— Вот тебе пижама, хотя ты и не офицер, — сказала она, принеся пижаму из той комнаты, дверь которой была напротив кухни. — Это Колюшкина. Он такого же роста. — Она вздохнула. — Где он сейчас? Три месяца нет писем.
— Я один раз не писал матери тоже три месяца.
— И очень плохо делал.
— Да. Как-то все откладывал.
— И мне будешь писать так же?
Он улыбнулся.
— Нет, конечно.
Приготовив ему постель, она ушла к себе в комнату, побыла там недолго и вернулась в шелковом халате с полотенцем на плече.
— Я буду мыться под душем, а ты, если хочешь, нальешь ванну. Только не полную: управдом просил экономно расходовать горячую воду — очень мало угля. Говорит, надо сначала отобрать Донбасс.
Он тоже не стал наливать ванну и вымылся под душем, замотав плечо, чтобы не промокла повязка, куском клеенки.
— Курорт, — бормотал он. — Гагры, Сочи, Поти, Гори. Крым и Кавказ. Повезло тебе, Егорий. — Егорием его звал Тарасов.
Он постучал в дверь ее комнаты.
— Да, — сказала она. — Входи, милый. Почему ты так долго?
Она лежала на низкой широкой кровати с деревянными спинками.
Комната была квадратной и сначала показалась ему пустой. Кроме кровати здесь стоял длинный платяной шкаф, а в простенке между окнами — трельяж с двумя, наверное, десятками баночек кремов. Почти весь желтый паркет закрывал ковер. Стены украшали две картины. На одной было нарисовано море, над ним, тяжело маша крыльями и вытянув шеи, летели не то гуси, не то лебеди. Эта картина, пронизанная светом, наполненная прозрачным, влажным, пахнущим водорослями морским воздухом, была понятна. Непонятна была другая. Из нее смотрела на обрез рамы нарисованный в профиль, до пояса голый, мускулистый не то царь, не то вождь времен Ассирии и Вавилона. Лицо его было резким и четким, словно вычеканенное. Он указывал вытянутой рукой на высокую черную гору. У него был решительный взгляд, хищно изогнутый нос и твердо очерченный подбородок. За его спиной стояла обнаженная женщина. Она чуть наклонилась вперед, словно торопилась кому-то навстречу. Ее широко расставленные черные глаза горели призывно и тревожно.
Он облокотился на косяк.
— Ты похожа на принцессу. Страшно подойти.
Он сидел на краю кровати, она лежала у него за спиной, и он чувствовал ее ноги.
У кровати стоял тот же низкий столик. На нем были недопитая бутылка рислинга, рюмки, печенье, начатая плитка шоколада. Они пили рислинг и слушали музыку, отгороженные от мира стенами и замками. Все это казалось ему удивительным сном, и он боялся проснуться и оказаться снова в грязном дымном блиндаже или в вонючем вагоне, на боку которого написано «8 лошадей. 40 человек», или в полевом госпитале, где все пропахло ранами и йодом, или в мокром окопе, с перемешанной сапогами холодной жижей на дне.
Он доливал себе и ей рислинга, чувствуя, что пьянеет от вина и тепла ее колен. Они допили рислинг, и она, приподнявшись, дотянулась голой рукой до шнурка и выключила свет.
Утром Наташа напоила его кофе, они вместе вышли из дому, и она довела его до госпиталя. Она торопилась, уже наполненная институтскими заботами.
— А если они оставят тебя там? Как я узнаю?
— Не оставят.
— А если все-таки оставят?
— Не оставят из-за такой царапины. Зачем мне койку занимать?.
— А если они отберут у тебя документы?
— Не отберут.
— Но ведь они имеют право на это.
— Они имеют право на все.
— Как я узнаю тогда о тебе?
— Дай адрес, я напишу. Ты придешь, и мы что-нибудь придумаем. Но они не оставят.
— Ты сделаешь все, чтобы не остаться?
— Да. Все.
Она погладила его раненое плечо.
— Иди. Я буду ждать тебя.
Ему удалось, не задерживаясь, пройти мимо вахтерши. На ее вопрос «Куда вы?», он бросил: «К главврачу». В этом госпитале никто не прыгал на костылях, никто не слонялся по коридору, убаюкивая загипсованную руку. У раненых, которые попались ему, были забинтованы головы.
Он остановил одного. У этого вместо правого глаза была черная лента с черным кругляшком. Лента была надета поверх повязки, похожей на чалму.
— Слушай, где у вас тут главврач?
— На втором этаже. По левой стороне в конец, — объяснил одноглазый. — У тебя курить есть?
— Есть.
Одноглазый взял из коробки не одну, а две папиросы.
— Пойдем, проведу.
Одноглазый заглянул в замочную скважину.
— Там? — спросил Игорь.
— Там, — ответил одноглазый. — Снимает стружку с Зинки. Застал вчера с одним парнем в углу. Черт старый, жалко ему, что ли? Подождем.
После того как из кабинета не вышла, а вылетела Зинка, он постучался и услышал раздраженное «Да-да». В кабинете он доложил:
— Товарищ главный врач, рядовой Кедров, находясь в отпуску, попал под бомбежку, и немного зацепило.
Главврач рассматривал его, как непонятное явление.
— Говорите, зацепило? Слегка?
Этот сухой, длинный, с лицом козла главврач, видно, не очень хотел дать ему справку. «Не повезло», — подумал он. Лучше бы он пошел в другой госпиталь. Но кто знал?
Врач дал ему с вешалки халат.
— Накиньте и следуйте за мной.
В перевязочной сестры ловко сняли с него гимнастерку и майку, разбинтовали плечо и промыли рану перекисью водорода. Перекись пузырилась и приятно щекотала рану. Рана была чистой и розовой, без гноя.
— Где и когда вас ранило? — спросил врач.
— Позавчера на станции Гадово.
— Как вы попали в Москву? Сошли с санпоезда?
— Нет. С такими ранами на санпоездах не возят.
— Почему вы не остались в Гадово? Там есть госпитали.
— Не знаю, — сказал он, я ехал в Москву, поезд попал под бомбежку, меня перевязали, и я поехал дальше.
— Вам дали справку, что вы были ранены в Гадово?
— Нет.
— И вы пришли к нам за ней?
— Да, — ответил он и добавил: — Кто-то же должен меня лечить.
— Должен. Кстати, почему на вас офицерское обмундирование? Где вы его взяли?
«Начинается, — подумал он. С этим обмундированием у меня еще будет столько приключений… Нет, этот врач никакой справки не даст, — решил он. — Черт с ней, только бы вырваться.»
— Мне его подарили.
— Странный подарок.
Он не ответил.
— Что сделала вам сестра там, в Гадово, до перевязки?
— Ничего. — «У них у всех тут повреждены головы», — подумал он. — А почему она должна была что-то сделать со мной?
Главврач шепнул сестре. Она погремела у шкафчика склянками и вернулась со шприцем.
Он протянул здоровую руку. Игла была острой, не то что в полевых госпиталях, где их не успевают точить, и они не втыкаются, а порют тело. Сестра сделала, наверное, не одну тысячу уколов: он даже не поморщился.
— В Гадово мне тоже сделали укол. От столбняка.
— Ну вот, а говорите, что вам ничего, кроме перевязки, там не делали.
— Мне его сделали после перевязки. Я сам сказал сестре, что, если человека ранят, надо сразу же сделать укол от столбняка.
— Она должна была сделать укол до перевязки.
Врач показал на халат.
— Надевайте. А вы, сестра, найдите Николая Николаевича и попросите его обязательно, — он интонацией подчеркнул это слово, — зайти ко мне. Готовы?
В кабинете ему пришлось ответить на целую кучу вопросов. Некоторые вопросы были нелепыми, но он подумал, что в госпитале для людей с поврежденными черепами могут спрашивать, что угодно.
Он ответил, когда попал в армию, где служил, в каких госпиталях лежал раненым, назвал командира корпуса, бригады, своего батальона, роты и тех командиров взводов, которых помнил. Эти вопросы были ничего, дурацкими были другие.
— Не помните, какая фамилия была у пушкинской Татьяны? — главврач давал ему всего секунду на обдумывание. — Не помните, значит. Как назывался Куйбышев до революции? Сколько стоили ириски до войны? В каком классе начинали учить анатомию?
Наконец дверь отворилась, и в кабинет вошел высокий и худой человек в халате. Под халатом проступали погоны. Игорь облегченно вздохнул: с военным легче было договориться. Он встал, отдал честь и остался стоять.
— Этот, Николай Николаевич, посетитель — странный человек, и я вас побеспокоил, чтобы вы помогли мне, — сказал Айболит. — Говорит, ранен позавчера под бомбежкой. Ранение плечевое, касательное, мягких тканей. Очень похоже на ножевой удар. Одет в офицерскую форму, а документы рядового.
— Покажите ваши документы, — сказал Николай Николаевич.
Он отдал ему солдатскую книжку и отпускной. Николай Николаевич тщательно изучил их.
— Еще какие есть?
Он достал все бумажки.
— Вот комсомольский билет, вот справка о ранении. Вот еще одна такая же. Могу показать и шрамы — здесь женщин нет. Это справка из штаба корпуса, эта на медаль. Эта на орден. И эта справка на орден. Вот орден. Вот литер на билет. Вот продаттестат. Все. Больше ничего нет.
— Что ты хочешь от нас? — спросил комиссар.
— Ничего. Зашел, чтобы меня перевязали, и все.
— Это черепной госпиталь, — сказал главврач. Мы не можем вас положить.
— И я очень ряд, — заявил он.
— Почему?
— Голова у меня пока без повреждений.
— В часть ему ехать нельзя? — спросил комиссар главврача.
— М-м-м… — помычал врач. — Ранение легкое, но минимум две недели надо подождать — может занести инфекцию, и тогда выйдет из строя на месяцы.
— Направим его в ГЛР.
— В Москве нет ГЛРов.
— Не надо меня никуда направлять, — сказал он комиссару. — Я остановился у… у родственников, два квартала от вас. Есть телефон, в любое время меня можно вызвать.
— Нельзя этого делать, — сказал комиссар.
— А зачем мне, здоровому, это же не рана, а царапина, занимать койку в госпитале, когда народ лежит в коридорах?
— Сколько перевязок ему надо, если все будет идти нормально? — Комиссар повернулся к врачу.
— Три-четыре, — ответил врач.
Комиссар думал, а потом спросил:
— Как у тебя с продуктами?
— По завтра получил на продпункте.
— Будешь получать там все время?