Малу
как я сразу не догадалась, в чем там дело! ведь все было как на ладони: архив она не позволила из дома вынести, мол, не дай бог что случится с tesouro nacional, ну, понятное дело, отдай она бумаги, Кристиана бы и след простыл, вот она и села на архив, будто курица на яйца
падрон говорил, что лет через двадцать все войны будут происходить в голове, никаких переходов через альпы, морских боев, подумал плохо – хоп! – и нету человека
я подумала о Кристиане плохо, когда он в полчаса собрался и уехал со старухой, послушный, как теленок, раздавать мандарины в золотой фольге
я просто глазам не поверила! я ведь алмадскую утку для ужина купила и спрятала в погребе, он меня со святого Николая к себе не звал, все тело изнылось, металось внутри себя, будто сомик в аквариуме
скорее бы, скорее, думала я, укладывая хозяйкины вещи, одних халатов четыре штуки, будто на воды едет, а не елку в интернате открывать, и вдруг слышу, хозяйка в гостиной говорит, что дороги скользкие, возле браги автобус перевернулся, и тут он тихо так: я с вами поеду!
маленькая немецкая тварь, вот так я подумала, когда за ними закрылась дверь, потом я слушала, как поднимают ворота гаража, выводят машину, я даже слышала ее смех, мягкий такой, сытый, будто перепелку слопала, потом гаражная дверь лязгнула, и стало тихо
тут меня ноги держать перестали, я в гостиной на пол легла, лежу там и смотрю на потолок, а когда слезы в уши потекли, я на бок повернулась, и вдруг – uai! – увидела, что на голубой картине нарисовано
столько раз проходила мимо, пыль с нее фетровым веничком стирала, но понять никак не могла, а тут как будто с картины чехол содрали, и мост я увидела, и человека, и небо тревожное, и воду быструю внизу – выходит, через слезы надо было смотреть!
лежу там и думаю – завтра смогу падрону похвастаться, что картину поняла, и как раз вспомнила, что он сигар просил принести, артуро фуэнте из своего шкафа, называются кудрявая голова, ладно, думаю, хватит убиваться, сейчас встану, оденусь, растоплю камин и выпью хозяйского хересу – раз уж свидание мое отменилось
лежу там, плачу себе потихоньку и не знаю, что через час вся моя жизнь наизнанку вывернется, что пропала моя кудрявая голова, пропало мое безыскусное сердце
Радин. Среда
До виллы «Верде» он добрался в шестом часу. Ворота были нараспашку, за живой изгородью прошел садовник, на Радина он даже не взглянул. В саду остро пахло свежескошенной травой. Стекла в оранжерее были сняты, у стены стояли корзины с древесной корой и опилками. На крыльце виллы поставщик оставил ящик с вином, дверь была заперта. Радин достал из кармана связку ключей, присмотрелся к замочной скважине и попробовал самый маленький. Ключ подошел. Он повернул его туда и обратно, дождался щелчка, вынул и спрятал в карман.
Если верить вдове, у австрийца ключей от виллы не было, думал Радин, спускаясь с крыльца, значит, в квартире их оставил кто-то другой. Проходной двор какой-то, а не частное владение. Вроде нашей с Фиддлом комнаты в бывшей привратницкой, через которую на кампус возвращались все опоздавшие жильцы. Весной мы даже окна на ночь не запирали.
Радин обошел дом, заметив на паркинге несколько машин, и позвонил с черного хода. Служанка открыла дверь и некоторое время задумчиво на него смотрела. Из столовой доносились голоса гостей, звон посуды и невнятная тихая музыка.
– Вы на ланч? – насмешливо спросила Малу, пропуская его в дом. – Припозднились. Господа уже заканчивают.
Она провела его в комнату за кухней и оставила стоять. Горло у Радина сразу пересохло, он огляделся и понял, в чем дело: вторая дверь выходила в оранжерею, оттуда слышался шелест поливальных фонтанчиков.
– Снова вы, детектив? – Доменика вошла в комнату. – У меня теперь гости, приходите в другой раз. А еще лучше не приходите.
– Другого раза не будет, – сказал он строго, не узнавая собственного голоса. – Давно хотел спросить, почему вы не носите траур?
Доменика пожала плечами, взяла с подоконника вазу и вышла в оранжерею, подбирая платье свободной рукой. Радин пошел за ней.
– Вы ведь итальянка? В одном романе Пиранделло говорится, что память о самоубийцах выплачивается дольше всего. В этом романе герой тоже симулирует свою смерть!
– Что значит «тоже»? – Доменика повернула краник поливального шланга, набрала в вазу воды и направилась в дальний угол, где цвели тюльпаны. По дороге она сняла с гвоздя садовые ножницы.
– Ваш муж не думал о самоубийстве, он даже не поднимался на мост. Все сделал дублер в красном свитере, парнишка, который не справился с течением. Публика должна была пережить катарсис, а потом рукоплескать мокрому, стучащему зубами герою, вернувшемуся в сад. Но он не вернулся. Может быть, у него проснулась совесть?
– Вы смеете потешаться над его гибелью, здесь, в его доме? – Голос зазвенел, но руки с ножницами двигались размеренно.
– Над его убийством, вы хотели сказать. Что смешного в том, чтобы прочесть свои некрологи перед тем, как умрешь на самом деле?
– Я позову охранника.
– Не стоит трудов, я сам уйду. Но сначала обсудим первый акт трагедии. Вы были уверены, что муж лежит на дне реки, а он явился домой, будто каменщик из новеллы Боккаччо, застал вас с любовником, началась ссора, и случилось то, что случилось.
– И что же случилось? – Она сунула тюльпаны в вазу и поставила ее на землю. На лице у нее горели ровные розовые пятна, будто от двух пощечин.
– После гибели Понти ваш подельник отправился к себе, заперся в квартире, пережил там ужас, отрицание, гнев, а потом уехал куда глаза глядят. Бояться вам было нечего, никто не станет искать человека, утонувшего на глазах у половины города.
В оранжерее было душно, несмотря на снятые стекла, жирный запах земли щекотал ему ноздри. Женщина смотрела вниз, опустив гладко причесанную голову.
– Весной Гарай пришел сюда и потребовал деньги за свое молчание. Откуда вам было знать, что в январе ваш муж оставил его в машине, чтобы тот последил за воротами. Вы дали ему отраву на открытии выставки, но он не умер. У меня есть предчувствие, что я быстро раскрою это дело.
– У меня тоже бывают предчувствия. – Доменика оглянулась, и он проследил за ее взглядом. Солнце над холмами поблекло, свернулось в тучах мутным белком, от реки подул пронизывающий ветер.
– Хотите, я расскажу вам одну вещь? – Она улыбнулась, и Радин кивнул. Поливальные трубки уже спрятались в землю, и он остался один.
– В тот день, когда муж покончил с собой, я приехала на рынок, чтобы выбрать розы для приема, а возле ворот продавали целую груду мокрых цветов. Оказалось, они приплыли с кладбища, размытого весенним паводком. Целый пласт земли рухнул в реку в районе Оливейры, клошары вылавливали венки баграми и тащили на рынок. Глядя на эти цветы, я испытала даже не предчувствие, а то, что древние называли суперститио, суеверный ужас, понимаете?
Радин молча кивнул, слезы уже подступали к глазам, он зажмурился и стиснул зубы.
– Вы вызываете у меня такой же ужас. – Она подняла вазу с земли, обогнула Радина и направилась к двери. – Вы опасный сумасшедший. Я думала, вы обычный вымогатель, но я ошибалась.
Она несла тюльпаны перед собой, как трофей на военном параде, каблуки сандалий оставляли ямки в земле. Ветер с реки усилился, стекла, прислоненные к стене оранжереи, тонко задребезжали. Радин вышел в коридор, миновал гостиную, где завели пластинку для танцев, толкнул знакомую дверь, вышел на задний двор и горько заплакал.
Лиза
На Лондон я зарабатывала в клубе на руа Беко.
Клуб открыла девушка из нашей школы, она работала на Мальте, а потом вернулась домой с деньгами. Помещение было не таким засаленным, как обычно, кожаные диваны, никаких свечей на столиках, так что в зале не пахло жженым волосом. Балетных было немного, в основном девчонки, только что приехавшие в страну, правда, все говорили по-английски, чтобы скрыть происхождение. Португальский знала только румынка с огромной задницей, из которой худое тело торчало, будто проросший лук из луковицы, очень успешная, говорили, она там с первого дня.
Придя туда впервые, я завернулась в красную шаль и показала танец осы – долго вытряхивала осу из шали, махала руками, а оса норовила меня ужалить. Танец успеха не имел, а хозяйка посоветовала не устраивать античный театр, купить флакон магнезии и крепче держаться за шест. Когда приходишь из балета, танцевать у шеста не слишком весело и довольно тесно, а если ты небольшого роста, то могут не заметить, и не будет ни приватных танцев, ни чаевых.
Мне одолжили серебряные стрипы и поношенные тряпки, а через месяц я купила платье со стразами и бижутерию. Клиенты любят, чтобы девушка сияла, так что у нас все ходили в браслетах из китайской лавки напротив. В этом районе много клубов, и все китайцы торгуют латексом и масками из лебяжьего пуха.
Ивану я говорила, что мою полы в школьных залах, одно время я и вправду их мыла, но после этого на утренней репетиции чувствуешь себя больной старухой. Косметику я снимала еще в клубе, в гримерке, ее просто в три слоя накладываешь, особенно блестки, а вещи запирала в шкафчике.
Самое трудное в этом деле – не поссориться с охраной и менеджером. Мне нравились танцы у дивана, на четверых клиентов, диван был в форме полумесяца, а напротив – деревянный круг, будто маленькая сцена. Весь остальной пол в клубе был плиточный, чтобы лучше отмывался. Ходить по нему в стрипах было непросто, поначалу я держалась рукой за стену, так и ходила вдоль стен, пока не привыкла.
В клубе я не была с начала сентября, весь мой заработок был в желтом конверте и пропал в одночасье, а начинать сначала у меня просто нет сил. Несколько раз видела в городе наших девчонок – на улице, без перьев их не сразу узнаешь, – но не здоровалась, сама не знаю почему.
Все провалилось в темноту, хрустальные лампы, big girl don't cry, хозяйка в шелковом кимоно и сербы-охранники. Как будто ночью я танцевала в вересковом холме, а выйдя из его распахнувшихся створок, забыла и стрекозиные танцы, и музыку, и лица прозрачных хозяев.