perfidus, crudelis, nefandus, если я не путаю. Латинист у нас был отменный потешник, до сих пор помню семинар по Энеиде, где он бегал между партами и хрипло выкрикивал: как ты надеяться мог, нечестивый, свое вероломство скрыть от нас и отплыть от нашей земли незаметно?
Лиза знает, что я скоро уеду, но молчит. Я не хочу с ней спать, потому что у нее есть цель, а у меня нет, и это было бы смешно, если бы не было чистой правдой. Ее маленькое тело представляется мне плазменным шаром, сгустком чистой воли, а ее взгляд следует за мной повсюду, как глаза на портрете старика в замке Грипсхольм.
В баре было темно, в черных очках я плохо видел и чуть не пропустил появление заказчицы. Женщина вошла в бар, заказала себе у стойки кофе и подошла ко мне с чашкой в одной руке и пакетом в другой. Пакет она всю дорогу держала на коленях, я подумал, что там деньги, и почему-то разволновался, в деньгах есть что-то волнующее, особенно когда выигрыш на кассе получаешь.
Рот у нее был розовый, большой, он сжимался и разжимался, будто актиния, я просто глаз не мог оторвать. На ней было много пудры и черные очки, так что издали мы смахивали на двух клоунов, разыгрывающих шпионскую репризу. В пакете были не деньги, как потом оказалось, но там, в баре, я этого не знал и, когда она передала мне под столом набитый пакет, подумал, что там денег до черта, и с ходу придумал ей кличку: штази.
Радин. Четверг
– Такой ливень, что туфли уносит! – Малу стянула косынку, встряхнула ее и повесила на крючок. Некоторое время они стояли молча, она смотрела на его халат, из-под которого торчали голые ноги, а он смотрел на темно-красные волосы, которых раньше не видел.
– Не знал, что у тебя есть ключи.
– Это на вас халат Кристиана, – сказала она, сбрасывая туфли и проходя на кухню. – А ключи у меня остались со старых времен.
– Чем я могу тебе помочь? – Радин снова поставил кофеварку на огонь. В этой стране кофе угощают не спрашивая, даже если гость явился за полночь. Малу пристроилась на кухонном подоконнике, подогнув под себя босые ноги. Радин подумал, что она сидела так много раз, только вместо него кофе заваривал хозяин квартиры.
– Я пришла вас нанять. – Малу открыла сумку и достала вязаный кошелек. – Мне нужно, чтобы вы Гарая нашли. Много платить не смогу, но работы всего на пару дней.
– Нанять меня?
– А что, мои деньги хуже денег Варгас? – Она вытряхнула на стол бумажки из кошелька. – Остальное после работы. В пятницу я как раз жалованье получу.
– А зачем он тебе? – Радин прикрутил огонь и услышал, как она чихнула у него за спиной. – Жениться обещал?
– Кота здесь нет, а кошатиной пахнет. Найдите Гарая, пока хозяйка его не добила.
– Твоя сеньора? Ты считаешь, это она отправила его в больницу?
– Я считаю, что ей самое место в тюрьме. – Она снова чихнула, достала платок и вытерла нос. – Вы сами ее подозреваете, поэтому к нам и ходите. Но имейте в виду, на суде я от всего откажусь.
– На каком еще суде?
– Суд будет, не сомневайтесь. Я слышала их ссору с Гараем, когда он на виллу приходил. Потом он вышел, ущипнул меня за щеку и говорит: подслушивала, тихоня? И где он теперь? Хозяйка с Кристианом ссорилась, ревновала его ко мне. Он тоже пропал, ни слуху ни духу. Вы связь видите или надо объяснять?
– Связь вижу. – Радин поставил перед ней чашку. – Но ты вроде обещала не врать. Тогда расскажи, как носила хозяину пироги в Матозиньош. И зачем тебе на самом деле Гарай.
Некоторое время служанка сидела молча, нахмурив сросшиеся брови, потом пожала плечами и одним движением стянула свитер через голову. Под свитером не было белья, на свет явились две смуглые груди, блеснул золотой крестик, и Радин отвел глаза.
– Да падрон пропал бы там без меня, – сказала Малу, выдержав паузу. – А со мной не пропадешь, сами видите.
– Твой хозяин много работал в той мастерской?
– В том-то и дело, что работал! – Она улыбнулась с такой гордостью, что Радин не выдержал и ответил ей улыбкой. – Как ни приду, он с кистью пляшет, весь заляпанный, как маляр, трезвый и веселый. Так вы беретесь за дело или нет?
– Я не буду на тебя работать, но за информацию спасибо. – Он аккуратно сложил деньги в вязаный кошелек и положил его на стол.
– Да я вам и половины не рассказала! Например, что я на открытии видела!
– А что ты видела? – спросил Радин без особой охоты. Какое-то неслитное созвучие, вернее, биение звука раздражало его в этом разговоре. Так в одной сцене вагнеровской оперы мешают друг другу ноты, порождая полутональный звериный вой.
– Я видела, что Гарай с хозяйкой вышли в патио и переругивались в темноте. Там только свечи были в канделябрах, да и те ветром потушило. Я со стаканами возилась, меня на тот вечер галерее одолжили, там кухонька маленькая, не повернешься. А тут вижу, эти двое выходят, от гостей подальше, я дверь и приоткрыла.
– Кто бы сомневался, – сказал Радин и вдруг понял, что именно сомнение мешает ему слушать. Малу была подругой австрийца, он доверил ей рукопись и ключи от квартиры. Крамер мог сам послать ее сюда. Может быть, он стоит под окном или сидит в рюмочной на углу.
– Разговор у них был чудной, как у пьяного с епископом. Он ей шептал что-то на ухо, сердился, шипел, а хозяйка слушала, слушала и вдруг засмеялась и говорит: каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет!
– Это из Марка Аврелия. Ты бы оделась, из окна дует.
– Нету такого святого. – Она потрогала свой крестик. – Я всех поименно знаю. Потом музыка заиграла, и гости перешли в главный зал. Там Варгас дожидалась, вид у нее был как у лисы, перед которой корзину цыплят поставили. Она в этом деле точно замешана. А почему вы ничего не записываете?
– Говори, я запомню. И свитер надень, кому сказано.
– Потом я стаканы собирала, скорлупу ореховую подметала. – Малу взяла чашку обеими руками, отхлебнула кофе и поморщилась. – Горечь какая, сахар-то вон в том ящичке, наверху. Потом я хозяйку из виду упустила, полчаса прошло, а потом Гарай за живот схватился и на крыльцо выбежал!
Доменика
У меня никогда не было друзей, даже в юности, когда они бывают у всех, люди казались мне полыми, сквозными, два раза взглянешь – и все ясно, а что дальше делать? Делать вид, что вам весело? Моя собственная мать считала меня притворщицей: когда я бросила учебу и уехала с тем маленьким театриком, она сказала, что теперь я смогу притворяться за деньги, если найдутся желающие платить.
Люди считали мое холодное лукавство червоточиной, но это был страх, который жил во мне с детства, будто зерно в кофейной ягоде. Вся моя хитрость уходила на то, чтобы казаться такой, как все, но хитрости было недостаточно, меня разоблачали и оставляли одну. Помнишь, как ты приезжал в Авейру смотреть мой первый спектакль? Тебе не понравилось, но ты обнял меня за кулисами, сминая хрустящий воротник Марии Стюарт. Ты тоже притворялся, но я не обиделась.
Вчера я снова говорила с русским, ненавижу его бледное, наглое лицо. Он сказал, что ты жив, Алехандро. Вернее, что ты был жив до двадцать девятого декабря, пока я тебя не убила. Всю осень ты провел в мастерской в порту, потом приехал домой, а мы с Крамером положили тебя в мешок из-под садовых удобрений и сбросили в реку. Он собирается сообщить об этом в полицию.
Когда он ушел, я выставила гостей и поднялась к тебе в студию. Мольберт торчал посреди комнаты, будто печь на пожарище. После твоих похорон я приходила сюда каждый день. Мир был пустым и гулким, как тот актовый зал в академии, ужасное, продутое сквозняками помещение, где рисовали обнаженную натуру.
Когда мы стали жить вместе, ты спросил меня, зачем я ходила в академию целый год, – так ли сильно нужны были деньги, и я сказала, что нет, что я пыталась убить в себе страх. К тому времени я уже знала, что страх прорастает во мне из стыда, а стыд можно убить – бесстыдство проще в себе отыскать, чем бесстрашие.
Сидя там, на возвышении, в мурашках от сквозняка, окруженная рисовальщиками, сидящими на складных табуретках, я становилась никем, карандашным наброском, куском бумаги, и это делало меня розовой, легкой и смешливой, как все те девчонки, которым я завидовала. Никто из них не осмелился бы на такое. Одна из моих однокурсниц подрабатывала у броканта на блошином рынке, другая бегала с подносами в кафе, а мне платили за мое совершенство, понимаешь? За мой умирающий стыд.
Радин. Четверг
Подоконник к полудню нагрелся как гранитный парапет на набережной. Белые маргаритки на балконе вернулись к жизни, небо очистилось, и Радин решил, что поработает еще немного и позвонит Лизе. Он вышел на галерею и посмотрел вниз. Вот там, на детских качелях, вчера мог сидеть хозяин квартиры. Нет, он сидел бы в рюмочной, там открыто всю ночь напролет. Только его здесь не было, и служанку он не посылал.
Я хорошо знаю Крамера, я прочел его книгу, осталось всего страниц двадцать пять. Человек, который написал этот текст, пришел бы сюда сам, это его дом, а я всего лишь лиса в барсучьей норе. Если он убил героя своей книги, то меня бы уж точно не испугался.
В этой книге столько болезненной пристальности, что поневоле задумаешься о химерах и странностях мужской дружбы. Каждое движение Понти австриец описывает хищно, с удовольствием, даже одежду примечает на манер Эйнхарда – пелерина из выдры, три серебряных стола и один золотой!
И ни слова о том, что случилось в августе. Пустота, зияние.
Если австриец знал, что Понти жив, то как он осмелился прикоснуться к его жене? Хотя что я знаю о людях, родившихся после того, как умерли Диззи Гиллеспи и Фрэнк Заппа? Я о своем-то поколении знаю не слишком много.
Взять того же Гарая, артистичного, милого толстяка, живущего в полосатом домике в порту. Во время допроса Тьягу упомянул о деле гентской коллекции, в котором толстяк замешан, и о том, как они с дружками подделывают русскую классику: покупают за копейки какого-нибудь Петерсена, закрашивают мельницы, дорисовывают пару березок и выдают за очередную