еол отваги и романтики. Они знали тогда, что страна гордится своими летчиками, что им завидуют, много дают, и что на них надеются.
В первые же дни войны они не оправдали надежд. Они не могли защитить армию и население от немецких бомбардировщиков. Часто им прямо в лицо бросали упрек за это.
Немцы бомбили города, станции, толпы беженцев на дорогах, подходившие к фронту войска, а они не могли помешать этому. С точки зрения всех нелетчиков они были виноваты, но в действительности они не были виноваты — им приходилось драться неравным оружием, и они делали столько, сколько никто бы не смог сделать на их месте. Они не щадили себя, но их бесстрашие давало слишком мало. Их смерти не меняли войны ни в воздухе, ни на земле: немцы летали над западной частью России, как над Баварией, а они летали над своей землей крадучись. Это видели все.
Батраков был в той пятерке СБ, которая села на запасной аэродром. В тот же вечер он послал домой телеграмму и на следующий день получил ответную. Жена сообщила, что все у нее благополучно. Через несколько дней он написал ей письмо, требуя немедленно выехать из Дубно, бросив все, взять только самое необходимое, чтобы легче было сесть на первый же поезд. В открытке жена написала, что будет эвакуироваться вместе с женами летчиков, что эвакуация может начаться с часу на час, и что нет необходимости бросать все и уезжать раньше времени, и что вместе с другими семьями ей будет легче.
Батраков понимал, что в водовороте, в который закрутила людей война, они могут потеряться, и дал жене адрес товарища по детдому, который жил в Саратове, сообщив, что будет писать туда, когда получит последнее письмо из Дубно.
Но от жены больше не пришла даже открытка. Когда немцы взяли Дубно, летчикам его полка, их осталось с десяток, сообщили, что семьи эвакуированы на машинах, потому что немцы разбили вокзал и железнодорожный узел. Батраков видел с воздуха столько брошенных и сгоревших этих машин на дорогах к востоку, что у него сжалось сердце и никогда потом не переставало болеть, будто в сердце открылась рана, которая все время саднит и саднит.
Наконец его сбили. Это случилось рано утром, после того как они бомбили Львов. Они шли без прикрытия, они теперь почти всегда ходили без прикрытия, истребителей осталось так мало, что не хватало, чтобы драться с мессерами, которые сопровождали юнкерсов. Где уж тут было охранять своих! СБ рассыпались и, прижимаясь к земле, увиливали из-под прицелов, но немцы все-таки сбили пять машин из их восьмерки. Когда самолет загорелся и стал терять высоту, Батраков вслед за пилотом, за его соседом по дубневской квартире, вывалился из кабины и, повременив, дернул за кольцо парашюта. Пока они спускались, один мессер сделал круг и дал пару очередей из пулеметов по Борису и по нему. Пули прошли у него над головой и срезали половину строп там, где они сходились в пучок, отчего парашют вытянулся и Батраков стал падать быстрее. Но этот сволочной мессер нырнул за ним и дал еще очередь, и Батраков почувствовал, что ему обожгло шею у затылка и по ней потекла кровь за воротник. Он подтянул стропы и заскользил вбок и вниз еще быстрее. Он сел в тылу у немцев, в лес, далеко от дорог, с земли его никто не заметил. Оторвав кусок парашюта и перевязываясь на ходу, он пошел в ту сторону, где сел Борис, и нашел его на поляне, метрах в двухстах. Борис был убит.
Батраков палкой вырыл неглубокую длинную яму, вынул из карманов Бориса документы, завернул Бориса в парашют и похоронил. На своей штурманской карте он отметил поляну и внимательно осмотрелся, стараясь запомнить это место, а потом постоял у могилы несколько минут, сняв шлем.
«Прощай, Борис!» — сказал он мысленно. — «Извини, что ничего больше не могу для тебя сделать». Да и что еще можно было сделать для покойника? Что вообще можно сделать для убитого?
К вечеру он добрался до опушки леса, пошел вдоль нее и в сумерках вышел к дороге, которая тянулась к шоссе. У него была плитка шоколаду, оставалось еще подначки папирос, и он поужинал, съев треть плитки и напившись из ручья, а потом залез под сосну, выкурил папиросу и уснул.
Утром, выбираясь из-под сосны, он увидел под ней, рядом с тем местом, где спал, прикрытый наспех листьями и хвоей карабин. Он разгреб листья и хвою, и нашел обоймы с патронами, гранатную сумку с гранатами, каску и красноармейские петлицы. «Здешний», — решил он. — «Кончил для себя войну и дует домой. Подсумки небось не оставил, сволочь. Как же, оставит он тебе подсумки. Он их пустит на задники. Там такая кожа…»
Он надел на свой широкий с медной звездой командирский ремень гранатную сумку, растолкал обоймы в наколенные карманы комбинезона, вскинул карабин за плечо, сунул за пазуху пистолет Бориса, переложил запасные обоймы от него и от своего пистолета в нагрудные карманы и не стал застегивать их на пуговицы.
К полудню он вышел к шоссе Дубно-Львов, лег за кустами, стал наблюдать. Движение по шоссе было не особенно напряженным, но за шоссе был не лес, а картофельное поле, и он опасался выходить из лесу и ждал, когда на шоссе не будет близко машин, чтобы успеть отбежать по картошке подальше.
Он видел, как по шоссе прошли немецкие танки, как проехал батальон мотоциклистов и долго тянулся обоз. В телеги были запряжены слоноподобные ломовики. Батраков никогда не видел таких крупных лошадей. Он смотрел на них и на ездовых со смешанным чувством ненависти и любопытства. Он и раньше видел немцев, их танки, обозы, но всегда сверху, и видел их или разбегающимися от бомб, или разбросанными куклами у воронок, а здесь немцы ехали спокойно, до них было так близко, что он хорошо различал их лица и слышал обрывки разговоров.
Понимая, что одному ему вряд ли удастся выбраться к своим, он решил искать партизан и воевать вместе с ними, ожидая случая перейти фронт. Он был даже рад партизанить около Дубно некоторое время, надеясь узнать что-нибудь о семье.
Шоссе уже было почти пустым, и он, согнувшись и держа карабин наготове, пошел вперед, но неожиданно на западном конце дороги началась стрельба. Он слышал пулеметные очереди и глухие выстрелы пушек. Потом к Дубно не проехали, а промчались подводы из обоза. Ездовые отчаянно хлестали ломовиков, и тяжелые лошади скакали неуклюжим галопом, забрасывая голову на спину. За ними, стрекоча, пролетели мотоциклисты. На некоторых колясках, на запасных колесах висели немцы, потерявшие свои машины. За мотоциклами на полной скорости прогрохотали танки. Пушки на танках были повернуты назад.
— Что за черт? — сказал Батраков вслух. Потом он увидел несколько больших танков и даже открыл рот — на танках были не кресты, а звезды.
— Наши! — крикнул он. — Ай да ну! Да откуда!
Он побежал к дороге, забыв осторожность, но из КВ по нему дали очередь из пулемета, и он упал, и пополз назад, не понимая, почему по нему стреляли свои. Потом он догадался, что в комбинезоне и летном шлеме он не похож на красноармейца или пехотного командира, а танкисты не могли предполагать, что встретят своего летчика.
Странно, но за КВ пролетело еще с десяток немецких мотоциклистов, а в той стороне, откуда они удирали, все ухало, потом прошли шесть наших «тридцатьчетверок», а за ними минут через пять два немецких танка.
«Настоящая каша! Или как слоеный пирог», — мелькнуло у него в голове. — «А что, если добыть мотоцикл и рвануть в Дубно?! Наши же жмут туда!»
Он опять пополз к дороге.
Он спрятался у самого края дороги за двумя небольшими елочками. Скоро на дороге показалась телега, которую тащил, прихрамывая, грязно-желтого цвета битюг. Ездовой безжалостно хлестал его, но лошадь только хрипела, тяжело переступая толстыми ногами: из ее брюха струйками текла в пыль кровь.
Батраков подпустил телегу почти на линию с собой и выстрелил в ездового. Ездовой сел в телегу, но Батраков выстрелил в него еще раз, перебежал и выстрелил лошади в голову. Лошадь рванулась вбок, колени ее подогнулись, и она упала посредине дороги и почти загородила ее своим телом и телегой.
Батраков дозарядил карабин и огляделся. Через несколько минут опять появились мотоциклисты, сначала штук двенадцать, потом шесть. Они, сбавляя газ, объезжали телегу со стороны картофельного поля. Этих он пропустил.
Когда на дороге показалось еще четыре мотоцикла, он переполз к обочине и спрятался за лошадью. Во рту у него стало сухо, в груди похолодело, и весь он внутренне сжался. Наблюдая, как приближаются мотоциклы, он вытащил обе гранаты, отвел на них предохранители, одну положил чуть правее себя, а рукоятку другой зажал в кулаке.
Первый мотоцикл, сбавив газ, вильнул в сторону, чтобы объехать телегу сбоку. Батраков швырнул под него гранату, но мотоцикл проскочил над ней, потому что запал горел три секунды, и граната разорвалась под вторым мотоциклом, а третий налетел на него. Батраков бросил в кучу, которая получилась из мотоциклов и мотоциклистов, вторую гранату и, встав на колено, стал стрелять по немцам с четвертого мотоцикла, которые, свернув в кювет, вывалились из мотоцикла и побежали к лесу. Он убил одного из них у самой опушки или тяжело ранил, второй немец успел убежать за деревья.
Батраков спрятался за картошкой, когда на всем ходу подошли еще тридцатьчетверки. Головная ударила гусеницей по телеге и отшвырнула ее вместе с лошадью, а вторая проехала по мотоциклам.
Когда танки миновали его, Батраков вскочил и побежал к тому мотоциклу, который валялся в кювете. Марка мотоцикла была незнакомой, и ему понадобилось несколько минут, чтобы запустить мотор. Он выкатил его из кювета, швырнул в коляску карабин и шлем, сдернул с плеч до пояса комбинезон так, чтобы видна была вся гимнастерка, вскочил в седло и, держа скорость девяносто, догнал задний танк.
Управляя одной рукой, он тыкал другой в петлицы с кубиками и кричал: «Я свой! Свой! Я летчик!»
Из танка его разглядели, поднялась крышка люка, и закопченый башнер, забубенно улыбаясь, ответил ему:
— Нас тут два экипажа! Взять не можем! Как селедки! Держись вплотную! Кругом немцы! Ну и всыпали же мы им!