Стоя в очереди к прилавку, Радин подумал, что чувство, которое у него вызывают все эти люди, выходящие в патио со стаканами кофе, хлопающие друг друга по плечам, шумно приветствующие кого-то на другой стороне улицы, похоже на зависть. Не крепкую, морозную зависть, заставляющую страдать, а прохладную и безнадежную. Так бездомный смотрит на тени за занавесками.
Ему никогда не хотелось принадлежать к сообществу, он считал себя одиноким пассажиром, невидимым, как 52-герцевый кит, человеком с тетрадью, который ищет людей, поющих на той же частоте, – только их, остальные не подходят. А теперь он стоял в толпе говорящих на другом языке парикмахеров, аптекарей, рабочих табачной фабрики и хотел поселиться здесь навсегда.
Утром они были в церкви, как при Афонсу Толстом, и теперь наскоро позавтракают и пойдут в город, где все принадлежит им по праву рождения. А что мне принадлежит? Торфяник под Токсово? Стакан воды из Хеппоярви? Я жил в чужих странах семнадцать лет, продвигаясь вдоль стены рая, которая, если верить Мандевилю, покрыта мхом, так что не разглядеть ни камней, ни кладки. А теперь я устал.
Возвращаясь с двумя пышками в руках, он слизывал сахарную пудру то с одной, то с другой. Урсула этого терпеть не могла, надкушенных багетов, ободранной глазури и прочих следов нетерпения. Мы говорили с ней на птичьем языке: давай купим вина, подвинем этот стол, сними рубашку, завтра выходной.
Я привык соединять слова в уме, избегать глубоких вод, научился выкладывать разговор из тех слов, что держу под языком, а это великая наука, мачете путешественника, позволяющее ему оставаться незамеченным. Однако в делах любви этот мачете – паршивое орудие, тут нужна быстрая, свежая и холодная речь, неодолимая, многоводная, затопляющая и пажити, и нивы.
Такая речь будет у меня с Лизой, это точно, всю оставшуюся жизнь, надо только перестать трястись и заставить ее слушать. Тот, кого она разглядывала в чайной, презрительно наморщив нос, – это не весь я, притворщик, авантюрист, краев чужих неопытный любитель и своего всегдашний обвинитель, – это я, но не весь целиком, писатель, умеющий блеснуть чемоданной арией, но быстро теряющий кураж, пьяница, рыдающий на перекрестке, это тоже я, но не весь!
Останьтесь со мной, Лиза, склоните ко мне свои воробьиные пружинки, с вами я приду в себя, а без вас сплошь и рядом прихожу в кого-то другого.
– Все пышками питаетесь, – заметила Сантос, когда он миновал чуланчик с бормочущим радио. – А где это вы вчера за полночь бродили? Явились, будто вор с добычей, ни здрасте, ни до свидания, только дверь хлопнула!
Вместо сдачи Радину дали лотерейный билет с автогонщиком, и он поскреб ногтем серебристую пыльцу. На билете было написано: вам повезло, вы участник специального розыгрыша, проверьте свой номер через неделю.
– Не сердитесь, сеньора. Проверите потом, хорошо? – Радин протянул ей билет и пошел наверх, тяжело передвигая ноги. Лоб у него горел, похоже, вчерашняя прогулка под дождем не прошла ему даром. Вчера ночью, выбравшись из машины лейтенанта, он проволок тяжелый сверток на последний этаж, сбросил мокрый плащ, упал на диван и заснул, не раздеваясь.
Тьягу задал ему несколько вопросов, и он смог ответить только на один. Хорошо, что лейтенант не слишком настаивал, у него были свои заботы, а русский был просто сомнительной тенью, которая вынырнула из темноты. Тьягу сказал, что получил новые сведения, хотел застать Гарая дома и поговорить, но ставни в доме закрыты, да и соседи говорят, что уехал.
Второй вопрос лейтенанта остался без ответа. Радин молчал, глядя перед собой и радуясь, что в машине тепло, а следователь смотрел на него искоса, катая за щекой леденец.
Третий вопрос был таким простым, что ответить на него означало бы решить задачу, которую Радин не мог решить уже несколько лет. Он хотел сказать это вслух, но горло у него пересохло, а язык затвердел. Он забыл надеть наушники, и ливень сделал свое дело.
– В этом городе все время идет дождь, хоть восковые затычки покупай, – сказал Радин, когда смог разлепить губы. Следователь перестал катать леденец и нахмурился. В полутьме его лицо казалось значительнее, хотя от него пахло имбирной сладостью, как от ребенка.
– Вы не имеете права меня арестовывать, – тихо сказал Радин. – Вы и так держите меня в городе безо всякого на то основания. Я ни в чем дурном не замешан, что касается маленькой шутки с карточкой детектива, то у сеньоры Варгас нет ко мне претензий.
– Вот как? – Лейтенант выплюнул леденец в ладонь и сунул его в пепельницу. – Выходит, я вас арестовал? А мне казалось, я предложил вам руку помощи.
– Но вы задаете мне вопросы, – строго заметил Радин.
– Мы просто беседуем по дороге. – Лейтенант повернул ключ зажигания и тронул машину с места. – Вы мне не слишком интересны, хотя ваши действия довольно подозрительны. Куда вас отвезти?
– Поближе к церкви Лапа, лучше со стороны кладбища.
– Хороший район, спокойный. В этой церкви хранится сердце короля Педру Четвертого.
– Я хотел бы уехать из города. – Глаза Радина увлажнились, и он вытер их рукавом. – Деньги кончились, и квартиру скоро отберут.
– И куда вы поедете? У вас там есть работа?
– Я же говорил, что я писатель.
– Писатель – это не работа. Вы случайно ничего сегодня не принимали? Глаза у вас красные. Может, курили?
– Да где бы я взял? – рявкнул Радин в отчаянии, чувствуя, как полезная злость превращается в соленую воду.
– Придете в себя и позвоните, – сказал Тьягу, разворачиваясь возле ратуши. – Забыл, что здесь одностороннее. А то, что вы не нашли, продают на рынке «Больян», на заднем дворе, за фруктовым складом.
Малу
люди пускают чужих людей в дом, разрешают копаться в шкафах, вытряхивать подушки и думают, что от этих людей у них могут оставаться секреты, да только нет, не могут! от меня у хозяйки секретов нет, я знаю, что она снашивает туфли на особый манер, по ночам ходит на кухню и жрет овечий сыр, один раз ей удалось меня обмануть, и то потому только, что глаза у меня были залиты любовью, будто кровавой юшкой
вот ей невдомек, что она гараю в стакан подсыпала, а спроси она меня, я бы сказала – шаманскую траву для потери памяти! я сама такую пила, чтобы одну вещь позабыть навсегда, семь дней пила без толку, только сердце замлело
на седьмой день приснилось, что я снова у тетушки работаю и деньги падрону принесла в мокром комке, а падрон их развесил на веревке, прищепками закрепил и говорит: люди всегда ждут обещанных развлечений, будто владельцы жетонов у дверей лупанария!
чего-чего, а развлечений у нас в этом году хватает, а больше всех хозяйка развлекается, про таких падре прямо сказал: женщина безрассудная и шумливая садится у дверей дома своего на стуле, чтобы звать проходящих дорогою – кто глуп, обратись сюда!
когда гарай на открытии за живот схватился и закричал, я из кухни высунулась, смотрю – его на улицу повели, ноги заплетаются, штаны сзади мокрые стали, а моя сеньора стоит в уголке и руки себе жмет
вот оно что, думаю, лучше бы у нас египтянин в саду работал, египтяне яды мешали аккуратно, чтобы тайны свои сохранять, даже на стене храма было написано: «не открывай, иначе умрешь от персика»
в нашем доме столько тайн, что никаких персиков не напасешься, у падрона тоже есть тайна, и он мне ее рассказал, а потом пожалел, хотя мне сказать – все равно что у церковных дверей положить!
Гарай
Доменика вышла ко мне в красных брюках и белой рубашке без рукавов. Она права, траурный образ в ее случае был бы неуместен. Я оторвался от стены, встал перед ней и начал без предисловий.
– Знаете, о чем я думал, пока поднимался на холм? Я думал: как она решилась на такое? Если вас поймают, все газеты захлебнутся от счастья. Я, разумеется, тоже попаду в капкан, но вы – идеальная обвиняемая, именно такая нужна, чтобы привлечь прессу к успехам следствия.
– Не думала, что вы станете мне угрожать. – Она смотрела поверх моего плеча, на подоконник, где стояла ваза с тюльпанами.
– Угроза исходит вовсе не от меня! Детектив, который явился ко мне с расспросами, сказал, что его наняли, чтобы отыскать Крамера или хотя бы книгу, издатели якобы интересуются. Совершенно ясно, что это шпик, хотя странно, что они только теперь спохватились. Ведь с тех пор прошло уже четыре месяца.
– С каких пор прошло четыре месяца?
– А то вы не знаете. Вам надо уехать из страны, не дожидаясь ареста. Я был другом вашего мужа, но могу забыть об этом и встать на вашу сторону, если вы перестанете разыгрывать немую Моретту.
В комнате стало так тихо, что я слышал звук, с которым падают на стол лепестки тюльпанов. Может, стоит сказать все прямо, без церемоний?
– У нас есть договор, и вы получите все, что обещано. – Доменика смахнула в ладонь лепестки, смяла и бросила на пол. – Вы должны мне доверять, разве мы не друзья? Я знаю, что не оценила вашего таланта…
– При чем тут мой талант? – Я не дал ей закончить. – И, разумеется, мы не друзья. Уж кем-кем, а другом вашей светлости я точно быть не хочу. Мы оба знаем, что речь идет о десяти годах заключения.
– Десять лет? Да столько за убийство дают!
– Вот именно! – Я посмотрел ей в лицо и поразился его спокойствию.
– Вы хотите больше денег?
– Да нет у вас таких денег, чтобы откупиться от этой истории!
– Верно, доступ к счетам Алехандро еще не открыт. Но, если вы так повернули дело, я сейчас принесу все, что есть. – Она пошла прочь, высоко держа белокурую голову.
Я был для нее шантажистом, грязным парнем из Брагансы, кем угодно, но не спасителем.
Вернувшись домой, я обнаружил, что ключа над косяком нет, и некоторое время стоял под дверью, не решаясь войти. Я редко беру ключ с собой, все местные уверены, что, кроме кистей и драных одеял, украсть у меня нечего. О существовании бутылки «Taylor's» никто из них не знает, а я не дурак, чтобы этим хвалиться.