— Как не думать ни о чем?
— Не думать, и все. Это наш вечер, и все. Кто знает, что будет завтра? Но сегодня — сегодня есть только ты и я. Ладно?
Она помолчала.
— Так думать — страшно.
— Ну, брат, — Игорь в темноте усмехнулся, она чувствовала это по тону, — ты еще не знаешь, что это такое — страшно!
В комнате темнело. Лицо Игоря утратило четкость, контур лица сейчас был особенно треугольным — вверху широкий лоб, внизу узкий подбородок. Выражения глаз не было видно, поэтому голос Игоря звучал яснее.
— Я никогда не думал, что… Представляешь, меня вызывают в штаб и… Теперь вот мы с тобой!
Голос его чуть дрожал, он старался сдержать эту дрожь, но несколько раз даже откашливался, но голос все равно дрожал. Ей было приятно, что это у него из-за нее.
— Игорь! — Она хотела сказать строго, но строго у нее не получилось.
— Что «Игорь»? — переспросил он загадочно.
Угли в печке чуть теплились, стало совсем темно. Он обнимал ее, целовал и все крепче прижимал к себе.
— Кто-нибудь зайдет, — шепотом сказала она. Сначала она не могла противитъся его поцелуям, потому что была сонной и от этой сонливости у нее не было сил, теперь противиться не было сил от его поцелуев.
— Я закрыл. Не бойся.
«Как же не бояться?» — подумала она.
— Ты не должен…
— Ты не должна уезжать, — перебил он и сразу же поправился: — Не уезжай.
Его дрожь начала передаваться ей.
— Но…
— Не уезжай!
— Но…
— Не уезжай!
— Но…
— Не уезжай!
— Но мы знакомы всего пять дней! — успела она сказать.
— При чем тут дни! — быстро возразил он. — Можно знать сто лет и…
— У тебя же есть девушка, ведь есть?! — Наташа сказала это утвердительно-вопросительно.
— Нет! — резко ответил он. — Никакой девушки у меня нет. — Света, та девушка из 9-го «б», была от него так далеко, как на луне. Они начали дружить перед самой войной, но только начали. Они ни разу не сходили вместе в кино. Перед экзаменами Света брала у него тригонометрию, и он немного провожал ее по темным улицам, вот и все. В школе они держались так, как будто были безразличны друг другу. Война расшвыряла их, как щепки. Мать он нашел через эвакоцентр, а Свету не нашел, он и не искал ее, жизнь Светы теперь не пересекалась с его жизнью. К чему было искать Свету, если она сейчас могла быть или замужем, или любить кого-нибудь, или, может быть, ее убило на войне, или она осталась в Новограде и ходит с другими по той же улице, по какой он ее провожал? Нет, Свету он не искал, два года войны легли между ними таким слоем, что под ним школа и все, что было связано с ней, значит, и Света, были для него чем-то вроде кинофильма, который он когда-то видел. И кинофильм был не о нем, а о другом парне. Между туманным детством и армией у него уже ничего не было. С того дня, как он записался в истребительный отряд, его жизнь шла по солдатскому кругу: бригада, прифронтовая полоса, передний край, бои и бомбежки, ранения, госпитали, пересылки, снова бригада, снова прифронтовая полоса, снова… Он получил десять дней отпуска, но это не означало, что он вышел из этого совсем, после отпуска он войдет в круг, а вот Света в него никогда не войдет, да он и не хотел, чтобы она вошла.
— Никакой девушки у меня нет. Если бы она была, я бы… я бы — в общем, все было бы по-другому, — сказал он сердито.
— Но ведь была? Была же? — настаивала Наташа. Странно, но ей почему-то было важно это узнать, у знать об этом все. Как будто все это принимало для нее особое значение. — Только не лги. Была?
— Была, — признался он. — В школе. Как у всех. В школе у каждого кто-то есть. — Игорь приподнял голову. Я же тебя не спрашиваю. Я знаю, что у тебя тоже кто-то был. Но мы теперь не дети. Ты мне веришь?
Наташа не могла не признаться.
— Верю.
Тогда он крепче прижал ее к себе, так, что она даже задохнулась и приоткрыла рот, и поцеловал в губы. Она хотела вырваться, но он не дал, губы у него были горячими и сухими, у нее застучало сердце, она совсем ослабла.
— Ты будешь меня любить? — громко шепнула она.
— Честное слово, — тоже громким шепотом ответил он.
— Я верю, — повторила как будто уже и не она, а какая-то другая — смелая, безрассудная девушка, которая ни о чем, кроме этих сумасшедших минут, и не думает и ничего не боится. Она сама как-то отчаянно обняла его, сама жадно поцеловала, глаза ее как-то сами закрылись.
Ей было стыдно, что он раздевает ее и прикасается к ней, но стыд был куда слабее захлестнувшей ее дрожи, странной неги, еще чего-то, с чем она уже не могла бороться и чего до этого в себе не ощущала, но что вдруг он пробудил в ней, и она только повторяла и повторяла:
— Ты люби меня, люби. Всегда… Милый… Люби…
Нельзя было понять: Наташа плакала или это капли дождя текли по ее лицу. Они стояли в нескольких шагах от гостиницы. Он хотел ее проводить, но она не хотела.
— Не смей! Ты гадкий. Я тебя ненавижу!
— Но, Наташа, но послушай…, — растерянно говорил он.
Она стряхнула его руку и судорожно запахнула куртку, пряча кулаки под подбородком.
— Не смей прикасаться ко мне! Не смей!
Она побежала по деревянному тротуару, скользя, чуть не падая. Она бежала сгорбившись, опустив голову, плечи ее вздрагивали.
Он проспал всю эту ночь и часть утра. Когда он выглянул на окна, Волга была плоской и блестящей, как зеркало. На нее даже было больно смотреть. Он скосил глаза и вздрогнул: на бревне сидела Наташа.
Наташа — как будто ничего в гостинице и не было, и как будто и не было слов «Ненавижу! Не смей прикасаться ко мне!» — говорила ему:
— Хорошо бы покататься на лодке. Но как ее раздобыть? Здесь ведь нет лодочной станции.
За этими и другими словами, в ее взгляде, в движениях и жестах, в том, что она не сказала ему «здравствуй» и не называла по имени, как раз и угадывалось, что она все помнит, только она смотрела на него как-то иначе: настороженно и испытующе, будто решая для себя сложный вопрос, связанный с ним. Но посвятить его в этот вопрос она не хотела.
Эти дни пролетели, как час.
Они ездили за Волгу, в бор. Там они купались, лежали на песке, Игорь жег костер, и в помятом чайнике они кипятили чай. Они загорели, обветрились и похудели. Здесь, в безлюдье, никто не мешал им любить, когда любилось, и молчать, когда молчалось. Они как будто мчались, закрыв глаза, в ту беззаботную страну, где живут только радостными чувствами. Фронт, Москва, теплушки, заплеванные вокзалы, полуголодный Калязин — все забывалось, когда они отчаливали от берега.
Они были в одном возрасте и очень еще молоды, естественная тяга к хорошему, обостренная чудовищностью жизни, в которую превратила все война, чистая чувственность — все это сблизило, слило их души.
Они вышли из одной среды, и кровь у них была одна, кровь древлян, поэтому и мир они понимали одинаково. Мир представлялся им цельным, как сфера. В нем они еще не видели ни социальных, ни иных плоскостей. В любой точке этой сферы они могли быть частью мира, иногда необычной, иногда странной, но никогда чуждой или враждебной.
Отношения их были легки и просты. Они ведь полюбили в первый раз. На их сердцах еще не было шрамов, которые оставляет каждый, кто был тебе дорог и близок с тобой, и кто потом ушел, или от кого ты ушел сам.
Игорь за не очень много денег нанял на эти дни рыбацкую лодку. Лодка была большой, тяжелой и плоскодонной.
Линии ее были ужасны, но это только прибавляло романтики. Еще они раздобыли сковороду, кастрюлю, помятый чайник и топор.
Утром они грузились в лодку, переплывали на ней Волгу, сносили в шалаш продукты и все остальное, и оставались здесь до вечера. Шалаш Игорь построил из выброшенных на берег досок и еловых ветвей. На полу шалаша поверх веток они стелили плащ-палатку, шинель и полосатую дорожку ручной сибирской работы, которую Наташа тайно позаимствовала из теткиного сарая. Постель их была не очень мягкая, но широкая и покойная. В шалаше они лежали в жару, читали книги, которые Наташа, тоже тайно, заимствовала у тетки, целовались или, устав, дремали.
За несколько патронов Игорь наменял у мальчишек крючков и сделал перемет. Грузилами на перемете служили пули. На перемет попадало достаточно рыбы, дважды Игорь получал сухой паек, они кое-что подкупали на базаре, и еды у них хватало.
Место они выбрали хорошее. С него Волгу было видно в обе стороны далеко, и они следили, как поднимаются по ней или плывут по течению баржи, небольшие пароходы и плоты. Чаще всего они видели маленький юркий баркасик с рыбьим именем «Линь». «Линь» таскал лодки с рыбаками, которые ставили сети где-то в заветных местах. Неподалеку от шалаша бил ключ, и чай из ключевой воды был очень вкусным. В бору было много сушняка, так что сварить уху или приготовить обед из солдатских продуктов было несложно.
Они все делали вместе. Если Наташа шла мыть кастрюлю, то Игорь через минуту тоже был у воды. Он брал кастрюлю, чтобы оттереть копоть песком, или сидел рядом и что-нибудь говорил. Когда Игорь шел за дровами, Наташа хвостиком шла за ним и, взяв в руки по сучку, тоже несла свою долю. Они и в Волгу прыгали вместе и плавали рядом. |Иногда они уплывали далёко, до бакенов, и, забравшись на бакен, лежали на плотике. Волга то поднимала плотик, то опускала, то поднимала, то опускала.
— Мы — робинзоны! — заявляла Наташа. — Кораблекрушение выбросило нас на необитаемый остров. Но нам хорошо! — И она отчаянно гоняла мальков, бегая по мелкой воде.
Этой полудикой жизнью они жили легко. Их ничто не тяготило. Им обоим казалось, что они знают друг друга тысячу лет.
Один раз, возвращаясь с базара, Наташа звонила в Москву. Москва долго была занята, но потом их соединили. Сначала Наташа просила какую-то Соньку сказать в институте, что она задерживается по семейным обстоятельством. Сонька на том конце провода все допытывалось, что это за семейные обстоятельства, но Наташа свернула разговор на тетку. Потом она попросила Саньку сходить к какой-то Матреше и сказать, чтобы Матреша заглядывала к Наташе домой и заботилась о каком-то Перно.