Портрет оказался не таким тяжелым, как ему представлялось. Радин снял холст с подрамника, отогнув гвоздики, скатал его в рулон красочным слоем наружу, завернул в газеты и перевязал ремнем от плаща. Погасив фонарь и подойдя к двери, он услышал голоса и гудок автомобиля, похоже, к соседям кто-то приехал. Придется сесть и переждать, не то, как пить дать, примут за вора с добычей. Вызовут полицию, в участок повезут. Вот повеселится юный лейтенант Тьягу.
Лиза
У четвертого номера петли скрипят, во втором течет батарея. Эта работа нагоняла на меня тоску, не знаю, что бы я делала, если бы не парк. Широколистный дуб и утесник, дорожки насквозь проросли корнями, а в середине парка брошена подкова голубятни-помбалы.
Мы с Понти приходили к помбале в сумерках, иногда он приносил бутылку красного и серебряный стаканчик. У него был несессер с помазками, щетками и набором стаканчиков. Почему-то именно эта вещь, несессер из телячьей кожи, заставила меня подумать: какой же он старый, господи боже мой.
С тех пор, как я увезла его в Тавиру, наши разговоры становились все тише, все проще и понемногу обмелели. В тот вечер мы сидели на бревне возле помбалы, и Понти ругал меня за то, что я взяла половину ставки горничной. Я хотела перевести разговор и спросила, не чувствует ли он вины перед публикой. Каким он представляет свое возвращение?
У страны должен быть художник, сказал он хмуро, но художник стране не должен. Он один – как крепкий хтонический уд, дионисийский корешок бессознательного, и если его не любить, то однажды он не поднимется, и тогда стране конец.
Но ведь без тебя прекрасно обошлись, возразила я, газеты писали о тебе несколько дней, а потом переключились на матч Уругвай – Португалия и ежегодный полумарафон «Хюндай». Он засмеялся: вы, русские, на редкость прямолинейны, но ты не права!
Он говорил, все больше повышая голос, а я вспоминала, как он работает: долго переминается, раскачивается, крутит шеей, набрасывает что-то в уме, и потом – хах! – погружает руки в воображаемый объем и месит его, пока тот не станет вязким и послушным, как тесто.
Я разглядывала стиснутые брови Алехандро, его заросшее, заржавевшее лицо. Волосы уже начали отрастать, и он упорно сбривал их по утрам, а борода была черной, с белым пятном вокруг рта, будто сливки воровал. Почему я с ним?
Когда седьмого января я вытащила из ящика открытку, подписанную Крамером, я подумала, что это розыгрыш, австриец смотрел на меня так, как люди смотрят на горизонт: одновременно в никуда и прямо перед собой. Когда мы познакомились на бегах, он церемонно подал мне руку, будто холодную рыбу вложил в ладонь.
На открытке было написано срочно приходи! Мне показалось, что от нее пахнет рыбой, я выбросила открытку в мусор, но потом вытащила ее из ведра и пошла. Помню, как я стучала в обитую стеганой кожей дверь и прислушивалась к шагам в квартире. Потом дверь приоткрылась, меня втащили за руку и обняли так крепко, что говорить было уже невозможно. В коридоре зажегся свет, и я увидела Понти, в махровом халате, с кровавыми ссадинами на выбритом наголо черепе.
Я стояла там, уткнувшись в его плечо, и радовалась тому, что он жив, что его халат пахнет кошатиной, а щетина больно колется. После полуночи я вызвала такси к пекарне на углу, чтобы не привлекать внимания, мы собрали его вещи и вышли через черный ход.
В такси он вынул из сумки круглые очки с синими стеклами. Такие продают на блошиных рынках, железные дужки обычно сломаны. Он нашел их в чулане, примерил для смеха и понял, что это отличная идея – слепым на улице никто не смотрит в лицо. К поезду я вела его за руку, а в отеле пришлось сказать, что несчастье случилось не так давно.
Иван
Когда я приехал, люди из питомника как раз вывели грейхаундов в попонках и намордниках, псы раздули ноздри и пробежали два круга, несколько завсегдатаев покричали номера, занавес упал, и хозяева псов пошли вылавливать их оттуда, будто вишни из компота.
Я почувствовал, что дышать стало легче, и направился к корабельному окошку кассы номер девять, всегда делаю ставки в этом окне, девять кругов ада и девять царств в Атлантиде. Только здесь я могу быть сам собой, в девяти километрах от города.
Ночью Лиза сказала, что мне нужен предмет для страданий, как персонажу Уэллса нужен был чемодан, набитый камнями, – чтобы не взлететь, как воздушный шарик. Это потому, что я вернулся в три часа, обкуренный и злой. Лиза считает, что я страдалец, кузнечик с ломкими ногами, и стоит ей выпустить меня из рук, как произойдет непоправимое.
Утром я написал ей записку и пошел на мост, у меня просто мания появилась туда ходить. Однажды я даже заснул там, подложив сумку под голову, в сумке были не камни, как думает Лиза, а кости для старого пса, мне их мясник на нашей улице иногда отдает.
В тот раз я пошел не просто так, а с рабочей целью, штази хотела, чтобы я разглядел мужика, которого должен буду изобразить.
А потом я привел Понти к нам домой. Я сказал, что живу недалеко, пригласил выпить чаю, короче, вел себя как накрашенный мальчик из парка Виртудеш. Там, на мосту, он долго разглядывал меня, придерживая пса, а потом сказал:
– Этот мост называют мостом самоубийц, вы об этом знали?
– А должен был? – Я пожал плечами. – Отсюда хороший вид на Рибейру.
– Да бросьте. Я уже видел здесь людей, которые смотрели на воду. Иногда достаточно с кем-то поговорить, чтобы преодолеть минуту слабости. Вы можете поговорить со мной, я не тороплюсь.
Я снова оперся на перила и стал смотреть вниз, пытаясь придумать что-нибудь особенное, и вдруг вспомнил пришвинскую фразу, прочитанную однажды второпях, перед экзаменом. «Со стороны мое положение никуда не годится, но есть, однако, закрещенный малый круг жизни, в котором я, как гоголевский Хома, стою и живу». Вот и я стоял там в надежде, что все наладится, что сработает магия малого круга, но что может наладиться, если первую часть денег я уже потратил, а вторая не покроет того, что я украл.
Понти постоял еще минуту и пошел к лестнице, тихо выговаривая своей собаке. Сейчас он поднимется на холм, в свою неоклассическую виллу, увитую лиловой вистерией, а мне придется возвращать аванс, потому что я боюсь прыгать в эту реку, холодею от одной мысли об этом, не прыгну ни за что.
– Погодите, – сказал я, догоняя его у лестницы. – Я просто растерялся, когда вы подошли. Всегда хамлю, когда растерян. Вы правы, у меня была минута слабости и мне надо с кем-то поговорить!
Радин. Суббота
На улице все еще шумели: пронзительный женский голос взлетал и опускался, а мужской бубнил, оправдываясь. Радин сел за стол, включил фонарь и увидел стеклянное блюдо с гуашью и пигментами. Он взял оттуда несколько мятых тюбиков краски и выложил ровную линию. Это будет серия «Мост Аррабида»: семь работ, которые никто не видел, и одна голубая – полный тюбик Blue Rex! – которую видели все.
Поступлю как свифтовский мудрец, признавший никчемность слов. В детстве я часто представлял себе этих молчаливых людей, блуждающих с мешками, набитыми разнообразной кладью; встречая знакомого, они вынимали какую-нибудь вещь, например тюбик с краской, другой же задумчиво доставал мастихин.
Итак, Понти провел здесь несколько месяцев взаперти и трудился каждый день. Только напряженная работа и страх, что вдохновение закончится, словно свежая вода в жестяном умывальнике, могла держать его в хибаре на окраине города. И где же обещанная серия? Должны быть хотя бы эскизы, наброски, что-нибудь настоящее!
Что делает Гарай, когда ему заказывают подделки? Пишет сверкающих рыб в манере Понти, которая известна ему как никому другому. Во всех интервью любимец публики обещал, что картин будет восемь, включая голубую, значит, дописать нужно было семь.
Радин выбрал на блюде семь баночек: белила, охру желтую, охру красную, кость черную, вермильон, зеленую землю и умбру. Из первого ряда передвинем сюда голубой тюбик, это будут те восемь штук, что висят в железном зале и ждут аукциона.
Теперь построим третий ряд, чтобы изобразить выставку самого Гарая, которая была в феврале. Радин вынул из блюда последний тюбик, краплак, и положил его в начале ряда. Номер один, портрет Лизы. Небрежный критик обозвал его попыткой создать женщину из марли и папье-маше, а если бы знал, чья это кисть, небось развел бы сладкую патоку. Но где же остальные?
Радину нужно было выпить. Он пожалел, что не прихватил хоть что-нибудь из бара напротив, и некоторое время смотрел на бутылку черного стекла, стоящую на книжной полке. Нет, только не портвейн. Хватит с меня того зелья, которое нацедил бармен Рене, от него язык прилипает к гортани. Куплю вечером граппы возле дома и выпью на галерее, среди кактусов и детского белья.
Статья о выставке Гарая начиналась язвительной фразой: Vemos oito pinturas completamente vazias em uma parede de ferro. Vemos pinturas? Что же это все восемь да восемь, куда ни посмотри. Радин встал и заходил по комнате, прислушиваясь к голосам на улице.
А что если я вижу три восьмерки там, где их было только две? Если Понти не успел, не смог, не выжал из себя свою «Аррабиду», то первого ряда тюбиков не существует в природе. В этом случае остаются два ряда: зимние работы Гарая и хрестоматийные рыбы, которых он нарисовал для аукциона.
Нет, не может быть. Мы знаем, что осенью к Понти вернулось вдохновение, поэтому он и застрял здесь до конца декабря. Радин вышел на кухню, налил воды из-под крана и поморщился от теплого железного вкуса. На посудной полке обнаружились угольные карандаши в стакане. Радин взял семь штук, вернулся к столу и выложил их рядом с краплаком. Вот они, pinturas negras, присланные обратно на грузовом такси.
Карандаши напомнили ему кабинет каталонца, он услышал жужжание электрической точилки и поежился. Ничего этого нет, весело сказали ему на ухо, вы видите то, что вам показывают! Фонарь мигнул несколько раз и погас, слабый свет с улицы пробивался через щели в ставнях. Мне показывают три раза по восемь: тюбики, баночки и угольные карандаши. Охра желтая, охра красная, вермильон и зеленая земля.