почему моя жизнь так изменилась, думаю, почему так сердце опаршивело? я ведь все делаю по любви, по закону, значит, сердце должно быстрее стучать и веселье в нем мячиком прыгать, а я сижу на железном стуле, выдираю мякиш из булки, думаю, что сыщику соврать, чтобы он гарая нашел, и как мне потом этого гарая убить
жаль, что хозяйка не справилась, понапрасну на кухне все кастрюли поганой травой провоняли – в тот вечер у него глаза на лоб вылезли, из всех отверстий черное потекло, ну, думаю, все, кончается раб твой, Господи, но куда там, оклемался и сбежал!
придется мне самой это дело до ума доводить
Радин. Пятница
Завтра пойду в мастерскую, заберу портрет танцовщицы и найду пропавшие холсты, думал Радин, помешивая свой коричневый суп. На пакете было написано: суп, который построил Британскую империю. Это был последний пакет в коробке с супами, трюмы опустели, остались только сушеные фрукты.
По дороге домой он завернул на площадь, где давно приметил магазин для охотников, купил там карманный фонарь «EagleTac» и всю дорогу домой доставал его из пакета и восхищался черной литой рукояткой. Продавец говорил про люмены, влагозащиту и фильтры, но Радин не слушал – рукоятка ложилась в руку будто оружие, как он раньше жил без этой штуки? Завтра нам пригодятся все четыреста люмен светового потока, думал он, завтра обследуем подвал, чердак и флигель в саду.
Радин съел пару ложек супа и вылил остатки в раковину. Потом он взял гроссбух и устроился с ним на подоконнике, вытянув ноги и упираясь ступнями в стену. Наверное, хозяин квартиры тоже так сидел. Судя по одежде, мы с ним одного роста, и плащ Понти нам обоим великоват. Зато в полицейском участке послужил мне хорошим одеялом.
Радин вспомнил, что в камере первым делом посмотрел в окно, но увидел только стену и пожарный гидрант. Некоторое время он сидел на бетонной скамье, пытаясь разобрать надписи на стене, потом увидел размашистое nada de nada и стал думать об альпийском отеле «Хирш» возле лыжной станции.
Они с женой приехали туда в марте и большую часть времени проводили в постели, заказывая в номер бесконечные ростбифы и пиво. В начале зимы он начал писать роман, но продвинулся не дальше первой главы, новая жизнь выжимала его досуха, на языке жены это называлось nada de nada, что для русского слуха звучало утешительно.
Кататься Радин не умел, и, когда Урсула вспомнила про лыжи, он быстро нашел ей инструктора, а сам устроился на веранде отеля и заказал цвайгельт, который жена терпеть не могла. Он сидел там на ярком солнце, в новой куртке с меховой подстежкой, окруженный загорелыми, пожилыми людьми, проводящими здесь каждую весну, пил вино и думал, что никогда не напишет чертов роман. Что он пуст, как погребальный холм, который греки воздвигли в честь предателя Миртила, хотя самого Миртила там никогда не было. Холм назывался ужас коней, потому что кони возле него бесились и переставали повиноваться возничему.
Красные ягоды рассыпались по пологому склону для новичков, где-то там жена училась делать поворот быка или тормозить плугом, а Радин думал о своем деде, который водил его на каток и кормил жареным горохом, вынимая его из варежки. Если бы кто-то подошел к его столику и сказал на ухо, что через три года он будет раскрашивать контурные карты в комнате для игр на первом этаже клиники Прошперу, он бы засмеялся ему в лицо. А если бы сказали, что он будет жить в квартире убийцы, спать на его постели и есть его коричневый суп?
За окном послышались смех и голоса, соседские гости вышли на галерею покурить – запах хорошей еды, травы и одеколона проник через неплотно закрытое окно. Радин захлопнул тетрадь и слез с подоконника. Несколько лет назад он вышел бы на галерею, заговорил бы о погоде, футболе, смене правительства, о чем угодно, лишь бы увидеть лица этих женщин, послушать их смех и, может быть, выкурить с ними пару цигарок. Теперь для этого нужен был тот, второй.
Как там говорил каталонец: в шекспировских пьесах главные роли писались для актера Бёрбеджа, владельца половины театра. Бёрбедж понемногу старел, и вместе с ним старели герои пьес, никаких больше юных веронцев, сплошь пожилые мавры и Просперо. С вашим вторым похожая история, сказал доктор, почему-то указывая пальцем на левый бок Радина, он меняется вместе с вами и однажды состарится!
Спать не хотелось. Радин решил собрать сумку для завтрашнего похода, он положил туда фонарь, острый нож, на тот случай, если картины в рамах, скотч и два мусорных пакета. Потом он лег в постель, надел наушники, чтобы не слышать тягучую музыку за стеной, и стал думать о завтрашнем дне. Куда хозяин дома спрятал холсты? Закопал в саду, сжег в печи, закатал в бетонный блок по примеру Маурицио Каттелана?
Кстати, человек с головой в спагетти до сих пор стоит в Уитни, спрятанный в бетонной скорлупе. Все просто знают, что он там есть. Я тоже знаю, что в мастерской что-то есть. Мой дружок по колледжу прятал деньги в кактусе, вырезав мякоть ножом, а траву – в углублении за электрической розеткой. А тут не пакетик на две драхмы, а целая скирда на полпуда!
Что я сделаю с картинами, если сумею их обнаружить? Это достояние нации, сказал бы Тьягу, tesouro nacional! Не волнуйтесь, лейтенант, я не вор, я – калика перехожий. И знаете, что случилось со мной в доверенном вам городе? Я почувствовал близость смерти, как будто кто-то невидимый подул мне в затылок.
Я жил себе со шляпой в руке, носил сердце на рукаве, складывал мир из фрагментов, как Сантос складывает свои головоломки: квадратик – жена, квадратик – работа, квадратик – роман. Казалось, мне под руку вот-вот попадется недостающее, осколок керамики, стрекозиное крыло, и я пойму, что на мне нарисовано. А теперь становится ясно, что недостающее – это я сам. Старший Компсон, которого я считал мудаком, был прав: ни одна битва не приводит к победе. Битв даже не существует.
Лиза
Дягилев тоже переделывал имена своих танцоров. Чиппендейла сделал Долиным, а Нану Голлнер – Головиной. Наш мастер пытался звать меня Линой и даже Линдиньей, потому что з застревало у него между зубами, но я не откликалась, и он стал реже ко мне обращаться. Теперь это не важно, в академию ехать все равно не на что, а для нашей школы я уже слишком стара.
Когда осенью я получила записку с приглашением, то сразу вспомнила, что за свет с июля не плачено, и поехала. Места были незнакомые, я долго плутала по портовому району, а добравшись, толкнула калитку, зашла в заросший можжевельником сад и увидела Понти, живого, веселого, с черной ассирийской бородой.
– Вы же умерли, – сказала я, поднимаясь на крыльцо.
– Для всех, кроме тебя, bebê. – Он стоял в дверях, сунув руки в карманы комбинезона, от него пахло вином и скипидаром, на меня смотрели веселые, близко посаженные глаза обманщика.
Потом я сидела на табуретке, ела мед из креманки и смотрела на двух пожилых мужчин, а они смотрели на меня. Понти похудел, зарос, перестал важничать, смерть была ему даже к лицу. После похорон я прочла о нем столько чепухи, что мне стало грустно: вот так умрешь, и все придут плюнуть на твою могилу. Хорошо, что я никогда не умру.
Когда мы пили чай, он сказал, что в августе был просто перформанс, живые картины. Дескать, в этом суть отношений художника и общества: художник многократно умирает, чтобы развлечь публику, но смерть его бесполезна и нечистоплотна. Другое дело смерть обывателя – не стало человека, и все крошки подобраны, все следы затерты, семья уничтожает бумаги и сдает одежду в Армию спасения.
Мне эта мысль показалась плоской, но я промолчала. Некоторые люди верят в зашитые рты, забивание свиней в галереях и хождение по битому стеклу. В моей профессии изувеченные ноги и вывернутые кости – это рутина, путь к искусству, но не само искусство, это так очевидно, что даже скучно обсуждать.
Пару раз в неделю я ездила в эту тьмутаракань, на трамвае до грузового порта, а дальше пешком, весь декабрь, до того самого вечера. Понемногу я начала понимать, за что они все его любят, и галеристка, похожая на стручок чили, и искусствовед с его котами, и даже служанка. Я еще не видела, чтобы человек работал с таким остервенением, всаживая кисти в холст, будто дротики в мишень.
Хотя нет, видела в школе недавно, когда мастер разрабатывал ногу после травмы. Один раз я задержалась в школе после занятий и, проходя мимо репетиционного зала, увидела его возле станка, на щиколотках у него была эластичная лента, он приседал и делал медленные приставные шаги, держа ленту натянутой.
Через час я возвращалась из душевой, снова прошла мимо зала и приоткрыла дверь – он делал тот же самый экзерсис, лицо у него покраснело, ко лбу прилипли волосы, он то и дело садился на пол и дышал, широко открыв рот и приставив язык к небу. Я теперь тоже так делаю, когда бывает невмоготу.
Радин. Суббота
Все утро радио бормотало про грозу на севере страны, а в полдень Сантос вышла во двор, чтобы собрать свои фикусы и занести их под крышу гаража. Это был плохой знак, и Радин понял, что добираться на окраину придется под проливным дождем. Метро наводило на него тоску, а такси он вызовет, если будет возвращаться с добычей. Грузовое такси-фургон, там ведь нешуточные холсты, по два с лишним метра в ширину.
Две недели живу здесь как на коралловом рифе, подумал он, выходя с сигаретой на галерею, то мокну под дождем, то сохну под солнцем, никто меня по-настоящему не беспокоит. Давно такого счастья не было. Жить в чужой истории свежо и просторно. Поэтому мне не хочется садиться в лиссабонский экспресс.
Чего мне хочется, так это встречать Лизу после репетиций, вести ее в чайную и смотреть на ее латунную, тускло сияющую гриву. И говорить ей, что она северный белогрудый воробей. И что хорошо бы нам вместе вернуться домой. Но нет, impossível!
Радин забрался на кошачий диван и взялся за монографию, слушая, как вода поднимается по трубам, их здесь километры, петлистых и ржавых, не дом, а гидравлос, любимый инструмент Нерона. Какими будут холсты под названием «Мост Аррабида»? Если они обнаружатся в мастерской, это будет отличной