Полежав на кровати с папироской в зубах, он достал чистое белье, мыло и полотенце и, позаимствовав из тумбочки старую газету, сделал из всего этого небольшой сверток и пошел в баню.
В санпропускнике народу было не много. С ним мылись несколько пожилых мужчин, старик, похожий на пособие для изучения человеческого скелета, и раненый. Раненый получил после госпиталя три месяца отпуска, из которых полтора уже прошло.
В бане была и парная. Он не парился, но ему нравилось посидеть на полке, прогреться и пропотеть как следует, потом кожа дышала легко и свободно. О парной с нескрываемой радостью сообщил ему старик.
— И-и-и, милай, такая благодать божья, восторгался старик, потирая тощий живот. — Я из-за парной и хожу сюда. Нонче и парок по карточкам: один раз в неделю Тебе подвезло. — Старик под краном замочил веник, от веника потянуло запахом шалфея и других лесных трав. — Силов вот только мало, харч не тот. С картошки более двух разов не полезешь. С картошки только живот пучит. Вот раньше-то, раньше… — Старик махнул рукой, вспоминая, видно, как парился раньше, налил прохладной воды в тазик и, прихватив веник, пошел в парную.
Он пошел за ним.
Забравшись на полок и щурясь от жара, он лег на спину и раскинул руки, а старик, черпая ковшиком, все поддавал и поддавал. Старик ловко плескал воду в углы, где камни еще не остыли, и каждый раз, когда пар вырывался из квадратной дыры, присев, кричал с полу:
— Ну как? Еще?
— Давай еще! — отвечал он. — Давай, чего там!
— Шкура не лезет? — спрашивал старик.
— Нет, — отвечал он, хотя на полке было невыносимо — надо было лежать, совершенно не двигаясь, стоило поднять руку — и пар обжигал.
— А хорош парок, хорош — мягкий, — радовался старик, устраиваясь рядом. — Ну, господи благослови.
Охая и ахая, постанывая и кряхтя, старик начал париться. Сначала он слегка, как бы любовно охаживал свои тощие ягодицы, провалившуюся грудь и тонкие ноги, а потом набрал темп. Он сек и хлестал себя, и скоро стал в этом пару, через который было плохо видно, похожим на розового червяка, отбивающегося от какой-то жуткой зеленой курицы. Устав, он окатился водой, сполз со ступенек и вытянулся на полу.
— Нет, не то, куда не то! Харч плохой, вот где корень, — бормотал он, закрыв глаза. — Кабы харч…
Когда Игорь вышел в раздевалку, старик в очень чистом, хотя и залатанном белье, тяпнув самогона, закусывал луком и посоленным хлебом. Не вынимая бутылки из кошелки, старик налил и ему пальца на три в железную кружку, которой пили воду из бачка.
— Накось, прими маленько.
Самогонки ему не хотелось.
— Да не надо, отец.
— Это чего же не надо? — Старик смотрел строго. — Сам Петр Великий сказывал: «После бани хоть белье продай, а выпей».
Он выпил. Старик дал ему небольшую луковку и горбушку. Потом старик ушел, он еще посидел, ожидая, когда из дезокамеры принесут его вещи. Справку с синим штампом ему выдала кассирша, в гостинице он отдал ее Марии Кузьминичне, плотно поел и, закрыв дверь изнутри, завалился спать.
А что ему еще оставалось делать?
В военкомате — узком, похожем на скворечник деревянном доме в два этажа, с комнатами-клетушками — поддерживалась армейская чистота: блестели вымытые полы, стекла, черные печи, равнялись вдоль стен скамейки и табуреткн, а плакаты на стенах, призывая научиться поражать цель с одного выстрела, освоить гранату, уверяли, что немец, как и черт, не так страшен, как его малюют. Синие железные таблички предупреждали: «Не курить!», «Не сорить!»
Представившись дежурному лейтенанту, Игорь пошел на второй этаж, где был отдел рядового и сержантского состава. Офицера из отдела не оказалось, и надо было ждать.
Он сел на подоконник и закурил, пуская дым на улицу. На улице было пустынно, только у коновязи в высохшем навозе и объедках сена рылись, скандаля, взлохмаченные воробьи. Когда прохожий или телега пугали их, они серым облачком взлетали на старую липу, и продолжали скандалить и там, прыгая с ветки ив ветку.
Он следил за воробьями, опершись на косяк окна, когда кто-то негромко сказал у него над головой:
— Тоже воюют.
Он обернулся, незаметно бросил окурок в окно, вскочил и отдал честь. Перед ним, щурясь и улыбаясь своим мыслям, стоял подполковник. Одна рука у него была в черной косынке.
— Ты к кому? — спросил подполковник.
— Прибыл отметиться. Нахожусь в отпуску.
— После ранения?
— Никак нет, — он достал документы. — Вот, товарищ подполковник.
Подполковник прочел справку из корпуса, оглядел его с ног до головы и открыл дверь с табличкой «Военный комиссар гвардии подполковник Терентьев А. Н.».
— Зайди.
Сняв пилотку, Игорь вошел за военкомом и по его команде сел у несгораемого шкафа на скамью, положив пилотку на колени.
— Военком потыкал пальцем в справку.
— Как ты его взял?
— Подвезло, товарищ подполковник. Сам в руки шел. Брать было нетрудно, вот таскаться в тылу у них с ним…
— Расскажи.
Он рассказал.
— Ты здешний?
— Нет. У меня тут мать жила. Эвакуированная. Месяц назад уехала в Томск к сестре.
— Значит, не застал мать?
Он погладил пилотку.
— Нет. Не застал.
— Что же ты не списался? — сказал военком.
— Откуда я знал, что дадут отпуск? — сказал он, опять оправдываясь, и перед военкомом, и перед самим собой. — Все решилось в один день.
— Да, — согласился военком, — такие вещи, если уж делаются, так враз. Человек и опомниться не успеет.
— Я тоже еще до конца не опомнился, — сознался он.
— Опомнишься. Десять дней и не заметишь, как пролетят. — Военком вдруг презрительно сморщился. Тоже, пожадничали — десять дней дали. Как украли.
— Дорога не в счет. Это чистых десять дней.
— Все равно мало. Из этого полковничка, если хорошенько потрясти, можно знаешь сколько взять?
— Хорошо, хоть десять дали, — не согласился Игорь и добавил: — Вы бы дали двадцать?
Военком ответил серьезно.
— Месяц дал бы. Где вы стоите?
Он сказал.
— На Северо-Западном не был?
— Нет. Говорят, там плохо: копнешь — и сразу вода.
— Да, — подтвердил военком. — Болото. Лес и болото. Такой весь Северно-Западный. Ни блиндажа хорошего, ни путного окопа не выроешь. Там всегда большие потери.
— У нас хоть в два роста рой — воды нет. И теплее.
— Что думаешь делать дальше? — спросил военком.
— Придется остаться здесь, — ответил он. — Если бы было дней двадцать, поехал бы в Томск.
— Мы не можем продлить тебе отпуск.
— Я и не прошу, — сказал он.
— Есть приказ, который категорически запрещает продлевать отпуска. Ну, там на день, на два, если кто-то умер, это другое дело, а в таком случае, как у тебя, — не могу.
— Что вы, товарищ подполковник, — сказал он. — Я рассказал вам про мать, потому что вы спросили. Я пришел отметиться.
— Не повезло тебе, — сказал военком сочувственно.
— Ничего. Может, еще повезет.
Военком взял карандаш и нож, и стал затачивать карандаш, неумело держа скрюченными пальцами — он, наверное, так тренировал их.
— Адрес в Томске есть?
— Нет. Она не в самом Томске, а где-то в деревне.
— Деревню знаешь?
— Нет. Она писала, что собирается ехать туда, кажется, даже называла деревню, но я не помню.
— Письмо не сохранил?
— Нет.
— Ну вот, — сказал сердито военком. — Если бы был точный адрес… А так — куда ты поедешь? Ну, куда?
— Да, — сказал он. — Ехать бессмысленно.
Военком собрал карандашные стружки и высыпал их в корзину.
— Может, все-таки поедешь? Я прибавлю тебе дней пять. Черт с ним, с выговором. Но ехать надо сегодня же, на первом же товарняке. Пока до Москвы, пока из Москвы, пока в Томск, пока из Томска… А куда из Томска?
— Не знаю. — Он подумал: «А где там, в этом Томске, искать? В Томской области не одна деревня, сотни деревень, в какую уехала мать? Кто ему это скажет? Никто, — подумал он. — Никто».
Военком спрятал нож в стол и задвинул ящик.
— Так едешь?
— Нет. Можно пол-Сибири обыскать.
— Это верно, — сказал военком. — Ладно, отдыхай здесь. Я устрою тебя в гостинице.
— Спасибо, — сказал он. — Я уже устроился.
Военком отметил отпускной и отдал его.
— Разрешите идти? — спросил он.
— Погоди, — задумчиво сказал военком. — Погоди, Кедров. — Военком смотрел на его выцветшую гимнастерку, на брюки в пятнах от ружейного масла и мазута, которым легко вымазаться, если ездишь в товарных вагонах или на танках, на пилотку, давно потерявшую форму, на разлохмаченные лямками мешка и автоматным ремнем погоны, на стоптанные кирзовые сапоги и хмурился.
— Что, они не могли одеть тебя поприличней? — спросил сердито военком. — Я б такого старшину в два счета выгнал.
— Старшину за несколько дней до моего отпуска зацепило, — ответил он, — Старшина ни при чем.
— Тогда сам ротный должен был позаботиться. Солдата пускают с фронта в отпуск одного на тысячу. Так и одеть надо было по-человечески.
— Ротный тоже ни при чем, — отметил он. — Все дело в спешке.
— Тебе не стыдно так ходить? — спросил военком.
— Нет. Мы все так ходим, — сказал он.
Военком не согласился.
— Это там. Здесь — другое дело. — Военком хлопнул ладонью по столу. — Вызови дежурного.
— Есть вызвать дежурного.
— Выйди, — сказал военком, когда он привел лейтенанта. — Подожди в коридоре.
Он вышел и прикрыл за собой дверь.
На улице все так же скандалили воробьи. Он подумал, что военком, пожалуй, прав — вид у него неважнецкий. Хорошо, что у него здесь нет никого. Он вспомнил о Наташе. Да, дело дрянь. Вшей, правда, у него нет, но вид… Может, купить обмундирование? — подумал он. — Сапоги — сапоги черт с ними, сойдут и эти, почистить как следует, и сойдут, а брюки и гимнастерку надо купить, — решил он. Деньги есть, чего над ними трястись. Девушке, наверное, стыдно ходить с таким оборванцем. Схожу на базар — решил он. — Военное тряпье и здесь продают, где его сейчас не продают?