За те полчаса, что он сидел в качалке, получив команду ждать ужин, Наташа несколько раз заглядывала к нему, словно проверяя, не исчез ли он и не случилось ли с ним беды. На Наташе были светло-серые короткие, чуть ниже волен, брюки, узкая, плотно обтягивающая ее, очень белая полупрозрачная кофточка и чистый передник.
— Наташа! — крикнул он. Он слышал, как она легко прошла по коридору.
— Что, милый?
— Где газеты?
— Сейчас принесу. Тебе скучно? Конечно, скучно, в чужом месте одному всегда как-то неловко. Я включу виктролу, хорошо?
Она нажала кнопку на боку кургузого чемодана, отчего крышка его беззвучно поднялась, нажала еще одну внутри его — на передней стенке чемодана загорелась лампочка — и захлопнула крышку.
Чемодан заиграл, и негромкая музыка наполнила комнату ритмичными, слегка печальными нотами. Пела скрипка, куда-то тихо звала труба, жаловался саксофон, угрюмо бубнил «бу-бу-бу» контрабас, и что-то настойчиво внушали тромбоны. А рояль вел мелодию, четко отыгрывая ритм, уступая его время от времени бесшабашному барабану.
— Нравится? Блюз «Голубая луна».
— Это электрический патефон? — спросил он.
— Нет, виктрола.
— Не видел таких.
Наташа принесла газеты и — словно сорвала губами ягодку — на ходу поцеловала его в щеку.
Он успел поймать ее за руку.
— Я не знаю, как выключается эта машина.
— Она будет играть почти час: там десять пластинок. Они сами меняются.
Она присела к нему на колени.
— Как хорошо, да, милый?
— Да. Только драконов слишком много.
— Разве?
Он осторожно обнимал ее, словно держал большую и робкую птицу, которую можно напугать резким движением и даже что-то повредить у нее, и то ли от ритмичной музыки, то ли от тепла Наташиного тела драконы уже не казались ему зловещими, а напоминали некрасивые детские игрушки, сделанные сумасшедшим. Он целовал ее, а она, смежив веки, подставляла щеки, лоб и глаза.
Погодя, она спросила:
— Хочешь помочь мне? Надо распечатать банки. Или тебе будет больно? Как твоя рана?
— Ничего, — сказал он. — Не помешает. Дверь мы оставим открытой, я давно не слышал такой музыки.
На кухне, сияющей кафелем, медным поручнем плиты, никелированными судками, кастрюлями, дуршлагами, суповыми ложками, белой пластмассой холодильника с хромированным вензелем «Прима» на дверце, он открыл консервированный горошек и банку абрикосового компота. Наташа разложила на тарелки почти прозрачные ломтики колбасы, не толще тетрадной бумаги квадраты сыра, пересыпала в узкую, лодкой, тарелку горошек, вылила компот в хрустальную вазу, уложила хлеб в корзину и напрессовала масла в масленку.
— У тебя много еды, — сказал он.
Она неопределенно пожала плечами.
— Почему — много? Люди едят каждый день.
Не согласиться с этим было нельзя. Он поводил рукой над тарелками.
— Зачем столько посуды? Потом все мыть. Зачем тебе тратить время? Компот мы могли бы есть и из банки.
У нее на этот счет была своя точка зрения.
— Нет. Мы не на фронте. Все должно быть красиво.
«Ах, черт, — подумал он. — Может, она и права? Может, действительно в жизни все должно быть красиво?»
Из яичного порошка и ветчины она стала жарить омлет, а ему сказала:
— В буфете внизу направо есть вино и водка. Папины. Но это ничего. Возьми рислинг, а водку надо перелить в графин с квадратной пробкой и поставить в холодильник. Говорят, водка холодная вкуснее. Но я не пью водки.
— Я вообще тоже. Но сегодня буду, — решил он.
Полки буфета были завалены кульками, свертками, консервными банками, мешочками и пакетами. Из батареи пустых и полных бутылок он выбрал рислинг и водку, нашел графин и вернулся в кухню. Постукивая ручкой ножа по горлышку, он скалывал сургуч и думал вслух:
— Не многие живут так, как вы.
Она обернулась к нему.
— Да. Как ужасно. Все это — война.
Он перелил водку в графин.
— Не многие жили так и до войны. Где работает твой отец?
Она ответила не сразу, но он не придал этому значения.
— В научно-исследовательском институте.
— Наверное, профессор?
— Нет, он просто большой специалист по Востоку.
— Поэтому у вас столько драконов?
— Может быть. Его отец тоже был страновед-восточник.
— Ты тоже будешь восточником?
— Нет. Моя специальность — английская филология.
— Это что такое?
— Английское языкознание.
— А-а-а… — сообразил он и добавил: — Я тоже учил английский. Немного, в школе и в госпитале. Я лежал долго. Делать было нечего, а к нам приходили шефы из школы. Было два кружка — немецкий и английский. Я учился в английском.
— And can you speak English? (И ты говоришь по-английски?) — спросила Наташа.
— No, miss. I have studied it too little (Нет, мисс. Я мало занимался), — ответил он.
— But you can! (Но ты говоришь!)
— No, miss. I cannot! (Нет, мисс. Я не могу.)
— But you are answering my questions. (Но ты отвечаешь мне)
— It makes no difference. (Ну и что же?)
— And do you like English? (Тебе нравится английский?)
— Yes, miss. What I don’t like is German. (Да, мисс. А немецкий нет.)
— Since you don’t like the Germans? (Потому, что тебе не нравятся немцы?)
— It might be. (Может быть.)
— You have not a bad pronounciation (У тебя неплохое произношение) — отметила Наташа.
— We have had a nice teacher (У нас был хороший преподаватель), — объяснил он.
— And she has taught you to add «miss» or «madam» when you speak with a lady? (Это он научил тебя говорить «мисс» или «мадам», когда ты разговариваешь с девушкой или женщиной?)
— Yes, miss. (Да, мисс.)
Наташа закинула локоть ему за шею и поцеловала в губы.
— А что ты хочешь делать после войны?
— Не знаю. Сначала надо кончить войну.
— Да. Конечно. А… а когда она кончится? Как ты думаешь?
Ему хотелось ответить ей хоть как-то определенно, но он не мог: откуда он знал, когда может кончиться война?
— Не знаю. Нам еще до границы надо километров полтысячи, понимаешь? И не просто идти…
— Так много! — Брови Наташи удивленно поднялись.
— Да.
Накрывая на стол, она рассуждала:
— Как все так получилось — такая маленькая страна и чуть не победила нас? Чуть не захватила Москву? Я помню кино «Если завтра война», потом еще «Глубокий рейд».
— «Четвертый эскадрон». — Он тоже кое-что помнил.
— И это, да. В кино было все просто: фашисты на нас нападают, мы сначала немножко отступаем, а потом гоним до самого Берлина. Сейчас эти фильмы, конечно, не идут. Стыдно, наверное, их показывать, как думаешь?
— Наверное, стыдно.
Он развернул газету. В сводке говорилось, что за прошедший день на фронтах существенных перемен не произошло, на некоторых участках шли бои местного значения, и за сутки сбито сорок два немецких самолета. Он знал, что такое бои местного значения: чтобы взять какую-нибудь высотку, ложились в землю батальоны.
Они ужинали за тем концом стола, который был ближе к балкону.
Ей, наверное, очень понравилось, что он немного понимает по-английски. Потом, когда омлет уже был готов, она заявила:
— После войны ты обязательно должен выучить английский как следует.
Он взял несколько тарелок.
— Ты думаешь?
— Да, — сказала она твердо.
На белоснежной, похрустывающей от крахмала скатерти светилось серебро ножей и вилок, сиял хрустальный графин, блестели тарелки.
«Все должно быть красиво, — думал он. — Здесь, конечно, все может быть красиво. Но попробуй сделать красиво в деревенской избе, где дымит русская печь, где глиняный пол и за стеной хрюкают поросята, а курицы только и следят, чтобы юркнуть в открытую дверь за крошками. Или в комнате в Москве, или каком-нибудь любом городе, где спит, ест, живет целая семья.»
— Налей мне вина.
Он налил ей рюмку рислинга, стопку водки себе.
Наташа подняла свою рюмку.
— Ты должен сказать тост.
— Будем здоровы, — предложил он.
— Нет, это некрасивый тост.
— Некрасивый? За то, чтобы в жизни у людей было больше красивого.
Она коснулась его стопки дном рюмки.
После ужина она открыла виктролу, перевернула пластинку, и снова комната наполнилась мягкой ритмичной музыкой.
— Тебе хорошо у нас?
— Хорошо. Лучше, чем в госпитале.
— Чем в госпитале?
— Ага. Понимаешь, мне здорово повезло в прошлом году. Я попал в настоящий госпиталь — в Куйбышеве. Сейчас госпитали больше всего помещаются в школах и всяких других домах; раненых много. А я попал в настоящий, то есть раньше там была больница. Я был ранен в ногу, в бедро. Там тоже чисто, светлые комнаты и кровати, а не топчаны. У офицеров даже биллиард был. И ходили они не в халатах, а в пижамах, в полосатых штанах и куртках. Как у каторжников в Америке.
— Откуда ты знаешь, как ходят каторжники?
— Где-то видел картинку.
— Чай или кофе? — спросила она.
— Что есть.
— А что ты хочешь?
— Да все равно. С чем меньше надо возиться.
Этот ответ ей не понравился.
— Но я с удовольствием это делаю, я не вожусь.
— Я не хотел тебя обидеть. Сделай то, что хочешь.
Чай они пили, сидя рядом на диване. Наташа принесла из своей комнаты низкий узкий столик, поставила на него чашки, рислинг и рюмки, варенье, сахар, достала из буфета пачку печенья.
Они слушали музыку и смотрели, как отгорал на небе закат.
— Завтра мне надо сходить в госпиталь, — сказал потом он.
— В какой?
— Какой здесь ближе?
— Есть один через два квартала.
— В него я и пойду.
— Обязательно завтра?
— Не обязательно, но лучше завтра. Пусть они дадут мне справку. Отпуск кончается. Надо справку, иначе меня могут забрать как дезертира.
— А плечо?
— Что плечо? И с плечом я в армии. Госпиталь — это тоже армия.
Она постелила ему на диване. Ему было приятно смотреть, как она заботится о нем. Правда, о нем уже заботились девушки и женщины в госпиталях, но там они заботились обо всех, в этом был смысл их работы, а здесь девушка, и очень красивая девушка, заботилась только о нем и делала это не по долгу службы.