ее матери не оставит на ней неизгладимого отпечатка».
Сама Кэтрин сообщила прессе: «Я постоянно мучаюсь от боли. Я не могу пройти и квартала, однако я должна как-то продолжать жить». Когда журналисты спросили у нее про ее подругу Инез, «она разразилась слезами».
Мэри Росситер говорила о своем сыне, Билле. «Я напугана до смерти, однако хочу прожить столько, сколько смогу, ради своего мальчика», – сообщила она прессе. Хотя у Мэри и было пять больных зубов, «[чикагские] стоматологи сказали, что не станут их трогать из-за радия, разъедающего мою челюсть».
Шарлотту Перселл показали на фотографии вместе с ее дочкой Патрицией. Она постепенно привыкала жить с одной рукой. «Будучи матерью троих детей, она приспособилась», – сказал один из ее родственников. Со временем она заново научилась заправлять постель, чистить картофель и даже развешивать белье, держа прищепки во рту. Как она сказала репортерам, ее преследовала мысль, что пожертвованной руки будет недостаточно; радий насквозь пропитал ее тело, и она не знала, в каком месте он заявит о себе в следующий раз.
Последняя статья Доти была с оптимизмом сосредоточена на Кэтрин Донохью: «Она ждет в надежде очередного вызова в город на операцию».
В личной беседе Том шепотом сказал Доти: «Этого не будет».
Подобная огласка снова наполнила женщин энтузиазмом. Сын Шарлотты Дональд вспоминал: «Мама постоянно принаряжалась, брала своих подруг, и они уезжали в Чикаго на встречу с адвокатами». Несколько месяцев спустя Шарлотта, Кэтрин и Мэри наняли нового юриста, Джерома Розенталя, чтобы он представлял их дело перед ПКИ. Они также решили обратиться за помощью к правительству: их целью стала Фрэнсис Перкинс, министр труда, – первая женщина, пробившаяся в президентский кабинет. С ней связался Том, который «разговаривал по телефону и вел личную переписку» с министром. Неизвестно, что именно сказал ей тихий мужчина, однако это возымело действие, потому что не менее трех федеральных департаментов начали расследование.
Дело нарастало как снежный ком, и Том решил копнуть поглубже, чтобы заполучить самую важную информацию. Его жена рассказала ему про проведенные компанией обследования, и он заключил: так как Radium Dial нагло врала про их результаты, то эти данные, если их удастся заполучить, станут убийственным доказательством в суде. Двадцатого мая 1936 года он решил напрямую попросить эти результаты у мистера Рида. Ему казалось, что компания в любом случае должна была предоставить их женщинам, ну или хотя бы ему как мужу Кэтрин. Он лишь просил то, что по праву им принадлежало. «В тот день, – сказал Том, – я хотел узнать имена врачей, которые их осматривали и не предоставили им медицинского заключения».
Рид, должно быть, этого ожидал. И однажды двое мужчин встретились, но не в студии, а на улицах Оттавы.
Том начал разговор довольно спокойно. «Почему заключение не было мне предоставлено?» – спросил он.
Рид, застигнутый врасплох прямым вопросом Тома, поступил привычным ему способом и попытался проигнорировать ситуацию. Он просто прошмыгнул мимо.
«У меня есть к вам еще один вопрос! – крикнул Том вслед улепетывающему управляющему – а затем побежал за ним вдогонку. – Я хочу лишь помочь женщинам!»
С мистера Рида было достаточно. Возможно, его разъедало чувство вины, подтолкнувшее к тому, что произошло далее. «Он на меня замахнулся», – с некоторым потрясением вспоминал Том.
У Тома, хоть и невысокого мужчины, был «ирландский темперамент». «Не думаю, что кто-либо в нашей семье, – позже говорил один из его родных, – стал бы специально лезть на рожон, однако они никогда бы не спустили с рук, если бы на них напали. Уверен, он был зол. Удивляюсь, что ему удалось сохранить хладнокровие». Когда Рид – человек, который наблюдал за медленным убийством его жены, а затем уволил ее, когда действие яда начало проявляться, – атаковал его, Том перестал изображать цивилизованный разговор. «Я ударил его в ответ», – с некоторым удовлетворением вспоминал он. Он сказал, что Рид «вошел в раж».
Мужчины сцепились прямо на улице в «кулачной драке». Том отвешивал удары за Кэтрин, за Инез, за утраченную Шарлоттой руку, за Эллу, за Мэри, за Пег. Рид не выдержал такого напора, и кто-то вызвал полицию. Хотя драку и спровоцировал мистер Рид, уважаемый управляющий Radium Dial добился ареста Тома Донохью. Он выдвинул против него обвинения в нападении, побоях и нарушении общественного порядка.
Том оказался в руках главного прокурора штата Элмера Мона с обвинениями в двух уголовных преступлениях.
Глава 47
Нападение, побои, нарушение общественного порядка… И невменяемость. «Главные заинтересованные лица» в этом деле теперь попытались даже обвинить Тома в невменяемости. С точки зрения Хобарта Пэйна, дело было в том, что он «отчаянно противодействовал работе завода [Radium Dial]»; он считал, что Тома «подвергли гонениям».
Родные Тома назвали такой ход «типичным для компании, оказавшейся припертой к стенке». «Они знают, что им не выстоять, – говорила его племянница Мэри. – Они пойдут на все, что угодно. Они испробуют все средства». К счастью для Тома, уголовное дело против него не пошло дальше нескольких предварительных слушаний; возможно, из-за того, что никаких оснований для этих надуманных обвинений не было.
Подобно всем трусам, оказавшимся прижатыми к стенке, компания решила развернуться и бежать. В декабре 1936 года компания Radium Dial поспешно закрыла свои двери и убралась из города – куда именно, никто не знал. Во всяком случае, из тех, кто остался. Супруги Рид последовали за компанией в новом году, уехав из своего дома на Пост-стрит. Донохью и Перселл больше не будут натыкаться на бывшего начальника девушек, гуляя по городу.
Radium Dial была «вытеснена из бизнеса» новой фирмой Джозефа Келли – Luminous Processes. После почти четырнадцати лет работы компании в здании бывшей школы воцарилась тишина. Больше никакой болтовни девушек, никакого смеха в их темной комнате: лишь пустые помещения, наполненные воспоминаниями обо всем, что случилось.
С уходом Radium Dial Джозеф Келли стал монополистом по производству светящихся циферблатов в маленьком городке Оттава. На дворе, может, и стояла Великая депрессия, но для президента компании дела складывались весьма неплохо. А вот про мужей бывших красильщиц циферблатов такого сказать было нельзя. Им с трудом удалось сохранить работу во время Депрессии, однако в 1937-м удача от них отвернулась. Рабочих со стекольной фабрики Libbey-Owens начали увольнять, и среди них оказались Том Донохью и Альфред Перселл.
Для семейства Перселл, которым нужно было кормить троих детей, это стало сокрушительным ударом. «Они испытывали огромные финансовые трудности», – сказал один из их родных. В итоге Шарлотте пришлось кормить детей бутербродами с горчицей. «Мы довольствовались тем, что имели, – вспоминала племянница Мэри про тот период. – Времена были очень тяжелыми». Вместе с сестрами Шарлотта пришла к решению переехать в Чикаго.
Но даже в большом городе все складывалось непросто. Сын Шарлотты Дональд вспоминал: «Мы ходили в пекарню и выпрашивали вчерашний хлеб. Чтобы не замерзнуть в квартире, мы топили печку углем, который подбирали на железнодорожных путях в Чикаго».
Было тяжело, но в сельском Иллинойсе жизнь стала еще хуже. Перл Пэйн говорила, что «не было никакой стабильной работы, лишь подработки». Тому Донохью не повезло даже с такими подработками. Дом был уже полностью заложен, и у Тома иссякли идеи, где достать деньги. «Том почти обанкротился, – вспоминал его зять. – Кэтрин мучилась от радия – она находилась в шаге от смерти. Боли были невыносимыми, и [он потратил все] на лекарства, чтобы попытаться облегчить ее страдания». Семейный долг составлял теперь порядка 2500 долларов (41 148 долларов). С этим ничего нельзя было поделать. «Какое-то время они получали социальное пособие, – рассказала их племянница Мэри. – [Им было] очень стыдно. Они не хотели, чтобы люди об этом знали».
Вместе с тем в помощи нуждались не только они: очереди отчаявшихся людей выстраивались у бесплатных столовых в Оттаве. Все жили впроголодь. Донохью почти позабыли про свой иск – они боролись за выживание. В любом случае, к весне 1937 года их адвокат, Розенталь, бросил их дело. Позже в этом году планировались слушания перед Промышленной комиссией Иллинойса, однако пока что у женщин не было адвоката, который бы их представлял.
Прошло время. Двадцать восьмого марта 1937 года Кэтрин Донохью вместе со своей семьей отметила Пасху, один из самых главных праздников в католическом календаре. Кто-то подарил Мэри Джейн и Томми, которым тогда было два и почти четыре года соответственно, «игрушечного кролика с запуганным видом». Томми нравилось рисовать, как это любили когда-то его отец с матерью; у него был акварельный набор, с которым он частенько играл.
Кэтрин с благодарностью приняла причастие от пришедшего к ним домой священника – она теперь была не в состоянии ходить в церковь – и помолилась. Праздник Пасхи всецело посвящен воскресению Христа: спасению, надежде и восстановлению разрушенного тела. И поэтому было еще ужасней, когда ее тело продолжило распадаться. «Кусок ее челюсти, – писал Хобарт Пэйн, – проткнул ее плоть и вылез у нее во рту». Она нащупала его языком: какой-то инородный предмет. Кэтрин достала его пальцами со слезами на глазах. Это была ее собственная челюсть. Челюсть.
«Это было просто кошмарно, – вспоминала ее племянница Мэри. – [Она] просто отвалилась. В смысле, она просто… Только подумать, Боже мой. Она даже есть не может! Это очень печально».
Том Донохью был вынужден наблюдать, как его жена буквально разваливается на части у него на глазах. Ужасное зрелище – тем не менее в этот праздник возрождения Том смог возродить как минимум одну вещь: свою жажду правосудия. И он знал, кто нужен Кэтрин, чтобы ей помочь.
Ее подруги.
Том с умом выбрал подругу, к которой обратился первой. Вниз по улице от дома Донохью Мэри Росситер приняла звонок от Тома в своем маленьком домике на Ист-Супериор-стрит. Том попросил ее позвонить бывшим работницам