Африка. Геополитический центр этого острова — Европа. Центр Европы — Германия». Почти как в вашем знаменитом выражении: «Король во главе Пруссии, Пруссия во главе Германии, Германия в центре мира». Только вместо короля Пруссии — фюрер. Жалкая, правда, замена, но лучшей немцы пока не создали.
Сунув кулаки в карманы, Пономарев ходил по комнате, будто гуляя. Он выглянул в окно, постоял за спиной Брюггеля, посмотрел на его затылок, поднял кем-то оброненный автоматный патрон, покатал его на ладони и остановился перед Игорем.
— Понимаешь, Игорь, когда немцы в сороковом году били французов и кричали «Смыт позор восемнадцатого года!», и газетные заголовки о победах печатали красной краской, а по радио перед сводками давали сигнал в сто фанфар и потом, поставив Францию на колени, на десять дней по всей Германии вывесили флаги и звонили во все колокола, — все это отдавало балаганом. Но Гитлер приехал в Париж и перед Эйфелевой башней сказал с усмешечкой своему фотографу: «Снимай, Гофман. Потом снимешь меня в Букингемском дворце, а там и перед небоскребами». Понимаешь, почему этот недоносок мог так говорить?
— Нет, — признался Игорь. — Он сумасшедший, как вы думаете?
— Нет, — не согласился Пономарев. — Гитлер куда как не сумасшедший! Гитлер говорил так, потому что у него очень много отличнейших военных, таких вот, как твой трофей. Ты выдернул у Гитлера только винтик, но Гитлер и держится на тысячах этих важных винтиков. Россия тебе за это очень благодарна.
Игорь улыбнулся, но сказал не то, что надо.
— Старуха родина, как говорит Никольский.
Пономареву было неприятно, что Игорь Кедров, сын так нелепо погибшего комдива, этот хороший, наверное, мальчишка, сказал «старуха родина», но Пономарев понимал, что и не такие, как он, могут огрубеть за два года солдатчины, что это только в дивизионных газетах солдаты говорят очень правильные слова, а между собой говорят и по-другому. К тому же сам он сказал насчет благодарности России очень плохо, высокопарно, и ответ Игоря просто был естественной реакцией на фальшь. «Ладно, — решил он. — Мы еще с ним потолкуем, и не раз. Сейчас надо…»
— У вас есть семья? — спросил он Брюггеля.
— Да.
— Дети?
— Да.
— Взрослые?
— Старшей — восемнадцать, среднему — шестнадцать, младшему — девять.
— Брюггель! Мы придем к вам. — Пономарев сказал это негромко, но Брюггель вздрогнул. — Вы понимаете это? Мы придем к вам. Через год, через два, через пять, но придем. Это неотвратимо. Вам не уйти от расплаты. Вы захотели построить свою тысячелетнюю империю на костях других, вы залили кровью Европу и мою страну, и вы ответите за это!
Больше Брюггель не смотрел в окно и не отстукивал по колену, а, наклонившись, смотрел на носки сапог или в пол и упирался ладонями в колени, как бы готовясь встать, но не вставал.
— Вы, кого ваши газеты и ваше радио, — говорил, стоя по ту сторону стола, Пономарев, — называют северным человеком, победителем, белокурым арийцем, кого освободили от унижающей химеры, называемой совестью, потому что совесть, как и образование, калечит человека, вы шли по моей земле эти два года и жгли ее. Вы убивали безоружных, пристреливали, как собак, раненых, насиловали женщин и вешали стариков. Вам внушали, что человек — это лишь покрытый тонким слоем лака зверь. Гитлер хотел вырастить молодежь, перед которой содрогнется мир! И мир содрогается, глядя на ваши преступления! Но мы к вам придем, и мы спросим за все…
— И еще как спросим! — сказал с лавки Игорь.
— То есть? — Брюггель разогнулся. Он тоже смотрел в упор. И тоже встал. — То есть, господин генерал?
— То есть? — как эхо, откликнулся Пономарев и процедил сквозь зубы: — А если мы убьем вашего сына?
— Око за око? Зуб за зуб? — Брюггель помолчал. — Так не будет, я знаю.
— Конечно, вы знаете! — Пономарев недобро посмотрел на Брюггеля. — Мы — не вы. — Он постучал по стол пальцем. — Но мы постараемся, чтобы даже самый мелкий преступник из вас получил сполна.
Брюггель побледнел, но ничего не сказал.
— Уведи, Игорь, противно! — приказал Пономарев.
Игорь вскинул автомат наизготовку.
Брюггель сказал у него за спиной:
— Господин генерал, я не считаю разговор оконченным!
Игорь щелкнул предохранителем.
Не оборачиваясь, Пономарев спросил:
— Что вам угодно? У вас есть какие-нибудь жалобы, просьбы?
Брюггель сказал резко и требовательно:
— У меня нет ни жалоб, ни просьб. Считаю только необходимым заметить, что господин генерал смешивает фашизм и армию. Это два разных понятия. Есть Гитлер и есть армейский офицер, который не состоит ни в какой партии!
Пономарев наклонил голову.
— Вы хотите сказать, что вы не фашист?
— Да. И я не служу и не служил в войсках СС!
«Ни черта он не понял!» — подумал Пономарев. Он ответил сухо, как только мог:
— Разве я назвал вас фашистом? Нет, таких, как вы, мы не называем фашистами. Вы не фашист, господин полковник. Вы — иное. Вы гитлеровец. — Пономарев должен был обернуться. Он брезгливо прикоснулся к кителю Брюггеля. — Все, что на вас: мундир, сапоги, белье, все, что ваших карманах — вы получили от Гитлера. Вы его презираете? Ну так что же? Вы же служите ему, он вам платит. Он вам платит, вы служите ему. Или это не так? Жалкий вы наемник, вот кто вы!
— Господин генерал! Я офицер, и прошу… — возмущенно почти выкрикнул Брюггель.
— Бросьте, бросьте вы с этой своей честью офицера, — оборвал его Пономарев. — Мы не только военные, мы еще люди, мы два человека. Вы не СС?! А что такое СС? Три десятка дивизий? — Как ни было трудно, но Пономарев должен был сдержаться. — Если бы не вермахт, даже поляки задушили бы СС. Они задавили бы этих ублюдков в черных мундирах голыми руками! Но за СС, впереди СС, на флангах всегда был вермахт. Были вы, Брюггель, и вам подобные — не фашисты! Повторяю: не фашисты, а беспартийные гитлеровцы! Сотни дивизий вермахта были союзниками СС, значит, и вы были другом, союзником любого фашистского головореза, насильника, убийцы! Молчите? — Пономарев презрительно усмехнулся. — Нет вам оправдания. Когда-то, возможно, вы поняли, что связались с бандой, но не порвали с ней и из наемника превратились тоже в бандита. А еще говорите…
У Брюггеля за щеками ходили желваки.
— Было слишком поздно что-то менять… — начал он. — В жизни не все так просто, как в рассуждениях. В жизни…
Глядя в пол, Пономарев вышагивал по комнате от стенки к окну, от окна к стенке и тыкал в пол пальцем, словно вбивал в него невидимые гвозди.
— Здесь сейчас, Брюггель, нет ни допрашивающих, ни допрашиваемых, нет полковника вермахта и нет советского генерала. Здесь есть два жителя земли. Немец и русский. И немец говорит, что, когда он увидел, что связался с бандой, было поздно что-то предпринять, и лжет. Лжет! Лжет, потому что не из трусости, не из безвыходности положения — вы не трус, трусы долго в разведке не держатся, — а совсем по другим причинам он не стал честным человеком. Лжет, потому что добровольно служил этой банде. Да, добровольно!
Пономарев кивнул Игорю — уведи, мол, — и снова отвернулся я окну.
Игорь вернулся и доложил, что сдал Брюггеля начальнику разведки.
Пономарев рассеянно кивнул.
— Поужинаем? Ну хоть чаю попьем, если есть не хочется. Ставь автомат в угол. Ну его к чертям собачьим, этого твоего фрица.
— Может, зря я его не пристрелил в лесу? — спросил Игорь. — Как вы думаете?
В глазах у Пономарева все еще стояло лицо Брюггеля — молодое в Саратове, приветливое в Москве, сначала настороженно-внимательное, а потом то злое, то возмущенное, то растерянное, то надменное здесь.
— А почему ты его не пристрелил? Заела достоевщина?
Игорь смутился.
— Я не знаю, что такое достоевщина.
— Придет время, узнаешь.
— Может быть, — согласился Игорь. — Я спрошу Никольского. Никольский говорил: «Доживет до конца войны: у нас в плену — не у них, вернется в свою Германию и снова станет таким же».
— Все может быть, все может быть. — Пономарев повторил: — Да ну его к черту!
— Нет, зря я его не застрелил, — сказал Игорь.
Пономарев, крикнув адъютанта, сказал, чтобы им дали чаю и еще чего-нибудь к нему, и все бумаги, которые он должен был прочитать или подписать.
— Ну вот, — сказал Пономарев, когда бумаги были унесены. — Теперь потолкуем о тебе. Где мать? Давай рассказывай все. Завтра я улетаю в Москву, так что… Но часик у нас есть.
Они потолковали.
— Как ты думаешь, понял он?
Игорь знал, что это о Брюггеле.
— Может быть. А может быть, и нет. Но хоть что-то должен. Не безмозглые же они скоты… Они, конечно, фрицы, но не безмозглые же. А? Как вы думаете? Или у них мозги совсем не такие, как у нас? Как вы думаете?
Тут пришло сразу несколько старших офицеров, и Игорь, спросившись у адъютанта, ушел.
На следующий день все получилось, как в тех сказках, которые слышишь в госпиталях и на пересылках.
После обеда за ним заехал адъютант и отвез к штабу. Игорь немного подождал, потом его вызвали. В самой большой комнате был командир корпуса, незнакомый, лысый и очень толстый генерал-лейтенант, начальник штаба и еще три старших корпусных офицера. Когда он вошел, все стояли официально, и он тоже подчеркнуто официально доложил, что прибыл.
Очень толстый генерал взял со стола приказ и прочел, что он за захват важного пленного, за проявленное в тылу фрицев мужество и отвагу, и за все остальное прочее, награждается орденом Отечественной войны II степени. Генерал ловко прицепил ему орден, пожал руку, хлопнул по плечу и прижал к животу. Ощущение в эту секунду у него было такое, как будто его прижали к горячей покрышке пятитонки. Остальные тоже пожали ему руку, наговорили всяких торжественных и неторжественных слов; он не знал, кому и что отвечать, что-то мямлил, а командир корпуса шепнул ему на ухо: «