– Есть только портрет, мелковатый, правда, лица почти не видно.
– Ух ты какая. – Джой потер пальцем кончик носа. – Балетную я вроде помню, хотя малолетки все на одно лицо. Да, точно, помню, она собачью кличку показывала на пустыре!
– Что показывала?
– Она в тот день за дружком приехала и тащила его прочь, а он забега ждал и упирался, вот я и дал ей бюллетень, не хотите ли, говорю, сделать ставочку? Непременно, говорит, сделаю. На номер семь, Антраша, просто за приятную кличку! И что же, говорю, в этом приятного, а она положила свою сумку на землю и как прыгнет с двух ног, почти без разбега! Ноги в воздухе ножницами развела и приземлилась аккуратно. Вот это, говорит, и есть антраша. Народ на пустыре все время толчется, так ей даже захлопали, а парень ее взбесился, не стал забега ждать, и ушли оба.
Дома Радин оказался уже в сумерках, он вернулся из доков пешком и страшно проголодался. Квартал Лапа встретил его запахом тминных коржиков, он купил целый пакет, зашел к зеленщику, потом загляделся на гравюры в витрине броканта, некоторое время прикидывал, где их можно повесить, и поймал себя на том, что думает о квартире аспиранта будто о собственном доме.
Этот брокант на площади был из тех, кто ходит за тобой по залу, помахивая метелкой для пыли, Радин предпочитал блошиные лавочки, заставленные фаянсом. Зато заведение рядом было пекарней в духе старой школы: изразцовые стены с кораблями и пальмами, подушки на подоконнике и мраморный столик, за который мог сесть один посетитель, остальные выходили на улицу или теснились в дверях.
Вернувшись, Радин вымылся под теплой струйкой воды, забрался в постель и открыл файл аспиранта; текст, полученный от служанки, он еще вчера перенес на свой диск.
В первой главе автор сравнивал преображение П. с моментом биографии Мондриана, в котором возникли прямоугольники с берлинской лазурью. Отличие в том, что П. возвращается к исходной точке, писал австриец, снаряжает корабли и отправляется в пространство мела и серебра на поиски Северо-Западного прохода. Он говорит нам о том, чего никогда не было, но что вполне могло случиться, окажись мы в слегка измененной реальности, скажем, сместившейся от сильного взрыва. Реальности, в которой незамерзающая река превращается в каток, потому что Гольфстрим отвернулся от европейского берега.
Этот П. начинает мне нравиться, подумал Радин, жаль, что поговорить с ним уже не удастся. Я бы спросил у него: в чем же это хваленое преображение? Ваши золотые шершавые рыбины уже многократно пойманы и скучают в частных коллекциях. А то, что я видел в галерее, – просто беспомощная выжимка из прежнего!
Итак, что мы узнали за долгую пятницу, сказал он вслух, закрывая компьютер. В августе русский ставил большие суммы и проиграл, с ходу швырнул полторы тысячи, примерно в сто раз больше, чем обычно. Первая ставка была сделана за пять дней до гибели художника, а в день, когда Понти прыгнул в реку, телефон русского был найден клошаром на мосту. Это может быть просто совпадением. А может и не быть.
Осталось найти их подругу, в этом пентакле она, похоже, обозначает эфир. И зачем это мне? К делу аспиранта она не имеет отношения, и вряд ли ее рассказ украсит мой отчет. Затем, что мне хочется ее увидеть, вот зачем. С того дня, как мне показали рисунок углем.
Странно, что такая красавица согласилась ездить на окраину, сидеть на полу с голой грудью и часами смотреть в молочно-голубые, страшноватые глаза портретиста.
Завтра поеду по балетным школам, для театра девочка слишком молода, наверняка еще учится. Нет, никуда не поеду. Книга найдена, поручение исполнено, хватит уже malhar em ferro frio, как говорят местные. Что-то вроде «гладить остывшим утюгом». Кстати, надо попросить у Сантос утюг и привести в порядок рубашки. Третий день хожу в чужой одежде!
Иван
Лиза собирается меня бросить, сказал я студенту, когда мы завтракали в буфете канидрома.
– Помнишь басню Лафонтена о художнике, который ревновал свою жену? Каждый раз, уезжая из дома, он рисовал ей осла между ног, полагая, что картинка сотрется, если жена приведет любовника. Так вот, Лизе нарисовали целую кленовую рощу.
– Она тебе сказала, что уходит? – спросил Кристиан, макая гренок в кофе, вот же мерзкая привычка. Зато он никогда не хамит, в отличие от моего напарника в порту. Крис – воплощенная строчка из Салтыкова-Щедрина: оскорбления кнутом, кошками, поленом или подворотнею не допускаются.
– Пока молчит. Но она выбросила елку.
– Что выбросила? – Он положил мокрый гренок прямо на стол.
– На прошлое Рождество я принес елочку величиной с ладонь, купленную в магазине «Все за евро». Она поставила елку на стол, повесила на нее свои фенечки, сказала, что оставим ее навсегда. А на днях я искал кеды на антресолях и заметил, что елки нет.
– Ерунда, – уверенно сказал Кристиан, возвращаясь к еде. – Не кольцо же она выбросила. Не думаю, что ты вообще дарил ей кольцо.
– Если она меня не бросит, я сам ее брошу. Уже год, как мы перекликаемся издали, как гудки несуществующих паровозов. Но куда тебе понять.
Куда ему было понять. Четыре года назад я принес Лизе елку из токсовского леса, волок ее по снегу, оставляя за собой ребристый след, будто от великанской метлы. В ту ночь мы пили виноградный сок из банки, найденной в подвале, а потом я сказал, что пора сваливать, зажмурился и ткнул пальцем в карту, висевшую возле печки.
Карта была выцветшая и покоробленная от жара, наверху краснел герб какого-то герцогства и дата: 1870. Английская тетка вела на поводке ирландского львенка, турецкая старуха дремала с кальяном, а мой палец попал на португальца в камзоле, сидевшего лицом к океану, подтянув колени к подбородку. На лице у него были две мушиные точки, северная и южная, мы подумали немного и поехали в северную.
Я сказал, что покера больше не будет, и его не было. Лиза танцевала, я таскал ящики в порту – думаю, во времена герцогства с красным гербом дела обстояли бы точно так же. А потом я попал на собачьи бега и поплыл. Кураж вернулся, его приходилось прятать, будто щенка за пазухой. Теперь вместо квартир, где табачный дым разъедал глаза, были просторные ряды макао с откидными стульями. И псы, обезумевшие виолончельные смычки, сияющие во тьме.
Днем было легче прятать щенка за пазухой. А ночью я лежал лицом к стене, боясь, что Лиза затянет давай поговорим, а я не сумею соврать. Реальность вокруг меня стала расщепляться на мелкие ртутные шарики, раскатываться по полу и снова слипаться в блестящие комья, я даже следить за этим не успевал. Иногда мне казалось, что я сам эта ртуть, а иногда – что я тот, кто разбил термометр.
Радин. Суббота
Радин проснулся от голоса футбольного диктора за стеной. Ему снился гараевский сад с плетеными качелями, проснувшись, он подумал, что, будь у него деньги, он снял бы такой домик в портовом районе и засел бы там работать. Вот чем отличается чужак от коренного жителя: ни отец, ни мать не оставят ему покосившийся домишко или ферму в холмах.
Позавтракав крекерами, Радин собрал дорожную сумку и отправился в галерею пешком. По дороге он заглянул к Сантос, чтобы вернуть ключи и попрощаться. Каморка старухи словно выпала из довоенных времен: электроплитка за занавеской, на столе разложены и сколоты скрепками стопки счетов, на окне – залитый воском глиняный подсвечник. Сантос куталась в старую кофту из овечьей шерсти, как заправская консьержка, но Радин уже знал, что дом принадлежит ее семье, это ему булочник сказал.
Он свернул за угол, прошел пекарню, потом рыбную лавку, где над дверью позвякивал тинтиннабулум с пятью колокольчиками, и подумал, что будет скучать по Рибейре с ее античной беспечностью. У ворот парка сидят девицы на корточках, их лица натерты мелом, ночью на траве расстилают множество одеял.
Персонажи тоже хороши, взять хоть служанку, в пьесе Теренция она называлась бы рабыня средних лет, приближенная гетеры. Или белокурую вдову, похожую на царицу с фрески Кастаньо: выпуклые веки, рельефный желобок между носом и верхней губой. Моя бабка считала, что это след от пальца ангела, который говорит ребенку: «Забудь все свои прошлые жизни».
Уеду пятичасовым, подумал он, напишу Крамеру записку, попрошу прощения за убыток в трюмах, позову в гости, оставлю телефон. Я вижу его так ясно, как будто мы вместе ссорились на бензоколонке с Доменикой, а потом возвращались на виллу в мебельном фургоне и просили шофера помочь с коробками. Кстати, с какими коробками? Может, аспирант намеревался вывезти часть архива, но потом передумал?
Предположим, Крамер понимает, что доступа к архиву больше не будет и следует забрать хоть какие-то бумаги, чтобы закончить работу. Однако, увидев у ворот голубую машину хозяйки, он прощается с водителем и бежит на виллу: есть еще шанс покончить дело миром. После свидания Крамер идет к себе домой и запирается на все замки, как будто в городе черная оспа. А потом покупает билет в Сантьяго с двумя местами багажа. От кого же он прятался?
Пробираясь через Мирагайю, Радин немного заплутал и через полчаса обнаружил себя сидящим на мостках возле шлюза и глядящим в воду, коричневую из-за донной травы. Легкие, будто папирусные, лодки неслись по реке, от моста Инфанте до маяка. Он зашел в лавку, где у него заложило нос от запаха лука и гуталина, а потом, выбравшись наконец к площади, остановился перед галереей Варгас и увидел табличку: «закрыто до понедельника».
Странное дело, стоя там перед запертой дверью, он почувствовал что-то вроде облегчения. Мысль о покупке билета неизвестно куда мучила его все утро, то есть он знал, куда поедет, но именно в этом месте его ждала неизвестность. Позавтракаю в городе, подумал он, доставая кошелек и изучая оставшиеся купюры, а потом вернусь к Сантос, заварю чаю покрепче и буду дальше читать монографию. Так и запишем в отчете: работал с документами.
Кафе называлось «В хороших руках», кофе оказался крепким, а тминные булки – свежими. Радин открыл почту, которую сто лет не проверял, и прочел несколько писем. Первое письмо было от бывшей жены. У родителей в Испании ей было скучно, поэтому письмо было длиннее, чем обычно: четыре предложения и смайлик со слезой.