Десять дней у матери — хватит?» — и совсем сбил его с толку.
Он был рад, когда официальная часть кончилась и офицеры обступили толстого генерала со своими делами, обращаясь к нему почтительно: «Товарищ член Военного Совета». Тут адъютант ловко подтолкнул его к выходу.
С адъютантом он побывал у писарей, получил отпускной билет, деньги и продаттестат.
На крыльце адъютант приказал:
— Быть у штаба не позднее, чем к двадцати одному ноль-ноль. Летишь с нами до Москвы как конвойный пленного. Ясно?
— Ясно, — повторил он. — Лечу конвойным. Быть у штаба к двадцати одному ноль-ноль.
Отыскав на дальнем огороде укромное местечко, он закурил, разулся, развесил на ветерке портянки и завалился на шинель.
Ему надо было время, чтобы переварить все это: орден и отпуск в Москву, вернее, за Москву, к матери.
С матерью он расстался в Новоград-Волынском в первую неделю войны. У них в школе был развернут госпиталь, и десятиклассникам поручили охранять его. Немцы были близко, так что старшеклассников тоже начали принимать в истребительные отряды, но пока в бои не бросали, а заставили охранять водокачку, электростанцию, какие-то другие объекты. Он ходил в караул к своей школе.
Последний раз мать пришла к нему, когда в городе было слышно, как ухают пушки, и из госпиталя вывозили последних раненых.
Мать показала ему эвакуационное предписание и сказала:
— Поедем со мной. Все уезжают.
Он еще не был в армии, никто не принимал у них даже присягу, хотя им выдали винтовки, подсумки и гранаты, но он уже состоял на довольствии в госпитале и числился в списках отряда.
— Не могу, — ответил он. — Не имею права. Я на посту.
У матери было свое понимание обстановки.
— Какой там пост! Город сдают. Завтра или послезавтра придут немцы. Все эвакуируются. Облисполком не работает, везде грузят сейфы. Ты несовершеннолетний, смотри, ты вписан в предписание. Ты имеешь право ехать.
Вообще-то мать была права. Он сам видел, как в гастрономе орудовали какие-то темные личности и мрачные типы. Все накладывали в сумки и мешки банки консервов, печенье, сыпали крупу, заворачивали в бумагу и тряпки груды селедок. На полу магазина хрустел сахарный песок, около бакалейного отдела растеклась лужа подсолнечного масла. Люди толкались, хватали что попадалось под руку и выносили, не боясь никого, на улицу. Из обувного магазина тащили ботинки и туфли, некоторые несли по двадцать, наверное, коробок. Вообще тогда на улицах все таскались с вещами, одни уходили от немцев со своими, другие, оставаясь, старались набрать побольше чужого.
Милиции во всем городе почти не было. Милиция ловила за городом диверсантов и парашютистов, войска проходили по магистральным улицам, и войскам, конечно, было не до магазинов.
И все-таки он не мог уйти с матерью. Все из десятых оставались, а он ушел бы!
— Нет, — ответил он матери. — Поезжай сама. Обо мне не беспокойся. Куда писать?
Мать приподняла крышку его подсумка, посмотрела на патроны, заплакала и опустила крышку.
— Может, все-таки поедешь? Какой из тебя красноармеец!
И тут мать была права. Солдаты из них тогда были никудышные. Все они умели стрелять, в эту весну в десятых ребята изучали даже ручной пулемет, а девушки — как оказывать помощь раненым или отравленным газами. Разок они даже постреляли из пулемета, но они и понятия не имели, что такое война. Война оказалась не как в кино: атака, «ура!», немцы бегут, и каждый из наших герой.
Мать все уговаривала и уговаривала его, и ему едва удалось уговорить ее уйти. Мать знала, о чем плакать. Его отряд — в отряде были, кроме них, несколько милиционеров, рабочие, весь их райком комсомола — в первом же бою немцы перестреляли наполовину. Тогда немцам было легко — у немцев были минометы, танки, а у них винтовки, наганы и гранаты.
Матери с того дня он не видел. Легкораненый, он попал в медсанбат корпуса, был направлен в бригаду, и теперь считался одним из старослужащих в ней. Мать уехала в Калининскую область, через знакомых он списался с ней, и теперь, если повезет дальше, он прикатит к ней в отпуск.
Он достал документы, перечитал их, спрятал в карман и решил не ехать в бригаду, а дождаться вечера здесь.
Ужин он подшиб у зенитчиков, в двадцать ноль-ноль был у штаба и протолкался у виллисов, пока его не позвали.
— Держи! — сказал штабной старшина и сунул ему под ноги чемодан. — Тебе, тебе, фефёла. Отпускной паек. Генеральский, учти мою доброту!
Щедрых старшин не бывает, он знал точно, и этот трофейный чемоданчик под кожу, приличного размера и веса, он взял как должное: старшина выполнял приказ, а насчет доброты просто заливал.
— Учту. На всю жизнь запомню.
На армейский аэродром они приехали в полночь, подождали еще часик, погрузились в дуглас и полетели.
Самолет был полон генералов и офицеров, из солдат были только он, второй конвойный и младший сержант, который летел получать звездочку героя. Они с пленным сидели в хвосте на алюминиевой скамейке. Немец дремал или делал вид, что спит, а он хотел посмотреть, как это выглядит земля сверху, но иллюминаторы были от него далеко, да в них, собственно, ничего не было видно, одна темнота.
Раз они где-то садились, самолет пил бензин, все, кто летел, отошли от него и курили, разговаривая о Москве. Он, второй конвойный, младший сержант и фриц тоже курили, но о Москве не говорили, вообще не говорили.
В Москве их ждали.
Когда оба мотора самолета затихли, стрелок-радист открыл дверь, и он увидел небольшую группу офицеров, и дальше за ними крытый додж-три четверти и эмку.
Стрелок-радист спустил с самолета лестничку, и парень из комендантского взвода сошел на землю, держа автомат наизготовку. За ним сбежал лейтенант, потом сошли генерал и адъютант. Лейтенант крикнул, чтобы сходил немец, и он сошел за немцем последним.
Генерал сказал ему: — Капитан тебя посадит на поезд. Счастливо, Кедров. Вернешься — зайди ко мне. Буду ждать, — пожал ему руку, ушел с московским подполковником к эмке и уехал.
Два московских офицера, лейтенант и парень из комендантского взвода повели фрица к доджу. Фриц шел неторопливо, держа руки за спиной, и щурясь, хотя солнца не было, смотрел по сторонам.
Самолет снова запустил моторы и покатил к ангарам, где стояло много других самолетов-истребителей, похожих на сидящих на земле ос, дугласов и кукурузников. На некоторых самолетах и под ними ковырялись техники, другие самолеты были зачехлены, еще другие готовы были лететь хоть сейчас.
Адъютант щелкнул по его шмайсеру.
— Разбери и спрячь в чемодан. И вообще — разоружись. В Москве все это не нужно, будут глаза пялить.
Он отомкнул магазин и открыл чемодан. Чемодан был полон продуктов. При адъютанте было неудобно рассматривать их, он только заметил банки с консервами, две палки копченой колбасы, флягу (наверное, с водкой), пачки печенья и еще свертки и кульки. Достав из вещмешка грязное полотенце, он завернул в него шмайсер, положил его поверх продуктов и, прижав коленом крышку, защелкнул замки, а магазин и еще два запасных спрятал в вещмешок. Он спрятал туда же и гранаты.
— А что здесь нужно?
— Что? — переспросил адъютант. — Заправку по форме, чищеные сапоги, приветствовать старших и наготове документы. Другим — тебя это пока не касается, быть всегда побритым. Имей в виду: здесь строго. Чуть что — и в комендатуру.
— А потом?
— Потом? Потом полы мыть, и часика три строевой. Устраивает?
— На обратном пути — ничего, — ответил он.
Адъютант засмеялся.
— На обратном пути можно, конечно, и не торопиться. Мы по тебе не соскучимся.
«Я по вас тоже не соскучусь», — подумал он, но сказать не решился: от адъютанта сейчас зависело, как скоро он выберется из этой Москвы.
Пришла та же эмка. Адъютант, как маленький генеральчик, расселся на переднем сиденье, а он устроился со своим чемоданом и мешком сзади, и ехал, как туз. «Здорово повезло с этим фрицем, — думал он, — если бы не фриц, не катиться бы по Москве так уютно на сиденье из желтого хрома». Он трогал носком сапога полный чемодан продуктов — да каких продуктов! Таких продуктов у него никогда не было. Нет, если бы не фриц, не катиться бы ему с кучей денег, отпускным билетом на десять дней без дороги и новеньким орденом Отечественной войны II степени. Сам он цел, на нем ни царапины, а на улице теплынь, впереди лето и до фрицев тысяча километров. Он подумал, что мать будет рада и продуктам, и деньгам. «Черт! — сказал он себе. — Вот это подвезло! Если еще адъютант, и правда, посадит его в поезд… Ага, вокзал! Приехали. Ну — последний бросок…»
Адъютант сказал ему: «Жди», — и ушел к коменданту. Сколько времени ходил адъютант, он не знал, потому что хорошо уснул на этом желтом хроме, привалившись спиной в округлый угол между подушкой сиденья и окошком. Адъютант передал его старшине с чубом, по-казацки выпущенном на козырек фуражки, и умчался.
Вокзал был набит под самую завязку. Около дверей на перрон жалась такая толпа, что пробиться через нее было невозможно, но старшина повел его в комендатуру, там на скамейке под охраной сидело несколько солдат без ремней и без погон, и на перрон они вышли служебным ходом.
На втором пути, уже под паровозом, стоял «пятьсот веселый» — четыре пассажирских вагона и десяток товарных, набитых тоже под завязку. По перрону парами разгуливали патрули, несколько их караулили дверь, через которую пассажиров цедили из вокзала.
Старшина по-домашнему шел вдоль «пятьсот веселого», а он очень неуверенно шагал за ним, перекладывая чемодан из руки в руку. Они миновали пассажирские вагоны, прошли часть теплушек, у третьего от хвоста телячьего старшина остановился.
— Лезь.
— Куда? Куда лезь? — заорал из вагона рябой артиллерист. — Тут и без тебя полно. Топай в другой.
— Некуда! Проходи! Мест нет! — Кто сердито, кто равнодушно, кричали ему и старшине из вагона солдаты, сгрудившиеся у двери так, чтобы снаружи казалось, что в вагоне нет ни кусочка места, но между их сапог он видел, что еще немного места в вагоне есть.