— Бдительность? — спросил сержант, обдумывая, что с ним делать.
Нет, он не был новобранцем…
— Ага. Куда идти?
Ездовой хохотал, расплескивая воду себе на сапоги. Угомонившись, ездовой крикнул, когда они уже пошли.
— С документами железно? А то они тебе не простят эту самую бдительность!
— Железно! — крикнул он в ответ, обернувшись, и подмигнул.
Его отвели почти через всю деревню к дому с полуподвалом. У крыльца сержант постучал сапогами, стряхивая пыль, и пошел вперед, а мальчишка-солдат завернул за угол в сад.
В большой и чистой, прохладной от свежевымытых полов комнате под богом сидел командир заградотряда — лысый капитан со шрамом на лице. Шрам шел через левую сторону лба, рассекая бровь у внешнего ее края, оттягивая веко, отчего глаз косил. Шрам опускался по щеке до подбородка. Шрам был свежий, розовый, по сторонам его еще четко виднелись точки от скобок.
Над головой капитана чуть покачивалась от сквозняка лампада на медной цепочке. Желтый, величиной с тыквенное семечко огонек мигал. От лампады пахло хвоей и сладким. По обе стороны бога на стенах висели, как его распахнутые крылья, штук двадцать икон и иконок. Одни иконы были за стеклами в глубоких, как ящики для патронов, рамах, другие были плоскими. Над некоторыми иконами висели льняные вышитые полотенца. Справа от капитана, на столе, у торца стоял полуведерный самовар и тонко пел. Над его фигурным краном дугой были начеканены медали и надписи.
Отмерив на ладонь заварки, капитан согнул ладонь в желобок и ссыпал заварку в чайник, залил ее кипятком, бросил кубик рафинада, чтобы сахар натягивал цвет и запах и, прикрыв крышкой, поставил чайник в конфорку на трубу самовара, предварительно посмотрев в нее. Делал он все это неторопливо и привычно, как совершал обряд, улыбаясь сам себе и щуря здоровый глаз, будто заглядывал, как в самоварную трубу, в желудок — все ли готово там для продолжения обряда? Целая половина лица его светилась, как у доброго колдуна, но левый глаз настороженно косил в окно на похожий на длинный гвоздь штык мальчишки-солдата. От этого капитан казался двойным.
— Ну? — наконец спросил капитан.
Сержант щелкнул каблуками и вроде бы незаинтересованно доложил:
— Задержан у колодца на северной окраине, куда пришел пить. На вопросы отвечать отказался.
Ничего колдовского в капитане не осталось.
— Документы.
Он быстро достал всю пачку, сержант взял ее, положил на стол, вернулся и стал снова рядом.
Капитан внимательно читал документы, было слышно, как в саду щелкает птица и кудахчут курицы.
— Знаки.
Оба ордена и медаль он отнес сам.
Капитан сверял номера и вернул их.
— Почему не отвечал на вопросы?
— Я отвечал, — сказал он. — Но не так, как хотел сержант.
— Почему не так?
— Все равно бы он меня задержал.
Сержант засопел, но капитан не обратил на это внимания.
— Что в мешке?
Приставив шмайсер к двери, он снял мешок, развязал его и принес к столу. Он заметил, что у капитана кобура пистолета расстегнута.
Капитан сунул руку в мешок, пошарил в нем, выложил на лавку магазины, банку с вареньем, поймал за горлышко коньяк и вермут и крякнул.
— Дружкам?
— Да.
Капитан почитал ярлыки, повертел бутылки и осторожно опустил их в мешок.
— Смотри не разбей.
— Постараюсь. Можно завязывать?
— Завязывай.
Пока он запихивал все и завязывал, капитан налил себе чаю и начал пить.
— Кто командир корпуса?
— Генерал-майор Пономарев. Вы его знаете?
— Не ты, а я спрашиваю. Твое дело отвечать.
— Виноват.
— Кто командир бригады?.
— Подполковник Бабанин.
— Батальона?
— Капитан Щемерев.
— Роты?
— Старший лейтенант Ярославский.
— Кто в отделении? Назови всех.
Он перечислил.
Капитан, наклонившись, достал из-под стола американский телефон в футляре из толстой желтой кожи и завертел ручку.
— Дайте шестой. Это шестой? Говорит капитан Спиридонов. Ты, Васильич? Как жизнь?.. Тоже ничего… Нет, не был. Сегодня одного? Понял. Во сколько? Хорошо, учту. Теперь вот что: на кого и когда выписан отпускной билет номер… номер 1363? За май. Хорошо, подожду. — Прижимая плечом трубку к уху, он взял с колен полотенце, вытер пот с лица, головы и шеи и налил новый стакан. — Да. Сходится. Нет, не могу. Может, к концу недели, если будем живы. Заезжай сам. Пока. — Он крутнул отбой, спрятал телефон под стол, отхлебнул из стакана и приказал:
— Сними гимнастерку.
Он снял.
— Иди сюда.
Он подошел.
Взглянув в справку из госпиталя, капитан взял его за руку и повернул так, чтобы он стал левым плечом к нему.
— Одевайся.
Он надел гимнастерку и подпоясался.
— На, — протянул капитан документы. — Все понял? Представляешь, кто-то по дороге тебя убрал, на солдатской книжке фотографии нет, и вот вместо Кедрова шагает…
— Контра, — закончил Игорь, пряча документы.
— А ты шутник, — отметил капитан и опустил глаза в стакан. — Как провел отпуск?
— Хорошо.
Капитан быстро взглянул на него.
— Видно: чистенький да веселый, — вставил сержант и добавил: — Сутки на передовой — и весь марафет сойдет.
Не оборачиваясь, он ответил сержанту:
— Откуда ты знаешь? Ты-то и не нюхал переднего края?
— А ты им сыт по горло? — спросил капитан. — То ли дело в отпуску, а?
Он промолчал.
— Свободны, — сказал капитан всем и начал снова колдовать над чайником с заваркой.
На крыльце, когда он достал «Сафо», сержант протянул было руку к коробке, но он вовремя закрыл крышку и сунул папиросы в карман.
— Жмешься? — спросил сержант.
Он прикурил.
— Нет. Тебе такие вредно: испортится цвет лица.
Он спустился с крыльца и вышел на улицу, когда мимо дома прошли коза и женщина.
— Ишь ты, ишь ты! Сладу с тобой не стало! — ругала женщина козу. Она стегнула ее хворостинкой по хребту. Коза остановилась и зло посмотрела на хозяйку желтыми глазами. Женщина отступила. — Ууу, бессовестная! Пойдешь ты или нет? — Коза развернулась и наклонила голову. Женщина отступила еще дальше, за Игоря. Он прикладом дал слегка козе по лбу. Коза, смешно задергав верхней губой, побежала.
Так они и дошли до дома, где жила эта женщина, — коза впереди, он за ней и женщина следом.
— Ну что, аника-воин, картошки дать тебе? — спросила смеясь женщина.
Он взял у нее шесть хороших картошек и котелок, и на огороде, на костерке, сварил картошку. Вскрыв в картошку банку говядины, он хорошо наелся, отдал женщине котелок и залез в сарай, который стоял на задах.
На чердаке сарая в углу лежало немного соломы. Он сгреб ее, раскатал шинель, разулся, положил в изголовье сапоги, вещмешок и лег.
В сарае было сумрачно и сухо. Сквозь дыры в крыше косыми полосами шел свет. В нем плавали золотистые пылинки. Закинув руки за голову, он лежал и смотрел, как они исчезают, ткнувшись в край луча, и как появляются в нем из темноты. Пылинки плавали бесконечно и покойно, но ему не было покойно.
В прихожей настойчиво зазвонил звонок. Наташа вздрогнула, Наташа радостно вздрогнула, но радость сразу же ушла. Игорь не мог вернуться, он или ехал в теплушке, или ехал в грузовике, или уходил своим пехотным шагом все дальше от нее, туда, куда ушел Колюшка, куда ушел Колюшка, чтобы не вернуться.
Она открыла дверь, не спросив.
— А, Федор! Проходи.
— Здравствуй, хозяйка.
— Здравствуйте. А Игорь уехал.
Это получилось некрасиво, как будто она намекала, что Федор пришел зря и может больше не приходить.
— Пожалуйста. Я сейчас поставлю чай.
— Ну что ж, можно и чай. — Федор подмигнул ей своим единственным глазом. — Семь лет молока нет, а маслом отрыгается. Говоришь, уехал твой сердешный, твой болезный? — Федор сердито крякнул. — Подбери, подбери губы! Ничего с ним не будет. Не таковский он, чтобы просто даться. Перестань!
Федор уже был у них. Как-то Игорь, объяснив, что Федор очень просился посмотреть, как живут москвичи, привел его. Федор принес с собой мандолину и предложил после чая: «Робяты, я вам сыграю». Он очень хорошо играл то, что знал, и мгновенно схватывал на слух. Когда Наташа играла на рояле, он, угадывая наперед мелодию, импровизировал, и было непонятно, как ему удается отделывать на своей мандолине всякие пассажи. Федор объяснил им, что к музыке у него склон и что поэтому он может играть и на гармошке, и на балалайке, и на гитаре, но очень любит мандолину. Рояль его не заинтересовал. Он сказал, что для рояля у него пальцы короткие.
Федор еще пел им частушки. Некоторые частушки были немного хулиганские, вроде той, где говорилось, что глубоко в земле зарытый друг-товарищ атаман, что без него кинжал не режет и не щелкает наган, а некоторые были грубовато-лирические. В одной пелось так: «Ты, залетка рыжая, четыре поля выжала. Снопики поставила, себя любить заставила». Некоторые были смешные, одна была про трактор, который черен как черт, и про тракториста, который черен, как чертенок, и про то, что трактор любит керосин, а тракторист девчонок.
С Федором было интересно, он как-то по-другому понимал все. Страшная рана на голове особенно его не печалила. Он говорил:
— Без глаза — не без рук. В деревне и одного глаза хватит. Это без рук — хоть в пруд. А я тебе и плотник, я тебе и печник, я тебе и столяр, я тебе и кузнец, я тебе и конюх. Захочу, могу и в бригадиры пойти. Над сарафанами бригадирствовать. — Перспектива бригадирствовать над сарафанами Федора веселила: он смеялся, показывая редкие крупные зубы. Федор так набрасывал им свое будущее после госпиталя: — Поживу маленько, осмотрюсь что куда, зачем, почем, ну и, дело известно, женюсь. Чай меня не в обсевках нашли. — С помощью этих «обсевок» Федор намекал, что он не хуже других. — А девок у нас, а девок, робяты, у нас! Ух ты! Сила! — Федор раздувал щеки. — Да девки какие! Я это не к тому, где-то девки хуже — девки везде одного устройства, — но наши здорово работящие. Выберу себе, да вдвоем, да здоровые, да рядком-ладком — заживем!