«Ах ты птица!» — похвалил ее про себя Игорь.
— Может, вы пустите ее к себе на дачу? Чтобы человек стал человеком, надо, чтобы он и жил по-человечески.
— На дачу? Надо подумать.
— Подумай. — Он тоже подумал. — Какие-то карточки ей положены. Поговори с ней как следует, узнай, где живет, кто там с ней, узнай, кто должен дать ей карточки. Я в таких делах не разбираюсь, и мне не у кого спросить.
Разговор этот ее успокоил. Думая о делах, они забыли о своих чувствах.
Улыбнувшись, она спросила его:
— Все это по-военному называется выяснить обстановку? Так?
— Так, ответил он. — Ты становишься настоящим солдатом.
Все еще улыбаясь, наверное, по инерции, Наташа жалобно поправила его.
— Не солдатом. Солдаткой.
— Значит, едешь? Пролетел отпуск? — спросил, как бы между прочим, Андрей Николаевич.
Вечер был очень теплым, и после ужина они сидели на веранде. На даче они жили уже неделю, они очень неплохо тут жили. Они тут жили просто шикарно.
— Пролетел. — Между Игорем и Андреем Николаевичем стоял пустой шезлонг для Наташи. Она заставила его вытащить шезлонги из сарая, вымыла их и расставила на веранде. Наташа с Никольской убирали со стола. Пока в шезлонге лежали папиросы, спички и пепельница. — Но еще три дня.
— Мой тоже. Так всегда: ждешь, а потом раз — и все позади. И не знаешь, будет ли это снова.
— Может, будет, — неуверенно сказал Игорь. Шезлонги стояли у края веранды, так что с них был виден большой кусок неба. На небе проступали все новые и новые звезды. — Если меня ранят, можно добраться и до Москвы. Сошел с санпоезда, и все. Ничего тебе не сделают.
Кроме них, на даче жили еще кот Николаша и Бичи. Николаша, собственно, жил не в доме и не во дворе. Он скитался по чужим садам, подвалам и сараям, а домой приходил только есть. Наташа звала его, ударяя ложкой по консервной банке. Стоило ей постучать так и покричать протяжно «Никола-а-а-а-ша! Никола-а-а-а-ша!», как откуда-нибудь из лопухов Николаша показывал свою бандитскую морду. Отвечая ей «мяк-мяк», Николаша шел к чашке. Хотя Николаша вечно был грязный, в колючках и репьях, вид у него не был голодающий. Он, наверно, жрал не только мышей и воробьев, но и цыплят. Николаша и молоко пил, не жмурясь от удовольствия, а зло дергая порванными в нескольких местах ушами. Потом он облизывал свои поломанные усы и морду, на которой у него были и старые, и свежие царапины. На чужих дворах ему, наверно, приходилось выдерживать трудные бои. Как сказала Наташа, этот кот жил у них на даче уже лет десять, оставался там и на зиму, и ничего ему не делалось.
— Я не могу сойти с санпоезда, — грустно сказал Андрей Николаевич.
А Бичи Игорь нашел в малиннике у забора. Она лежала там, боком прикрывая от дождя только что родившихся щенят. Бичи была похожа на пойнтера: такой же серой, с темным и светлым, раскраски, с такой же формой головы, с такой же короткой, плотно прилегающей шерстью. Но было в ней много и от дворняги. Для Бичи он сделал будку, а Наташа нашла на чердаке тряпки на подстилку. Бичи быстро сообразила, что к чему — не рычала, когда он переносил щенят — и забралась в будку, как будто там вечно и жила. «Бичи» придумала Наташа. Ей нравилось это резкое джеклондоновское имя.
Андрей Николаевич положил руку ему на плечо.
— Очень плохо, что ты уезжаешь.
Игорь и сам чувствовал, что это очень плохо.
— А что делать? Не могу же я не ехать.
— Что делать? — переспросил Андрей Николаевич — Ты хочешь остаться?
— Где остаться? Тут? Как останешься?
— Зачем «тут»? Можно придумать. Но если бы не Наташка… — Было ясно, что говорить это Андрею Николаевичу было просто противно.
Они говорили, не глядя друг на друга, отвратительный был этот разговор, но все дело было в Наташе.
— Я понимаю, но…
— Что «но»? — спросил Андрей Николаевич.
Игорь погасил в пепельнице папиросу и, не поднимая головы, спросил:
— А чего вы на меня сердитесь? Откуда я знал, что она ваша дочь? И что вы будете против?
— Вы там опять про политику? — крикнула Наташа из комнаты. — Про второй фронт?
— Я не сержусь, — тише сказал Андрей Николаевич. — Ты неправильно меня понял. Поздно сердиться. Пойдешь к нам?
— Она вас просила?
— Нет. Именно, что не просила. Словами не просила, а глазами — да. Глазами все время просит. Так пойдешь?
— И что у вас делать?
Наташа пронесла Бичи остатки ужина, и они ждали, когда она вернется.
— Найдем что. Может, тоже учить английский. Кое с каким уклоном, конечно. Там будет видно.
— Английский? — Игорь мысленно увидел учебники, как у Наташи, пластинки с текстами, и как он примерно в такой же компании, как в «Метрополе», и уже не хуже, чем все. Это ему понравилось.
— Нет. Не могу. Я обещал командиру корпуса. Что он подумает?
Андрей Николаевич быстро ответил:
— Мы ему сообщим. Это несложно.
— Все равно — не могу. Сейчас не могу.
Андрей Николаевич вдруг очень серьезно сказал:
— Жаль, что ты не можешь остаться. Честное слово, жаль. Работа у нас интересная, и ты бы, пожалуй, подошел. Разведка — это тоже война. Всегда война.
— Конечно, жаль, — согласился Игорь. — Но, когда человек не может… И потом с меня, между прочим, хватит одной войны.
Андрей Николаевич тяжело поднялся в мезонин, ступеньки под ним скрипели, и скрипели перила, потом открыл балкон и устанавливал телескоп, он любил смотреть на звездное небо. Как-то он им сказал: «Посмотришь полчаса на звезды, почувствуешь себя былинкой, и все заботы кажутся смешными. Небо — лучшее лекарство для души».
Никольская сидела с ними тоже недолго. Никольская за эти дни как-то пришла в себя. Она усиленно занималась порядком и чистотой. Вставая раньше всех, она целые дни терла, скребла, мыла, варила и стирала. Наташе было даже неудобно. Наташе, наоборот, хотелось бездельничать и вообще двигаться поменьше, но все-таки ей приходилось подключаться к хозяйственным делам: нельзя было весь день прятаться за чужую спину. Остановить же Никольскую было просто невозможно. Она вымыла и вычистила всю дачу — даже в кладовках навела такую чистоту, о какой там никогда и не мечталось.
Никольская носилась из комнаты в комнату, наполненная энергией, глаза ее блестели, и с ее загоревшего и чуть пополневшего лица не сходила улыбка. Несмотря на возню с тряпками и кастрюлями, вся она выглядела очень чистой и свежей, только пепельные от седины волосы сейчас никак не шли ей, казалось, эта молодая женщина ходит в парике.
Никольская поцеловала Наташу в лоб, смеясь постучала Игоря по плечу, сказала: «Спокойной ночи. Долго не сидите — сыро. На завтрак будут блинчики, а мужчинам и яичница. Но если Николаша опять залезет в буфет, я… я…» — и ушла, не придумав для Николаши казни.
— О чем ты молчишь?
Наташа полулежала в шезлонге, обняв Игоря. Если бы ему не надо было уезжать, если бы от Колюшки пришло письмо, если бы не было вообще этой проклятой войны, им бы жилось здесь так прекрасно и радостно, что лучше бы и не надо.
— Ни о чем особенно, — ответил Игорь.
Она погладила его по щекам и, согнув руку так, что его голова оказалась в сгибе локтя, притянула его к себе и поцеловала несколько раз, и каждый раз, когда она ощущала губами его губы, она закрывала глаза, прислушиваясь, как ее сердце то нежно замирает, то начинает стучать.
— Зачем ты уезжаешь? Я не знаю, буду ли я счастлива с тобой, но без тебя я буду несчастна.
Игорь поднялся и понес ее в комнату.
Не зажигая света, сбросив тапки, Наташа легла поверх одеяла.
— Давай полежим так пять минут.
— Давай. — Он лег к ней.
— Тебе удобно?
Тахта была узкой. Игорь спал, наполовину свесившись, и Наташа, чтобы он не упал, всю ночь не выпускала его из объятий. Он, как мальчишка, прижимался лицом к ее плечу, но ему было хорошо так, и только однажды, когда где-то далеко залязгал грузовик, он во сне закричал: «Танки! Танки!». Она гладила его, а он спрашивал во сне: «Братцы, где-где-где-где гранаты? Где? Где?» Он весь напрягся, стал жестким, как из дерева, дергался у нее из рук, но не проснулся, а когда грузовика уже было не слышно, успокоился. Наташа поняла, что война куда страшнее, чем она представлялась ей. В голосе у Игоря была не только ненависть, не только какое-то неизвестное ей еще упорство, но и страх, и страх передался и ей. Она впервые подумала, что Игоря могут убить.
Наташа поднялась и стала раздеваться. Поперек неба, оставляя светлый хвост, летела яркая звезда.
Игорь обернулся к окну. Наташа, закинув голову, придерживая ладонями груди, смотрела в окно поверх занавески.
«Ах черт! — подумал Игорь. — Как я не хочу уезжать!»
Она скользнула к нему под простыню.
— Есть примета, когда падает звезда, значит, кто-то умер. Это правда?
— Нет. — У окна ее обдуло, и она вся была прохладной: прохладные колени, прохладная грудь, прохладное лицо Конечно, нет. — Он не сказал ей: «Если бы это было так, в первый же день войны осыпались бы все звезды».
Она прижалась к нему.
— Ты меня любишь.
— Да.
— Очень?
— Очень!
— Как что?
Он не знал, как ответить.
— Как…как можно любить только тебя.
— И как… как жену?
— И как жену.
— И навсегда-навсегда?
— Навсегда-навсегда.
— А вдруг, а вдруг… — Она не решилась вслух произнести эти страшные слова: «А вдруг тебя убьют?» Но он понял. Но что он мог ответить ей? — Почему ты не говоришь, что тебя не… что ничего не случится?..
Наташа ждала. А что он мог ей ответить? Наврать? Врать было противно.
Ему послышалось, что под дверью кто-то плачет. Да-да, кто-то там плачет. Сначала он услышал, как под дверью что-то делали: шуршали, возились, устраивались, потом там заплакали: «А-а-а», но он подумал, что это ему показалось. а тут еще Перно заорал:
— Три румба! Три румба норрррд! Крепче рррруль!
Завтра он должен, был уезжать. К отъезду все было готово — он получил продукты, узнал, когда отходят поезда на Курск, Наташа купила ему на барахолке солдатское обмундирование, он его выстирал, начистил кирзяки, а офицерское они уговорились, что Наташа пошлет его матери, когда он пришлет адрес. Он рассчитывал, что в бригаде получит письма от матери с новым адресом.