— Тебя выпустили совсем?
— Да. Чертов доктор! Все из-за справки.
— Папка тебе помог?
— Да. Он заставил дежурного позвонить в госпиталь. Почему ты меня обманывала — филология, антимония? Твой отец генерал.
— Полковник.
— Нет, — сказал он. — Я сам слышал, как капитан называл его генералом.
Наташа обрадовалась:
— Ура! Ура! Ура! Значит, ему присвоили. Ай да папка!
Часовой потянул его за пиджак.
— Слушай, где ты раздобыл такую? На «Мосфильме»? Это не женщина, а кино-трюк.
— Разве на посту разрешают разговаривать? — спросила Наташа. — А бдительность? — Она спросила это очень ядовито.
Они отошли от часового, и он снова спросил ее:
— Почему ты не сказала мне с самого начала, что твой отец военный?
— Какая для тебя разница, кто он? Для тебя он только мой папка.
— Вообще да. Но иногда я говорил с ним…
— Как с человеком, а не генералом, — досказала она за него. — Ну и что такого? Разве для тебя человек — это чин, а не сам человек?
— Нет, но… Я солдат, а между рядовым и генералом есть разница.
Она запальчиво перебила его:
— Между людьми есть одна разница. Они отличаются только тем, что одни — честные, хорошие, порядочные люди, другие — подлецы и негодяи. Я не хочу, чтобы папкино звание влияло на твои с ним отношения. Ты должен и говорить, и вести себя, как говорил и вел раньше. Будь искренним, и не подстраивайся ни к нему и ни к кому другому. Иначе я перестану тебя уважать. Человек должен быть самим собой. Самим собой должен всегда оставаться и ты.
В дверях комендатуры появился Андрей Николаевич.
— У них на вокзал идет машина. Нас подбросят.
Они сели в грузовик под брезентом и через десять минут были дома.
Ворочаясь на диване, Игорь думал, что завтра ему предстоит неприятный разговор с главным врачом госпиталя и, может быть, комиссаром. Об Андрее Николаевиче он решил, что до его генеральских погон ему нет никакого дела: он женат на Наташе, а не на нем.
Дверь Наташиной комнаты приоткрылась.
Придерживая ворот рубашки, Наташа сказала:
— Ты не спишь, милый? И я все не могу уснуть. Эта комендатура!..
Он сел к ней на постель, она обняла его и поцеловала в губы.
— А пошли они все к черту! — сказал себе он. Сейчас ему было наплевать на всех генералов и главных врачей.
— Ты второй день не отходишь от окна, почему ты ждешь ее? Я заметила, — сказала Наташа с дивана.
Он не обернулся, он смотрел на Никольскую. Никольская снова пришла, и стояла на той стороне улицы возле решетки бульвара. Она приходила третий день подряд по нескольку раз в день. Иногда она стояла долго, иногда совсем немного, будто забежала по пути. И она стояла всегда там, где он ей тогда сказал: «Дальше не ходи».
— Я не жду, — ответил он.
Наташа подошла к окну и отвела штору.
— Ждут тебя — зачем? Я видела, как утром ты отнес ей хлеб. Кто она? Меня это тревожит.
Он рассказал. Она положила руку ему на плечо.
— У нее хорошее лицо.
— Не вблизи. Вблизи… Как тебе сказать. Все дело в глазах, с сейчас их не видно, а когда присмотришься, у них вынуто дно: взгляд не задерживается, уходит. Как через стекло. Это после блокады в Ленинграде.
Подумав, Наташа решила:
— Надо пригласить ее. Она отдохнет у нас. Я дам ей какие-нибудь мамины вещи.
Он посмотрел на нее сбоку, на ее красивый и нежный профиль.
— Ты не боишься?
— Нет. Она не сумасшедшая, то есть, она не такая, — она не сделает ничего плохого, ты сам говорил. Просто от переживаний у нее заблудился рассудок. Она помоется, мы дадим ей чистое белье и хорошенько накормим. Ты не против? — спросила она.
Он был не против. Как он мог быть против? Разве можно было быть против жены Никольского?
Она пошла на кухню, поставила на керосинки бак и большую кастрюлю, и выпустила фитили, как только можно было их выпустить, и сказала через коридор.
— Иди приведи ее.
Он остановился возле двери.
— Она может мне не поверить — она вся настороженная.
Она поняла его по-своему.
— Да, конечно. Она живет не с людьми, а как олень, например. На одной земле, но в другом мире.
Он повернул головку замка.
— Попробую все-таки.
Она положила руку в сгиб его локтя и сказала:
— Нет, лучше я. Сними кастрюлю и поставь немного чаю — стакан-два. Когда закипит, поставь опять кастрюлю.
Из окна он видел, как она перешла улицу, подошла к Никольской, остановилась рядом и стала что-то говорить. Никольская, склонив голову, слушала, потом дала ей руку и пошла за ней, приотстав, как ребенок.
Она провела Никольскую в столовую и усадила на диван.
— Как там чай?
— Сейчас закипит, — ответил он.
Он принес на блюдце чашку и на тарелке несколько печений.
— Это Игорь, — представила она его. — Пейте, пожалуйста.
Никольская взяла одно печенье, потом другой рукой второе, потом, чтобы взять из рук Наташи чашку, взяла оба печенья в одну руку и прижала их под грудью.
— Игорь? — переспросила она.
— Да, — сказал он. — Кедров.
— Нет ли у вас ма-а-аленького кусочка сахара? — спросила Никольская.
— Он сладкий, я положил три куска. Вы помешайте.
— Так много? Вам понравилась роза?
— Да, — ответил он и ушел в кухню.
Он слышал, как Наташа говорила Никольской:
— Очень хорошо, что вы к нам пришли… Вода скоро согреется. Пока вы будете мыться, я приготовлю обед. У меня все готово, только накрыть на стол. Потом мы будем слушать музыку.
Как и все эти дни, они обедали на краю стола: он и она напротив, Никольская у торца.
Никольская мило щурилась, рассматривая платье — подарок Наташи. Серое, тонкой шерсти, с глухим воротом, оно очень шло ей. В нем она стала похожа на молоденькую учительницу. У нее и прическа была как у учительницы — гладкая, плотно уложенная, заколотая серым гребнем — тоже подарком Наташи, только волосы были необычны: пепельные.
Лицо Никольской просветлело. На нем не осталось и следа безумия. С ними обедал просто усталый человек, который после долгих и тяжелых передряг вновь попал в свой мир.
Он налил рюмки.
— За что будем пить? — спросила Наташа.
Никольская подняла свою рюмку.
— Пусть процветает этот дом!
Они сблизили рюмки и чокнулись.
Наташа выпила еще две рюмки, немного опьянела и говорила без умолку о своем институте, подругах, о том, что еще долго учиться, о теннисе, о том, как девочкой заблудилась в дачном поселке.
Никольская смеялась и шутила вместе с ней, а он не вмешивался в их разговор, пил вермут, ел, смотрел через балконную дверь на бульвар и думал, что было бы здорово, если бы Наташа подружилась с Никольской. Никольская была значительно старше Наташи, но они очень подходили друг к другу.
Они выпили кофе, потом Наташа поиграла на рояле, потом он запустил виктролу.
Когда Никольская стала собираться, Наташа принесла из кухни сверток.
— Это вам. Возьмите, пожалуйста. Здесь консервы и сахар.
Никольская быстрым жестом сунула под телогрейку сверток.
— Сахар? — громким шепотом переспросила она. — Консервы? Сахар?
«Начинается, — подумал он. — Черт, что делать?»
Наташа отступила и стала за него.
— Сахар? Сахар? Сахар-сахар-сахар-сахар, — бормотала Никольская. Она сгорбилась, сникла под телогрейкой. Глаза ее погасли, и лицо посерело. — Если бы у меня был сахар тогда, они бы не умерли. Нет, нет, не умерли, не умерли. Даже если бы было полкило. Всего полкило… Они уснули рядом-рядом-рядом. Валечка обнимал Ниночку, он вот так ее обнимал. — Она хотела показать Наташе, как это было, но Наташа отступила к комнате. — Я звала, я будила, я кричала, но они не проснулись. Они так хотели кушать, так хотели! — Никольская щупала под телогрейкой сверток. — Они все просили: мама, кушать! Мама, кушать! А потом перестали просить и только смотрели на меня, а мне нечего было им дать. Ручки у них были то-о-оненькие, как ваш палец, просто косточка под то-о-оненькой кожицей, и сами они стали ле-е-еегенькие, как воробушки, а я…
— Не надо! — крикнула Наташа. — Не надо! — Она метнулась к Никольской и, повиснув у нее на руках, торопливо шептала ей в лицо: — Не надо, Анечка, не надо, Анечка, не надо, Анечка, не надо, Анечка, не надо, Анечка… — Прижав к себе Никольскую, она гладила ее по голове, по спине, по плечам и шептала: — Все, все, все…
Странно, но на Никольскую это подействовало. Она стихла и недвижимо стояла под руками Наташи. Глаза ее были закрыты, и она медленно дышала. Потом, мягко отведя Наташины руки, она пошла к двери и, глядя в пол, сказала:
— Извините… Спасибо вам за все. До свидания.
Через окно Игорь посмотрел, как она вышла из-под арки и, не переходя улицы, пошла вверх по Самотеке. Наташа сидела на диване, зажав ладони в коленях, и раскачивалась из стороны в сторону.
— Это ужас, Игорь, ужас!
Он сел к ней.
— Может, не надо было ее приводить?
Наташа ответила не сразу.
— Может быть. Но теперь мы не должны ее бросать.
— Да, — согласился он. — Она жена Никольского.
Наташа терла ладонь о ладонь, будто они у нее замерзли.
— Не поэтому. Мы вообще не можем ее бросить. Она рассказала, когда мылась, что муж ее погиб. Дети умерли, когда ее не было дома. Она пошла куда-то, чтобы найти еды, она все время искала еду для детей, выпрашивала у военных, у пожарников и потеряла сознание. Кто-то ее подобрал, спас, она не помнит кто, а когда она пришла в себя и побежала домой, дети уже умерли Ты понимаешь, что это такое для матери? Нет, тебе не понять, ты мужчина.
— Надо что-то для нее придумать, — сказал он.
— Да. Но что? Положить в больницу? Где она живет?
— Не знаю. Она меня боится. Тебе она хоть что-то сказала.
Наташа все терла и терла ладони.
— Надо, чтобы она перестала попрошайничать и начала жить, как человек. В Москве у нее ни родных, ни знакомых. У нее нет даже карточек, она ест то, что выпросит. Сейчас она одна на целом свете, понимаешь, совсем одна!..