Радин. Вторник
Вокзал был похож на опустевший муравейник. Киоски захлопнулись, радио молчало, ночной уборщик дремал на железном стуле, на первом пути стоял поезд, наглухо закрытый, видимо, утренний на Лиссабон. Радин подошел к расписанию и стал водить пальцем по стеклу, пытаясь разглядеть цифры, мелкие, как горчичные зернышки.
Он не спал всю ночь, ворочался в простудном жару, а в шесть утра поднялся с постели, оделся, собрал сумку, оставил ключи на конторке Сантос и отправился на вокзал. Куда вы едете, господин? Не знаю сам, – ответил я, – но только прочь отсюда!
В зале ожидания кто-то бренчал по клавишам пианино, Радин заглянул туда и увидел на вертящемся стуле мальчишку в очках, нескольких клавиш у инструмента не хватало, какие-то варвары выбили, словно зубы ночному прохожему. Пальцы мальчишки то и дело ударяли по голым деснам, он мотал головой, морщился, но продолжал.
Почему я уезжаю, думал Радин, стоя в дверях и пытаясь угадать мелодию. Я испугался лейтенанта? Испугался, что у меня потребуют деньги, заплаченные Варгас? Нет, я застрял, потерял сюжетную нить, и это меня бесит. Где-то на дне этого дела лежит ошибка, словно сом под корягой, поэтому факты, как бы равномерно они ни поступали, не складываются в цельную картину. Какой же я к черту писатель, если не могу вытащить сома?
Когда он вышел из зала ожидания, часы под высокой гулкой крышей вокзала пробили восемь. В тот же миг ставни буфета отворились, в проеме показалось молодое узкоглазое лицо:
– Сеньору кофе или какао?
– Кофе. – Он порылся в карманах куртки и вспомнил, что кошелек остался во внутреннем кармане плаща, а плащ остался на квартире австрийца. Наличных там было две сотни с мелочью. Вот будет подарок аспиранту, когда тот вернется домой. Что ж, это справедливо.
Буфетчик сказал, что Alfa Pendular запаздывает, и билеты на него дорогие, лучше дождаться полуденной электрички. Ждать более невозможно, подумал Радин, обшаривая карманы дорожной сумки. Двадцать пять и медная мелочь. Поедем в тамбуре, чай, не царских кровей. Минут через пять вокзальное радио проснулось, экспресс подошел на второй путь, и Радин сразу узнал спрыгнувшего на перрон проводника. Может, вспомнит меня и подсадит за четвертной?
Служащие в синей форме встали возле калитки, и пассажиры выстроились в очередь на проверку. Как все быстро привыкли к тому, что на поезд надо садиться как в самолет, подумал Радин, привыкли к полиции, к потрошению карманов, к холодной наглости дорожной обслуги. Радио перестало хрипеть, и он услышал чириканье телефона, лежавшего в кармане дорожной сумки.
– Вы так быстро ушли, детектив, я не успел рассказать вам самое важное. Вы говорили, что живете на руа Лапа? Я к вам теперь же зайду.
– Это вы, Гарай? Простите, не смогу вас выслушать. Я на вокзале, уезжаю в Лиссабон.
– Как это уезжаете? Но вы не можете! Речь идет об убийстве, а вы полицейский агент!
– Я не агент. И вас не убили, а только пытались.
– Речь идет о другом убийстве. Слушайте, вы же профессионал, я вас нанимаю! Наличных нет, но я расплачусь тем портретом, что вам понравился. Не рисунок углем, а большая работа маслом! Договорились?
– Простите. – Радин нажал кнопку и сунул телефон в карман сумки. За прилавком парнишка возился с кофейным аппаратом, безнадежно дергая никелированный рычаг. Внезапно машина вздохнула и выпустила облако пара, а вслед за этим – струю горячей воды, плеснувшую прямо под ноги отскочившему с воплем буфетчику.
Радин дождался проверки, дал себя обшарить, выбрался из туннеля, подошел к проводнику, сидевшему на ступеньках с кульком развесной карамели, показал ему синенькую, торчавшую лисьим ушком из кулака, и открыл рот, чтобы сказать, что согласен на тамбур, но услышал свой голос, вкрадчивый и незнакомый.
– Я тут одного человека ищу, мы с ним ехали вместе, дней восемь тому назад. Высокий, лысый, ходит с тростью, у нее набалдашник в виде утиной головы. Зовут Салданья. Может, тебе попадался? Часто ли он ездит по этой ветке? Где садится?
Проводник выслушал вопросы до конца, катая конфету за щекой, потер указательным пальцем лоб и заговорил так быстро, что Радин с ходу запутался в глагольных формах и попросил повторить. Потом он угостился карамелью, задал еще два вопроса и простился с проводником на местный манер, похлопав его по плечам.
Выходя из вокзального здания, Радин взял власть в свои руки. Он быстро поплакал, постояв лицом к кирпичной стене, вытер лицо платком и пошел в сторону набережной. Солнце уже взошло и быстро законопатило все щели, прохладный утренний воздух держался только возле реки; он перебрался через парапет, снял мокасины, сунул их в сумку, перекинул сумку через плечо и пошел босиком по узкой полоске прибрежных камней.
Малу
вот кабрал, великий мореплаватель, поссорился с королем, потерял славу и умер в неизвестности, а ведь он бразилию открыл, и кому теперь какое дело? а я поссорилась с хозяйкой и теперь хоть вещи собирай
а все из-за гарая, который вчера на виллу заявился, проводи, говорит, к хозяйке! а я как увидела его, покраснела вся, будто масло воровала, он здесь быть не должен! он из того мира, куда я всю осень по субботам убегала, будто на остров с каруселями!
в матозиньоше жизнь одна, а на вилле другая, там печка топится, краской пахнет и жареными мидиями, там любовь и покой, а на вилле – тишина, поставщики, почтальон, ковры почистить, кондиционеры жужжат, только изредка окликнут сверху, если в гости кто пришел, и весь день ждешь, чтобы хозяйка хоть на час из дому убралась
хозяйка на веранде с ним разговаривала – он мурлычет тихо, будто Библии продает, а она отвечает злобно, будто топориком тюкает, неужто и этот у нее в любовниках, думаю, тьфу! смотреть не на что, глаза бесцветные, как морская вода зимой, нос широкий, хоть тесто на нем раскатывай, а сам весь рыжей шерстью зарос
когда он про Езавель сказал, я как раз в оранжерее букет составляла, там весной стекла снимают, все слыхать, что на веранде говорится, я аж цветы выронила, когда услышала, он еще голос такой нарочно гулкий сделал, прямо как наш отец Батришту
как вы, говорит, могли так с мужем обойтись, теперь его душа беспокойная бродит, не находя пристанища, съедят псы тело Езавели! и будет труп ее как навоз на поле, так что никто не скажет: это Езавель!
потом он ушел, а хозяйка наверх пошла, туфлями шаркает, и сразу плюхнулась среди бела дня в кровать, я уж не знала, что думать, отнесла ей соку сельдерейного на всякий случай, туфли с нее стащила, лежит бледная, за щеки держится, и вижу – не понимает ничего, просто испугалась
она же в церковную школу не ходила, куда ей понять
Радин. Вторник
Что ж ты бросил меня, Салданья, одного – возиться в золотой лузитанской глине. Радин шел пешком, перекладывая тяжелую сумку из одной руки в другую, держась подальше от реки, чтобы не наглотаться ледяного тумана. Ветер нагнал его со стороны речного устья, туман висел над набережной, молочный и вязкий, будто клейстер.
Тот, второй, сделал свое дело и прятался теперь в подреберье, но Радин не держал на него зла. Suum malum cuique, так говорил латинист в колледже, одни прикованы к галере, другие – к больничной койке, а я вот прикован к тому, второму, и, если верить каталонцу, однажды это прекратится само собой. Вы поймете это, когда к вам вернутся ваши потери, сказал доктор. Услышать бы сейчас холодные малеровские бубенцы и выйти к дому, когда сопрано запоет о небесных радостях, да только черта с два.
Свернув на пустынную авениду, Радин пошел по обочине. Почему в этой истории все норовят нанять его в качестве детектива, но ничего действительно важного не поручают? Попутчик попросил его зайти в галерею и произнести текст, который сам написал на бумажке от первого слова до последнего, одним словом, поддельное письмо Агамемнона. После чего пропал навсегда.
Варгас наняла его, чтобы искать ассистента, и заплатила вперед, только вот отчета читать не стала. Флешку с книгой смахнула в ящик стола, будто лавочник медную мелочь. Хотя в книге утверждается, что на стенах галереи висит совсем не то, что Понти хотел показать публике. Похоже, это ее не слишком волнует. Где находится австриец, ее тоже не волнует, это была имитация дела для имитации сыщика. Но зачем?
Теперь Гарай намерен нанять его как надежного человека. Зачем ему детектив без оружия, полицейского жетона или хотя бы навыков телохранителя? Затем, что он хочет нашептать в ямку про ослиные уши правителя. Значит, речь снова идет о словах. В этой истории слишком много слов – и ни слова правды.
По дороге в больницу Радин заехал на квартиру, нашел свои ключи на конторке, бросил сумку на кровать, побрился и переоделся. Наскоро заваривая кофе, он поймал себя на том, что чувствует себя человеком, вернувшимся домой. Скребя щеки затупившейся бритвой, он щурился от удовольствия. Надевая чужую рубашку, насвистывал.
Он был рад, что не сел в лиссабонский поезд. Рад, что ему расскажут подробности дела, рад, что любопытство в нем живо и вспыхивает, будто тополиный пух от спички, рад, что еще раз увидит Лизу.
Возле дверей больницы стояли полицейские машины. Двое парней в форме проверяли у входящих документы, третий говорил по рации, облокотившись на дверцу. Радин обогнул здание и нашел служебный вход, возле которого курила медсестра в сабо на босу ногу.
– Что-то случилось? – спросил Радин, доставая пачку «Português». – Вы тут простудитесь на сквозняке.
– Утром пациент умер на третьем этаже. Дежурный врач заподозрил неладное и вызвал полицию. Теперь у нас лифт не работает!
На лифте висела желтая лента, но служебная лестница еще не была огорожена. Навстречу Радину спускался медбрат в бахилах, в руках у него был пакет с бутербродами, стремительно подмокающий маслом. Жизнь продолжается, подумал Радин, поднимаясь на третий этаж, но пациенты, наверное, чувствуют смерть. Тревожатся, перестукиваются через стенки, как в равелине.