Капитан переписал их фамилии и сказал, что они будут представлены к наградам.
— Кто взял пленного? — спросил капитан.
Прошло несколько секунд, потом Кедров ответил:
— Все брали.
Капитан насмешливо улыбнулся.
— Так не бывает.
— Всяко бывает, — не согласился Песковой.
Капитан достал новую коробку папирос «Кавбек», разрезал ногтем бандероль, закурил и пустил коробку по рукам.
— Как вы его не задушили, когда — сколько вас? — три, пять, семь — когда все навалились?
— Никто не наваливался, — ответил Батраков. — Фрица взял Кедров — вот он, — одного пристрелил, а этого положил. Когда мы подоспели, дело было сделано.
Капитан подчеркнул в списке фамилию Кедрова.
— Это мне и надо.
— Пусть он Мокеича запишет, — шепнул Женька Батракову.
Батраков переглянулся с Никольским и Кедровым.
— Фронт нас переходило не семь, а восемь, товарищ капитан, — сказал он.
— Где восьмой? — спросил капитан.
— В медсанбате. Тяжело ранен.
Капитан поднял блокнот и карандаш, и Никольский продиктовал:
— Крюков Василий Мокеевич.
— Должность и звание?
— Стрелок. Рядовой.
— Документы, погоны, знаки с убитых, все сдали? — спросил подполковник.
— Все, — ответил Тарасов.
«Казбек» возвратился к капитану, но он сунул его Кедрову в карман шинели.
— Будешь прощаться с крестником?
Кедров пожал плечами.
— Что мне до него?
— Ты же ему жизнь исковеркал.
— Он ему спас ее, — сказал Батраков.
Никольский выбил трубку о приклад автомата.
— Отсидится в плену и, кто знает, может, потом захочет счеты свести. Новый круг…
Капитан поднял руку.
— Не надо философии, ни к чему она сейчас.
Никольский пожал плечами.
— Он говорит по-русски, — сказал Кедров.
Капитан обрадовался.
— Вот как?
— Вы из него выжмите побольше.
— Ну, все? — спросил капитан.
Они посмотрели на немца, он спокойно встретил их взгляды.
— Видал? — спросил Кедрова Батраков.
— Ну-ну-ну! — прикрикнул капитан. — Не в лесу!
Кедров толчком локтя забросил автомат за спину.
— Учту на будущее.
— Уведите пленного, — приказал начальнику караула капитан.
— Ты штаны не потеряй, не позорь Европу, — посоветовал немцу Тарасов.
— Мы свободны? — спросил Никольский.
— Да. — Капитан, наклонив голову, оглядел их. — Ты, — ткнул он пальцем в Бадягу, — будешь старшим.
Бадяга стал в положение «смирно».
— Есть быть старшим.
— Как фамилия?
— Ефрейтор Бадяга.
— Так вот, Бадяга, сдашь людей командиру роты не позднее, чем к обеду. Понятно?
— Так точно — сдать людей не позднее обеда. Разрешите идти?
— Идите.
Бадяга пропустил всех вперед, поправил пулемет и зашагал, переваливаясь, последним.
Они шли под синим, чистым после грозы небом. Высоко в нем лежали облака. С земли они казались неподвижными, и в тех местах, где облака были реже, они казались не просто белыми, а с голубизной.
Они шли и смотрели под ноги, выбирая дорогу посуше, и докуривали папиросы капитана.
На командном пункте бригады за плащ-палаткой — она отделяла часть блиндажа от столов с рацией, телефонами и бумагами — на раскладушке лежал командир корпуса, генерал-майор Пономарев. Он подогнул ноги и, закинув правую руку за спину, левой прижимал к животу флягу с кипятком, согревая печень.
Когда ему доложили о пленном полковнике, Пономарев приказал:
— Допрашивайте, — и попросил: — Накройте еще чем-нибудь.
Его накрыли вторым одеялом с такой же буквой «Н».
Он слышал, как ввели пленного, как шуршали картами командир бригады и начальник штаба, слышал довольное «Ого!» начальника разведки, слышал, как начштаба сказал караульному: «Идите, товарищ сержант». Потом наступила тишина: наверно, все склонились над картами и документами пленного, и Пономарев задремал.
Пономарев любил поспать. В его жизни осталось немного удовольствий, больше было забот и неприятностей. И приходилось радоваться тому малому хорошему, что еще было доступно ему, хотя бы этим очень редким минутам спокойного сна. Но попробуй найти эти минуты, командуя танковым корпусом на войне!
Но было в его жизни одно главное отрадное — каждое утро он узнавал, что мы еще продвинулись где-то, еще отбили сколько-то городов и населенных пунктов. Своим корпусом он тоже делал, что было в человеческих силах, а иногда и сверх их, чтобы продвигаться, отбивая населенные пункты. Даже самая малая победа над немцами наполняла его радостью, но это все-таки была горькая радость — и продвигались мы по своей земле, и отбивали свои города и деревни…
При нужде Пономарев мог заснуть быстро. Для этого надо было лечь на спину, вытянуть ноги, положить безвольно на постель руки и уронить на низкую подушку голову. Он давно заметил, что, если напряженно работает мозг, напрягается и тело; когда в голове скачут мысли, будешь ворочаться и заснешь не скоро, но стоит заставить себя полежать неподвижно, и бег мысли затормаживается, приходит дрема, и за ней сон. Сон идет с ног, делая их ватными, и, поднимаясь по телу к голове, отделяет человека от жизни. Секунды человек еще не спит; погружаясь в сон, он словно спускается по лестнице, на стенах которой перемежаются картины из мира действительного и из мира… из какого мира?
На первой ступени этой лестницы картины реальные.
Сейчас внутренним зрением он видел, как командир бригады, начальник штаба и начальник разведки рассматривают документы немца.
— Любопытно! Крайне любопытно, — сказал начальник штаба.
— Посмотрите-ка сюда! — это был голос начальника разведки.
А командир бригады, радуясь, что это в прошлом, и в то же время злясь, что это могло — ох, как легко могло быть! — удивлялся:
— Ну и ну!
Пономарев видел их лица четко, как будто был рядом с ними, со своими товарищами по войне, которых он часто ругал, если делалось что-то не так, но которых он любил: через войну они шли рядом, деля с ним эту нечеловеческую жизнь. К тому же без этих людей он был ничто — так, брюзжащий желчный старикан, а с ними и с другими офицерами и с солдатами, которые подчинялись этим офицерам, он был командиром мощной и гибкой боевой единицы, послушной его воле и слову, и нужной ему, Пономареву, не ради звезд на погонах и власти, а чтобы истреблять этих ненавистных ему гитлеровцев. Как же можно было не любить всех в корпусе? Не любить корпус для Пономарева означало бы не любить жизнь.
Опустившись в сон еще на несколько ступеней, он оказался в своем штабе, где вместо начальника штаба делами занимается его старик. Штаб и отец отдельно не были вымыслом, но картина «его старик в штабе» была уже фантастикой. Он улыбнулся, увидев своего старика над картой, где были стрелы, разгранлинии, флажки, кружочки и сотни других значков, опустился еще по лестнице сна, и ему вдруг представилось, что он идет к летнему морю, по странно-пестрому городу. В городе низкие синекрышие дома, желтые деревья, улицы, выложенные лиловыми разноформенными плитами, а над улицами звучит музыка. Он добрался до моря и смотрел на него с похолодевшим от восторга сердцем.
… Кто-то военным голосом спросил по-немецки: «Имя и фамилия?» Он собрался было ответить, но рядом ударил взрыв и рассеклось небо. За взрывом негромко, но ясно последовал ответ:
— Вилли Брюггель.
Пономарев надел китель и вышел из-за плащ-палатки. Немец встал с табуретки и свел каблуки вместе.
Они посмотрели друг другу в глаза и, конечно же, узнали.
— Садитесь, — сказал по-русски Пономарев.
Брюггель сел.
Пономарев вышел из блиндажа и приказал адъютанту;
— Когда допросят, отправь к нам. Проследи, чтобы… вообще, пусть приведет себя в порядок. Часа на два я уеду.
Он тронул виллис и поехал, держась за тонкий зеленый руль, переключая скорости, сигналя, сбрасывая газ перед ухабами.
Мир тесен, думал он. И все-таки разве можно было предположить, что именно Брюггель попадет к нему? «А почему бы и нет? — спросил он себя через несколько километров. — К кому-то же он должен попасть? Все они рано или поздно, все они, — он поправился, — кого мы не убьем, попадут к кому-то».
… Брюггель был офицером из группы немцев, которые в начале тридцатых годов проходили подготовку в танковом училище большого волжского города. В этом училище на курсах был и Пономарев. Немцы жили обособленно — для них были свои классы, свое общежитие, в столовой им отвели отдельный зал. Но спортгородок был общий; на волейбольной площадке Пономарев и познакомился с Брюггелем. Знакомство это было шапочное — изредка после игры он говорил с немцем о ничего не значащих вещах. Он только начал входить во вкус чужого языка, и ему хотелось говорить с иностранцем, слушать настоящую немецкую речь, а не школярские вопросы преподавателя. Потом Пономарев, окончив курсы, уехал. Но люди не горы, как-то перед войной в Москве Брюггель вежливо остановил его у военторга. Брюггель был в штатском, поздоровался по-русски, и Пономарев хотел не узнать его. Но Брюггель назвал город, напомнил волейбол, и Пономарев должен был вспомнить.
Они поговорили минут десять тут же, не отходя от военторга. Брюггель предложил дойти до ближайшего ресторана, чтобы поболтать не торопясь, но Пономарев отказался, сославшись на то, что он спешит. Брюггель был корректен, не задавал щекотливых вопросов, сказал, что находится на дипломатической службе при посольстве. Пономарев знал, чем занимаются военные из миссий или состоящие при атташе. Расставаясь, Брюггель сказал, что будет рад оказать коллеге любую помощь в изучении немецкого языка, готов снабдить его интересными книгами и журналами, но Пономарев отшутился, ответив, что запаса литературы, которую он накупил у букинистов, ему хватит лет на двадцать.
С того времени с Брюггелем он не встречался, и вот нате же…
Игорь и Тарасов вычистили оружие, постирали, вымылись, наплавались и теперь лежали на горячем песке. Песок узкой полосой отделял краснотал от воды. Всем семерым ротный дал день на приведение себя в порядок. Игорь и Тарасов забрались сюда, Женька с Никольским застряли в санбате: Женька перевязывался, а Никольский — у своей врачихи; Бадяга и Батраков строили шалаш, Песковой же ушел шататься. Песковой любил шататься по чужим ротам и батальонам.