Порой он не гнался даже за маленькими деньгами: «он принимал оплату ботинками, – вспоминал его сын. – Он частенько так делал». Это, пожалуй, объясняет, почему в июле 1937 года, несмотря на кажущуюся роскошь его кабинета, Гроссман был «одним из нас и экономил на всем». Но его это не волновало: не деньги двигали Гроссманом; его принципы были его главной движущей силой.
Вот каким был человек – с его увлечениями и принципами, – в офис которого пришли эти пять женщин из Оттавы. Получилось, пожалуй, идеальное совпадение взглядов.
«Мы были уже в полном отчаянии, когда он пришел нам на помощь, – вспоминала Кэтрин Донохью. – Его не интересовали деньги. Он просто хотел помочь нам, девушкам, помочь из человеческих соображений». Гроссман объявил своим новоиспеченным клиентам: «Сердцем я с вами; я рад помочь вам в вашей борьбе».
Наконец-то женщины обзавелись адвокатом-заступником. И они нашли его как нельзя вовремя; через два дня Гроссману с девушками предстояли слушания перед Промышленной комиссией Иллинойса.
Шаг за шагом, дюйм за дюймом, Кэтрин и остальные девушки доковыляли до суда округа Ла-Саль в пятницу, 23 июля. Здание находилось всего в четырех кварталах к югу от церкви Святого Колумбы, так что путь был недалеким. Когда они прибыли, то с удовлетворением обнаружили, что их историю будет освещать пресса.
Это был тот стимул, в котором Кэтрин особенно нуждалась. Вскоре после того, как она побывала в чикагском офисе Гроссмана, у Кэтрин откололся очередной кусок челюсти. Не зная, что с ним делать, она положила его в небольшую картонную коробочку для таблеток.
Несмотря на все испытания, Кэтрин, казалось, вдохновлялась Гроссманом с его принципами, этим борцом за правое дело. Она «взяла под контроль репортеров», общаясь вместе с остальными девушками с прессой. Зайдя в зал суда и увидев Гроссмана, готового сражаться за них, женщины поняли, что на этот раз у них появился шанс на победу.
Кто-то из девушек сел вместе с Гроссманом за стол адвоката, пока тот готовился к слушаниям. Radium Dial представляла та же юридическая фирма, которая отстаивала ее интересы – и одержала победу – в деле Инез Валлат двумя годами ранее: главным адвокатом был Артур Магид, моложавый мужчина с густыми темными волосами и в очках; ему помогал Уолтер Бахрах.
Первым делом Гроссман попросил перенести слушания, чтобы у него было время «ознакомиться с делом и отследить, по возможности, активы «старой» компании». Магид охотно согласился: начало суда было фирме не к спеху, так как чем дольше удастся затянуть разбирательства, тем в более слабом состоянии будут женщины. На этом в принципе первые слушания и закончились – хотя Бахрах все же дал понять, на чем будет строиться защита компании. Он сказал, что будет «утверждать, что краска не ядовита и что никто из женщин на самом деле не стал жертвой отравления радием».
Не ядовита. Даже с той незначительной информацией, что была у Гроссмана по этому делу, он понимал, что такая позиция кардинально отличается от аргументов, использованных тем же самым адвокатом на суде по иску Валлат. Тогда компания говорила, что радий является ядом – потому что отравления не попадали под существующий закон, и суд был вынужден вынести решение против девушек. Теперь же, когда закон был переписан, чтобы включить в список производственных болезней отравление, компания решила занять противоположную позицию.
Именно против подобного рода скользкой беспринципности, несправедливости и обмана Гроссман боролся все время. Вдохновленный, он не ударил в грязь лицом. Хотя это и были обычные слушания, Гроссман продемонстрировал, насколько уместно его офис располагался в театральном округе Чикаго. Потому что он был шоуменом, «златоустом», и, оказавшись в центре внимания в этом зале суда, он в полной мере показал, на что способен. Наблюдая за его блистательным выступлением, многие девушки плакали от радости, что теперь наконец и на их стороне был состоявшийся адвокат.
«У нас должны быть законы, – начал Гроссман своим угрюмым мелодичным голосом, – которые покончат со всем, что губит, разрушает и уничтожает людей».
Он обернулся и прошелся глазами по сидящим за его столом искалеченным женщинам. Он с чувством показал на них рукой. «Нам не нужны такие мученики, как те, что сидят за этим столом, – сказал он, – а также как многие погибшие, кто работал с этими девушками».
Он выдержал театральную паузу, а затем продолжил. «Это тяжкий крест, – заявил он, – но мы понесем его. И, с божьей помощью, мы будем сражаться до самого конца».
Глава 49
Работа над делом началась незамедлительно. В тот же самый день, прямо после слушаний, Гроссман устроил совещание с женщинами, чтобы получить как можно больше информации. Затем он упаковал свой большой чемодан из коричневой кожи и направился обратно в Чикаго.
Помогал ему в подготовке его верный секретарь Карол Рейзер вместе со своей женой, немкой по имени Трудель. Изрядное количество публикаций о радии были на немецком, так что Трудель часами напролет переводила документы, в то время как Гроссман знакомился с тонкостями дела. Он день за днем вкалывал по восемнадцать часов, и его команда усердно работала, чтобы за ним поспевать.
Так как Альфред Перселл теперь жил в Чикаго, он заглянул в офис к Гроссману, чтобы узнать, не нужно ли для женщин что-то сделать. «Ради всего святого, – воскликнул Гроссман, – раздобудьте заключение врача!»
Они последовали его указаниям, однако получить медицинские записи оказалось непросто. «Я написала своим врачам, – рассказывала Кэтрин позже в том году, – но ответа так и не получила». Перл Пэйн обратилась в больницу, где ее лечили, но и там тоже отказались предоставить данные. В итоге она стала молить врачей: «Пожалуйста, помогите мне получить эти документы. У нас на носу итоговые слушания».
Не только женщины стали запрашивать документацию. Той осенью Гроссман сделал официальный запрос в Radium Dial на «предоставление [результатов] всех проведенных физических обследований сотрудников». Компания скрыла истинные результаты тестов. Гроссман хотел знать, что именно было известно фирме и когда.
Женщины были довольны старательностью адвоката. «Идя на большие жертвы, – писала Перл Пэйн ему хвалебные слова, – вы день ото дня откладывали все свои остальные дела, чтобы подготовить большие объемы информации, необходимой для должного представления этих дел».
Гроссман решил, что первым истцом будет Кэтрин Донохью, а следом – Шарлотта Персел, дело которой Гроссман называл «вторым наиболее верным». Не то чтобы адвокат собрал для Кэтрин больше всего доказательств против компании, да и самой яркой личностью для показаний в суде ее сложно было назвать. И речь не шла даже о том, что она была решительнее всех остальных. На самом деле попросту предполагалось, что эта женщина станет следующей, кто отправится на тот свет. «Ей оставалось недолго, – тихо прокомментировала Перл это решение. – Мы хотели, чтобы она успела выступить в суде».
Хотя Кэтрин была не общительнее своего мужа, она все равно приняла на себя эту ответственность. «Сильной стороной женщин в нашей семье, – сказал один из ее родных, – всегда было то, что они поступали по справедливости и отстаивали свои убеждения. [Кэтрин] видела в происходящем огромную несправедливость и [не собиралась] молчать».
Пока Гроссман вкалывал у себя в Чикаго, для Кэтрин Донохью осень казалась длинной и одинокой. Ее состояние продолжало ухудшаться, причем все быстрее и быстрее. «С моим бедром все совсем плохо, Перл, – призналась Кэтрин своей подруге. – Я почти не могу ходить». Твердая шишка на бедре все росла и росла. Ее лечили рентгеновскими лучами, но позже Кэтрин сказала: «Что ж, я прошла тридцать этих процедур, и они совсем не принесли мне облегчения». Казалось, врачи не в состоянии остановить прогресс ее заболевания, однако Кэтрин отказывалась терять надежду. Какое-то время назад в газетах писали про терапию, которая может вывести радий из костей жертв, – нужно было лишь немного продержаться, и ее смогут вылечить.
Так как Кэтрин больше не могла подниматься по лестнице из-за своего деформированного бедра, Том перетащил ее кровать из кованого железа вниз, в гостиную: сам он теперь спал на диване рядом. Он постарался добиться для Кэтрин максимального удобства: у изголовья кровати он разместил импровизированную лампу и радиоприемник, а на стену над кроватью повесил большое деревянное распятие. Иисус, что был на нем, мог присматривать за Кэтрин, пока она спит. У стены стояли ее костыли, которые она брала, чтобы добраться, хотя и не без помощи супруга, до ванной; на полу у кровати также стояла «пара поношенных тапок». «Игрушечный кролик с испуганным видом», подаренный детям на прошлую Пасху, составлял ей компанию, устроившись на прикроватном столике.
В комнате было два окна с фасада и одно на западной стороне. «Она была хорошо освещена, – вспоминала ее племянница Мэри, – однако они оставляли шторы задернутыми; полагаю, так просила она». Таким образом, в комнате царил мрак – впрочем, у Кэтрин был свой собственный свет.
«Даже сейчас, – в потрясении говорила она, – мое тело в темноте дает слабое сияние».
«Было видно каждую кость в ее теле, – вспоминал ее племянник Джеймс. – Она просто лежала на своей кровати».
Когда девушки в свое время на работе устраивали игры в темной комнате, они сами растворялись в свете сияющего элемента, так что ничего, кроме радия, видно не было. Этот эффект затмения теперь казался удивительным образом пророческим, так как люди, которые смотрели на Кэтрин, не видели ее; они видели лишь последствия ужасного отравления, которое поработило ее тело.
«Люди теперь боятся со мной говорить, – призналась Кэтрин. – Порой мне до жути одиноко от этого – они ведут себя так, словно я уже труп. Тяжело, когда вокруг тебя есть люди, а ты все равно одинока».
Даже когда приезжали родные – Донохью всегда устраивали у себя обеды после церкви в воскресенье, где подавали яйца с беконом, а Кэтрин разливала чай из белого фарфорового чайника с розовыми розами, – они, как вспоминал Джеймс, разговаривали в другой комнате, чтобы дать Кэтрин отдохнуть. Теперь чай разливал кто-то другой.