Радин вышел на площадь и увидел, что возле галереи снова стоит фургон поставщика. Дверь была нараспашку, грузчики заносили какие-то детали, похожие на зазубренные колесные ободья. Еще один оперный механизм, чтобы дурачить публику, подумал он, входя в кабинет, где Варгас склонилась над бумагами.
– У меня остался один вопрос, последний! – Радин сел, не дожидаясь приглашения. – Как вы думаете, кто был рядом с австрийцем в ночь убийства на вилле «Верде»: жена Понти или его служанка?
– Теперь еще и служанка? – Она продолжала писать, даже головы не подняла. – Вы вроде подозревали только нас с бедняжкой Доменикой.
– Свидетель видел там вашего ассистента и женщину. Поначалу я думал только о вас и вдове, потом только о вдове, а потом понял, что забыл про шмеля. Я имею в виду Марию-Абелию-Лупулу, которая утверждает, что ездила на выходные к родне.
– Шмеля? – Она взглянула на него с любопытством. – Я не знала ее полного имени. Что ж, поздравляю, вы раскрыли дело.
День был жарким, Радин понял, что впервые видит Варгас в открытом платье, и вспомнил наконец, кого она ему напоминает: девушку с голубой лентой Морилло.
– Мне трудно в это поверить, понимаете? – продолжал он. – Убийство художника, покушение на его друга и поддельные картины, все это завязано в мельничный узел, но я не могу найти ходовой конец. Что касается служанки, то мусорный мешок она бы не выбрала. Случись ей убить хозяина, она бы голыми руками выкопала ему могилу!
– Мешок из-под садовых удобрений, – поправила его Варгас, подвигая бумаги на край стола. – А ко мне вы зачем явились? Не наигрались еще?
На груди у нее поблескивал медальон от сглаза: голубые камни составляли зрачок, а светлые – радужку, и Радину казалось, что око назара следит за ним не отрываясь.
– Признаться, сеньора, я озадачен вашей безучастностью. Мы говорим о преступлении, а у вас такое спокойное лицо.
– Видели вы бы мое лицо, когда Понти вошел в эту дверь две недели назад. Что это за дерьмо, Варгас, заорал он, что за ослиное дерьмо ты тут развесила? Я уж думала, он стукнет меня своей тростью!
– Явился сюда?
– Да, прямо как вы сейчас. – Она наклонилась к Радину, положив голые локти на стол, маленький вентилятор обдувал ей лицо и шею. – Велел все немедленно снять, созвать прессу и привезти его настоящие работы. Ревел, будто бык с бандерильями!
– Понти был здесь две недели назад?
– Как видите, ваши умозаключения рассыпались. Нет ни подделок, ни убийства. Гений сам придет сюда, чтобы раздавать автографы. Что может быть убедительнее?
– Значит, рассказы Гарая оказались враньем, – тихо сказал Радин, стараясь не выдать своего замешательства.
– Мой свидетель перепутал двух высоких мужчин, потому что в саду было темно. – Она взяла со стола маленький пульт, встала и вышла из кабинета. – А раз Понти жив, значит, австриец мертв. Один на дне, другой на белом коне.
– Выходит, вы поручили мне искать мертвеца. – Радин выбрался из кресла и пошел за ней. – Чтобы припугнуть Понти, оставшегося в живых.
– Для самозванца вы довольно сообразительны! – Варгас нажала кнопку, окно в куполе распахнулось, и полуденный свет заставил стены вспыхнуть розовым, словно раковины на солнце. – Чудесный механизм, не правда ли? Обошелся мне в целое состояние.
– Значит, вы с самого начала знали, что я не тот, за кого себя выдаю.
– Ничего я не знала! Когда Алехандро ушел, я подумала: как странно, что утром сюда явились вы с историей о мальчишках, которых зимой видели на бегах. Невероятное совпадение, правда? Но мой бизнес так устроен, что все совпадения и мистические обстоятельства должны приносить прибыль.
Варгас нажала кнопку еще несколько раз, раковины послушно открывали и закрывали перламутровые створки. Маленькая, в узком голубом платье, она стояла, запрокинув голову, любуясь магическим устройством, и казалась лезвием, закаленным до абсолютного холода, непроницаемым и блестящим.
– Вы были нужны только на пару дней, – сказала она весело, глядя на потолок. – Для того, чтобы устроить тарарам на вилле «Верде». Чтобы наш гений понял, что его свобода в моих руках. Поэтому в моем списке вилла стояла на первом месте.
– А на втором месте стоял Гарай.
– Я была уверена, что он пойдет к своему старому другу, хотя бы затем, чтобы заехать ему кулаком в лицо. Вы подвернулись мне вовремя: Понти поразмыслил и позвонил через несколько дней. Твоя взяла, сказал он, готовь историю для прессы и купи мне новый костюм. Приду в день торгов и сделаю, что положено.
– И он сделает?
– Разумеется, он же деловой человек. – Она закрыла створки окна и положила пульт в карман. – Принесите мне ключи от квартиры. Больше вам здесь делать нечего.
– Это верно! – Радин направился к выходу, но Варгас остановила его неожиданным жестом: подошла очень близко и положила ладонь ему на грудь.
– Не знаю, кто вы такой, но не вздумайте продать эту историю прессе. Если хоть словом обмолвитесь, я подниму все свои связи и добьюсь, чтобы вас посадили за мошенничество. Прощайте, товарищ!
Малу
у нас в деревне в новогоднюю ночь бревно в сарае прятали, мать его обожжет немного, потом из очага вынет и прикопает в земле, если в доме несчастье или там болезнь – бревно надо выкопать и сжечь
так вот, на этот год проклятый никаких бревен не напасешься – столько дряни из углов полезло, что знай молитвы читай! вот Кристиана уже пятый месяц как нет, а бревно во мне до сих пор тлеет, будто дождем прибитое – приду, бывало, утром, сяду на ступеньках и жду, когда он проснется, а в пакете булки горячие, ya pihi irakema, как индеец говорит, означает я болен тобой, заразился и болен, а слова любовь у них в племени вообще нет!
помню, как пришла на руа лапа осенью в платье с красными маками, про него падрон говорил, что оно такого цвета, будто принц порезал палец над миской с молоком, – хозяйка все равно велела в чистку отнести, ну я и подумала, что убытка не будет, кто же знал, что оно на спине лопнет?
потом платье из чистки с запиской привезли, что, мол, дырку не они сделали, – хозяйка прочла, и как даст мне по губам ладонью! аж слёзы брызнули, сказала, что к зиме уволит, но потом оставила до особого распоряжения
знала бы она, что я его и в зеленом шелковом обслуживала, и в атласном в черный горошек, в котором она к мэру морейре на прием ходила, знала бы она, как ему нравилось на хозяйской кровати меня валять, в жемчугах и браслетах, и потом чтобы халву в постели есть, а еще урюк и курагу, он ведь сладкоежка был, каких мало, вот бы крик поднялся, враз полетели бы мои манатки за ворота!
Лиза
Теперь я знаю, что произошло в начале осени. И все представляется мне в ином, беспощадном свете, как дощатый просцениум в пятне от театрального фонаря. На него смотришь не отрываясь, опустив голову, а пошевелиться не можешь, будто во втором акте «Лебединого озера». Там это называется неподвижно застывший кордебалет.
В этой истории я единственная женщина, всех остальных лебедей танцуют мужчины, прямо как у Мэтью Боурна. Среди них есть шипуны, кликуны, есть умирающие лебеди, и есть один черный, который не жив и не умер, просто вышел поплавать и слился с темнотой.
Когда Иван начал играть, у него даже кожа потемнела, стала цвета слабой настойки календулы, а по краю век краснела воспаленная полоска, одним словом, он подурнел, остыл и подернулся тонкой пленкой жира. Я жила без любви несколько месяцев и страшно удивилась, когда мастер устроил мне разнос за сытый взгляд и тяжесть в коленях. Танец должен быть голодным, полным неосуществленного желания, сказал он (девчонки хихикали, сидя на полу), не движение, а мысль о нем, сияж!
Да Сильва любой урок начинал с растяжек, расхаживал по залу, повторяя одно и то же, молодость в гибкости, молодость в гибкости, в китайских книгах, говорил он, писали о людях, всегда ходивших на цыпочках, когда они шли на юг, все думали, что они идут на север, потому что ноги у них были шиворот-навыворот, вот и в танце так – никто не должен знать, куда ты двинешься в следующий момент, вообще никто!
Про мастера я точно не знала, куда он движется: все свободны, сказал он однажды, а ты останься, и я осталась, потом он сказал, что я слишком клейкая и что надо посмотреть на меня поближе, и мы пошли к нему домой пешком, километра четыре, и всю дорогу он молчал или говорил по телефону. Дома он налил мне вина, достал фотографии, говорил, что ваш Баланчин сам стирал себе рубашки, и он тоже стирает, смеялся, показывая розовую пасть, совсем новенькую, как будто ему не сто лет в обед.
Комната была странная, пустая, с зеленым пушистым ковром. Можем, сказал мастер, встречаться здесь по вторникам, теперь ведь нет репетиций в оперном, все у меня забрали и отдали этому псу Лукашу, кому-то же отдавил я смердящие ноги, так как тебе вторник?
Я сказала, что вторник не подходит, и встала. Чтобы не было так грустно, я представила, что мы в мотеле на заброшенной станции, за нами гонится полиция, уже громыхают ботинками по коридору, и он говорит мне – беги, я их задержу!
Потом я надела куртку в прихожей, а он все сидел, такой маленький, хмурый, ресницы рыжие, как у пуделя, что-то в нем было ненастоящее, как будто над ним висело облачко затхлой пудры, и комната эта была не настоящая, и вовсе не его, как потом оказалось.
Радин. Понедельник
Понти жив, а Кристиан мертв. Радин записал это на последней странице гроссбуха, закрыл его и бросил в дорожную сумку. Если бы его спросили, какое из этих известий поразило его больше, он сказал бы, что, пожалуй, последнее. Художник был для него фигурой неопределенной, приблизительной, темным дымком, свивающимся над углями. Кристиан же был все время рядом, его книги, его салфетки, его рукопись, его постель.
Радин привык мысленно разговаривать с хозяином дома, еще нынче утром он решил купить перед отъездом кофе и прочего, чтобы пополнить разграбленные трюмы. А неделю назад он сделал его главным подозреваемым, так и записал: Крамер и одна из его женщин, которая?