Игорь незаметно ушел.
Несколько раз над поселком заходили юнкерсы, и от поселка почти ничего не осталось. Дома сгорели. Заборы или сгорели или упали. В садах обгорели кусты крыжовника и смородины, а у яблонь обгорели стволы и ветки. Разбросанные взрывами головни дымили, даже на огородах. Над рябыми от воронок улицами летал пепел.
Заводу тоже досталось — труба упала и рассыпалась на кирпичи, в стенах были вырваны куски, в крыше не осталось живого места, но она еще держалась на балках, сохранилась лишь та часть цеха, возле которой была пристройка.
— По местам! — крикнул Сазонов, когда юнкерсы, отбиваясь от истребителей, развернулись к ним хвостами.
Они выскочили из щелей и через дыры во внутренней стене перебежали в цех.
На бегу Женька толкнул Игоря к пристройке.
— Туда!
В пристройке на цементном полу стоял дизель. От него через квадратный проем в цех уходил шкив. Тут был еще токарный станок на двух опорах, верстак с тисками и ящики с болтами, гайками, вентилями. Окна в пристройке были низкие, но длинные, похожие на амбразуры.
Еще полтора десятка танков шло к заводу, и со двора по ним быстро стреляли две последние пушки. Артиллеристы суетились около пушек как заведенные. Танкам до поселка оставалось пройти совсем немного, когда сбоку по ним ударило еще несколько пушек, но шесть или семь танков ворвались в поселок.
К цеху, переваливаясь через бревна, вдавливая их в землю, лязгая гусеницами, шел «тигр». За «тигром», прижимаясь к нему, бежала штурмовая группа — десятка два немцев. Несколько снарядов, ударившись в лоб «тигру», разбились об него. Наверное, из «тигра» заметили пушки во дворе — башня поехала вбок, поворачивая очень длинный с тяжелым набалдашником ствол. Артиллеристы во дворе успели выстрелить по разу — одна болванка скользнула по башне, и, воя, как пуля, пошла рикошетом, а вторая отбила кусок гусеницы, но не сорвала ее, и «тигр» с ходу дал по пушке. Снаряд разорвался под ней, пушка подпрыгнула, а артиллеристов разбросало по двору. Они так и остались лежать. У второй пушки что-то заело, расчет около нее суетился, но пушка не стреляла.
— Ну чего же они?! — крикнул Женька. — Он сейчас!..
Женька, срезая из автомата фрицев за «тигром», вертел голову от одного окошка к другом — в одно ему был виден «тигр», в другое — пушка. А Игорю было видно сразу и то, и другое: он лежал у приоткрытой двери, прижимаясь к косяку, чтобы не прыгал ствол шмайсера. Они с Женькой перестреляли половину штурмовой группы, когда «тигр» рванулся прямо на пушку. Стрелок из курсового пулемета стрелял по расчету, упали оба подносчика, расчет сгрудился за щитом, потом кто-то от него побежал и тоже упал. «Тигр», раздавив в щепки поваленное звено забора, ворвался во двор, но тут из-за цеха, наискось к «тигру», выбежал Сазонов с противотанковыми гранатами. Сазонов был без ремня и без пилотки, в бурых от кирпичной пыли сапогах.
Прыгая через доски, во двор вбегали оставшиеся фрицы, и Игорь, и Женька били в упор.
Женька отчаянно закричал Сазонову:
— Дядя Костя, не надо! Дядя Костя!..
Сазонов швырнул гранату под ближнюю к нему надорванную гусеницу. «Тигра» сразу же развернуло лбом к Сазонову, и курсовой пулеметчик всадил в него очередь. Сазонов еще пробежал немного и упал почти у «тигра».
— Дядя Костя! — кричал Женька. — Дядя Костя!..
Они с Женькой успели застрелить последних трех фрицев из штурмовой группы, но потом «тигр», уже с места разбив пушку, повернул башню на цех.
Наташа проснулась, как будто кто-то толкнул ее. Была еще глухая ночь, звезды светили ярко, и по Самотеке только изредка проезжали машины.
Наташа не зажгла света, не повернулась набок, не посмотрела на часы, она не слышала даже их тиканья и, глядя на небо, не рассматривала его. Но глаза ее были широко раскрыты, она настороженно прислушивалась к себе. В этом странном оцепенении она лежала долго.
«Я заболела?» — думала она. — «Что со мной? Болит, почему болит здесь, где грудь? Или это так и должно быть, когда женщина ждет ребенка? Надо просыпаться среди ночи и бояться всего? И душа должна дрожать, как на надорванной жилке? Что же это со мной?»
Тело ее сейчас было необычно чужим, будто и не ее, будто между нею, то есть той надорванной жилкой да еще тревожными мыслями, и телом связи оборвались, потому что между ними была проложена бумага. Она была сама по себе, а руки, ноги и все остальное жили от нее отдельно. Только ниже горла, над грудью, внутри нее было все сжато, как если бы там пролилась и коркой застыла кровь.
Ее снова будто толкнули, она села и, стараясь не скрипеть кроватью, сияла ночную сорочку, сунула ее под подушку, надела белье и, не застелив постель, перебежала в коридор. При свете коридорной лампочки она торопливо разыскала в чемоданах ту юбку, кофту и куртку, в которых ездила в Калязин, обула те же, калязинские, туфли и, сдернув с вешалки летнее пальто и косынку, задыхаясь и держа обе руки у груди, где была эта жестко застывшая корка, выбежала из дом у.
Не задумываясь, словно ее вели, Наташа свернула с Самотеки на нужную улицу и быстро пошла вдоль темных домов, перебегая подворотни, переходя мостовые. Она пошла, пошла, пошла, словно все время кто-то ее вел, и глубоко вздохнула только на вокзальной площади.
Ей не показалось странным, почему она пришла сюда, ей было бы странно даже спросить себя об этом. Она должна была прийти на Курский вокзал сейчас же, немедленно. Если бы она не пошла, а осталась бы дома, или если бы даже задержалась, произошло бы что-то страшное и непоправимое.
Прильнув к застекленной двери, Наташа увидела, что солдаты, завернувшись в плащ-палатки и шинели, спят на лавках, в проходах и под лавками, лишь несколько их сонно пробирались куда-то, ступая между спящими и размахивая руками, чтобы не упасть, а один солдат, заросший щетиной до глаз, так что лицо его казалось замазанным, в шинели, накинутой на майку, ел, быстро двигая тяжелой челюстью, отламывая от буханки и запивая из котелка.
Свет в вокзале был тусклым, большинство ламп не горело, в этом свете зал ожидания представился Наташе не частью жизни, а картиной или сценой для киносъемки, которую нарисовал или сочинил и подготовил очень грустный и, наверное, даже несчастный художник или режиссер.
Солдат, который ел, поводив головой из стороны в сторону, вдруг сделал ей знак — он потряс кистью у пола, — подошел к двери, прислонил лицо к стеклу, она различила крошки вокруг его длинного рта, вытащил из рукава железку, — железка блеснула, и щелкнул замок, — приоткрыл дверь, втолкнул ее в зал, замкнул дверь, подтолкнул ее вправо и стал, опираясь о стенку плечом так, что загородил ее собой. На руке у него была глупая татуировка «Кто сказал: Нет водки на луне?»
На перроне ничего не изменилось. Она сразу узнала место — напротив мачты с фонарями, где они стояли с Игорем.
В той стороне, куда он уехал, вверху было темно, но, может быть, просто копоть от паровозов скрывала небо, а низко — светлее и не тихо: там гремело и скрежетало железо, слышался гул, шипенье, команды и резкие свистки. Туда уползало много рельсов. Куски их под семафорами отсвечивали разным светом, семафоры, укрытые сверху глубокими, длинными козырьками, все до одного смотрели на нее: красный требовательно предупреждал: «Опасность», зеленый приветливо ободрял: «Спокойной дороги», но фиолетовый был непонятным. Химически-искусственный, неземной, он ничего не говорил ей, зло вглядываясь в нее глазом химеры.
Она стояла, уронив голову на грудь, так что подбородок касался пальто, опустив руки, слушая голос Игоря. Голос Игоря был четким, как будто Игорь стоял рядом.
— «Привет Николаше и Перно. Здорово мы ехали из Калязина. Правда? Не плачь, все смотрят. Спишись с матерью, в случае чего она не подведет. Я пришлю тебе ее адрес. Интересно, как ты будешь меня встречать? Смотри, как у нас все получилось, разве можно было подумать? Я теперь буду держаться женатых. Учись и не очень забывай меня, ладно?»
Она постояла, постояла так и спрыгнула на рельсы.
Ей удалось пройти за депо, там, на круге, поворачивался паровоз, она миновала санитарный состав, в который несли узлы простыней, одеял, мешки, буханки хлеба, связки кружек, прошла платформу с зенитными пушками, целый поезд холодильников, и ее никто ни о чем не спросил и не задержал. Только раз из-за состава цистерн часовой крикнул:
— Стой! Кто идет?
Она пошла на цыпочках, но гравий все равно скрипел.
— Стрелять буду! — пригрозил часовой.
— Не надо, — попросила она, спрятавшись за цистерну, от которой ужасно пахло бензином. — Я не к вам. Можно пройти?
— Ну проходи! — согласился, подумав, часовой. — Шастают тут всякие-разные… — Наташа быстро, опасаясь, что часовой передумает, побежала.
Как ни странно, ночью, в длинных узких тоннелях поездов, в безлюдье Наташе не было страшно, хотя всяких шорохов, стуков, перекрикивания за вагонами было много. Наклонив голову от ветра и сунув руки в карманы, она все шла и шла вдоль поблескивающих рельсов. Путей становилось меньше, скоро осталось только два. По сторонам их взамен складов, заборов, штабелей шпал и рельсов, сараев, казарм, где жили станционные люди, свалок, просто куч мусора и кирпичей, стало попадаться больше деревьев. За ними стояли одно и двухэтажные дачи. Здесь было тише, запахи поля и леса перебивали запахи станции и города.
Время от времени мимо Наташи проходили поезда. Те, которые мчались в Москву, она пропускала равнодушно, но пристально смотрела на огонек последнего вагона поездов, уходящих из Москвы. Огонек, такой яркий рядом, что хорошо был виден кондуктор в балахоне, быстро тускнел и пропадал вдали. Наташа подумала, что, похожие на страшных монахов кондукторы, увозя всех и все в своих поездах на войну, светят фонарями, чтобы видеть, а ничего ли не упало, никто ли не спрыгнул?
Она сбежала с насыпи и пошла к лесу.
Когда стало тепло и высохла роса, она нашла ручей, сняла пальто и косынку, разулась, умылась, вымыла ноги и вытерла их чулками. С опушки ей была видна деревенька, над которой поблескивал золотой крест колоколенки, поля, синяя неровная река и коровы на лугу. Коровы мерно переступали, помахивая хвостами и держа головы у земли. Пастух играл не то на рожке, не то на дудочке, а мальчишка-подпасок беспричинно щелкал кнутом и гонялся за лохматой собакой. Звук кнута был резким, как выстрел, и каждый щелчок заставлял ее вздрагивать.