Теперь в этой истории мерцает логика, клавиша не стучит, педаль не скрипит, молоток в капсюле не болтается. Осталось задать несколько вопросов, услышать одно признание, и я смогу написать в алжирском гроссбухе: DICTUM FACTUM.
Голубую тетрадь он украл у каталонца, просто не смог удержаться. Она лежала на столе, новенькая, с замшевой обложкой, справа от нее стояла электрическая точилка величиной с кулак. Каталонец вышел за водой, потому что в графине она кончилась, остались только лимонные дольки на дне.
Радин сразу встал с кушетки и босиком подошел к столу. Он знал, что в этом районе воду из-под крана не пьют, значит, доктор спустится на первый этаж, где стоит бочка «Água Castello». Записную книжку каталонец унес с собой, на столе лежали только замшевая тетрадь и смятая бумажка, бумажку Радин развернул и прочел.
«Поговорить с Соузой о хаосе / пусть отрастит слух, что слышит движение пыли, зрение, различающее демонов между слоями воздуха, и ноздри, способные учуять вспотевшего ангела / хахахахаос».
Радин позавидовал этому Соузе. С ним доктор о хаосе не разговаривал. Похоже, он считал русского пациента туповатым, и разубеждать его Радин не пытался.
В чужой стране ты неминуемо попадаешь в кокон подростковой немоты, даже если выучил все глаголы. Тебе не хватает тридцати тысяч ненужных слов. Ты упрощаешь, сглаживаешь, обедняешь, чтобы удержаться на плаву, сойти за своего, но твои собеседники никогда не узнают тебя, ваша беседа никогда не станет разговором равных, где цветет окольная речь, обиняки, экивоки, и каждый вопрос – испытание.
Радин еще раз прочел записку, вздохнул и быстро сунул тетрадь за пояс, прикрыв ее свитером. Потом он обошел комнату, чувствуя себя человеком, который вломился в чужой дом и теперь ищет сейф. На стенах кабинета было всего две картины, Радину пришлось подойти вплотную, чтобы разглядеть их как следует. На одной был пучок листьев артишока, а на второй – нераспустившийся лиловый бутон.
– Это Дельгадо, – сказал вернувшийся доктор, – купил его в давние времена, когда цены были приемлемые. Художник умер, и теперь такой артишок стоит как вся зеленная лавка целиком.
– Может, мои книги тоже полюбят, когда я умру, – сказал Радин, чувствуя, как украденная тетрадь согревает ему спину.
– Не полюбят, – сказал каталонец, усаживаясь за стол и делая пациенту знак отправляться на кушетку. – Люди уверены в том, что искусство должно заморозить и обезболить. Они бодро грызут сухарики, даже если в книге целое племя вымирает от оспы или чумы. А тут вы с вашим экзистенциальным сквозняком!
– Вы же ничего у меня не читали!
– Да мне и не надо. Записывайте лучше сны. В них больше утешения – как в площадной комедии больше жизни, чем в Шиллере.
– Писатель не должен никого утешать, – наставительно произнес Радин, вытягиваясь на жестком ложе. – Я хочу написать роман, похожий на сон, только на чужой сон, в который автор попадает по стечению обстоятельств. И там, в этом сне, все немного не так, но эти несовпадения не слишком заметны – ну, скажем, женщины красят волосы свеклой, а мужчины подводят брови сожженным миндалем. Так что автор не сразу понимает, в чем подвох.
– И все персонажи говорят об одном и том же событии, которое они видят по-разному? – Доктор щелкнул кнопкой настольной лампы.
– У вас небось полно историй такого рода, – зло сказал Радин, глядя на вспыхнувшего желтым резного журавля.
– Да уж поверьте. Взять хотя бы прошлую неделю! Одна пациентка была страшно взволнована, обнаружив в парке, где когда-то гуляла с покойным мужем, белые крестики на вязах. «Белый супрематический крест» – его любимая картина, сказала она, совершенно ясно, что муж зовет меня к себе. Я последую за ним! Через два дня на аллее не было ни одного вяза, оказалось, муниципалитет просто пометил деревья, которые следовало вырубить.
– Поучительно, – пробормотал Радин, нащупывая в кармане пятак, чтобы сделать на ширме седьмую метку.
– Другой пациент считал, что его жену-скрипачку укусил вампир, потому что у нее был синяк на шее слева, который не проходил уже полгода. Оказалось, это след от лапок подбородника, она готовилась к важному концерту и много репетировала. Понимаете, о чем я? Люди совершенно разучились разговаривать!
Лапки подбородника, думал Радин, надевая ботинки, если бы я увидел на шее жены синяк, то подумал бы совершенно о другом. Вспотевший ангел, господи ты боже мой.
– Можно я эти ваши истории в своей книге использую? – спросил Радин, выходя из-за ширмы и наливая себе лимонной воды.
– Нет, – сухо сказал доктор. – Я их сам использую.
Гарай
О чем я думаю? О том, как чувствовал себя Родель, макая кисть в смолу, взятую из урны с сердцем Людовика, короля французов. Говорят, он вернул остатки в аббатство, но часть сердца осталась на холстах, и этого уже никто не мог изменить. То, как я поступил с работами Шандро, тоже останется неизменным, и, если бы он явился с того света и потребовал объяснений, я бы рассмеялся ему в лицо.
До его прихода я жил в ежедневных заботах, как в густом облаке известковой пыли. В те дни, когда я пил, мой сад превращался в сырой закоулок алентежского леса, где солнце медленно сочилось сквозь кроны каштанов. В те дни, когда я работал, сад оставался клочком зелени на речном обрыве, местом, где стоит ржавый отцовский форд без колес.
Я приходил в галереи со своими картинами – словно фермер в сабо с корзиной, из которой торчала голова гуся. Мне отказывали даже владельцы лавчонок, заваленных латунью и трухлявыми стульями. Просто потому, что мое имя было мертвой буквой, c'est pour moi lettre mort, как говорит Рене, когда его просят налить в кредит.
Когда в тот день, в августе, Шандро ввалился в мой дом, сел в мое кресло и потребовал выпить, я хотел повести его в бар, потому что дома у меня шаром покати. Единственная бутылка, которая провела в моем доме больше часа, – это литровая фляжка «Taylor's», подаренная прошлой весной Серхио, моим заказчиком. Черная вишня, чернослив, кофейные бобы. Сам я не стал бы тратиться на такой купаж, даже не пробовал никогда, но у Серхио денег больше, чем ума, даром что южанин, южане-то прижимистые.
Я дал ему слово, что открою не раньше, чем на Рождество, все лето поглядывал на бутылку с нетерпением, а потом остыл и решил оставить на память. Не о самом Серхио, нет, о его жене, у нее тоже был вкус чернослива. Знал бы он, что мы вытворяли на продавленном диване почти каждое утро, закончив двухчасовой сеанс, пришел бы ко мне с ружьем или с удавкой. Но он был доволен портретом жены и приволок коробку с красной подкладкой. Таких бутылок всего тыща двести штук, сказал он, хлопая меня по плечам, не торопись, полюбуйся на нее до особого дня!
В августе Шандро пришел в мой дом и потребовал помощи. Ему и в голову не пришло спросить меня, что я делал эти двенадцать лет. Рисую ли я, женат ли я, доволен ли я. Он просто вспомнил мой адрес и пришел, потому что больше некуда было пойти. Где-то же ему нужно было отсидеться, пока газеты успокоятся. Я был хозяином удачно расположенного дома, вот и все. При этом в моем расположении он даже не сомневался.
Варгас
Он прочел статью о выставке и решил, что это своего рода объявление, такие бывают в воскресных газетах: сеньора такого-то просят дать о себе знать или – адвокат семьи разыскивает наследника. Он решил, что я вызываю его таким допотопным способом, потому что не знаю, где искать. Ему и в голову не пришло, что я считаю его мертвым. Поэтому он вошел в галерею улыбаясь и даже пытался меня обнять, правда, улыбка исчезла, стоило ему оглядеться в железном зале.
Он снял синие очки и сунул их в карман. Лицо у него побледнело под густым загаром.
– Где ты это выкопала? – Он ходил по залу, останавливаясь перед каждой картиной, цокая языком и сквернословя. – Кто намалевал эти водоросли в грязной воде?
Сначала я думала, что он рассудком подвинулся: дурацкие очки, как у слепого баяниста, наголо бритый череп. Потом я поняла, что это камуфляж, что он не умер и не сошел с ума, а просто скрывался в какой-нибудь дыре, и только потом, когда он вошел в кабинет и плюхнулся в кресло, я узнала его окончательно.
– Это сделал Гарай? – Губы у него прямо ходуном ходили. – Ты посмела подменить мои холсты? Куда ты дела настоящую «Аррабиду»?
– А разве это не она? – Я открыла бутылку воды и села за стол. – Как бы там ни было, открытие выставки через четыре дня. А работы прибыли из твоего дома, я сама посылала за ними фургон.
– Что значит – прибыли? Доменика продала тебе это дерьмо?
– Осенью она заявила в интервью, что «Аррабида» хранится в твоей мастерской и ее покажут городу, когда придет время. Мне пришлось завести шпиона в твоем доме, чтобы серия не попала в чужие руки, но потом я узнала, что ты жив и работаешь у Гарая. Была очень рада, послала тебе хорошие холсты, ты ведь это помнишь?
– Это я помню.
– Потом ты исчез, я так и не увидела картин, которые ты обещал мне в письме, потом я узнала, что ты погиб в конце декабря, а потом Доменика сказала, что готова предоставить работы для продажи.
– Хватит врать. – Он нахохлился в кресле, сгибая и разгибая свои длинные пальцы. – Ты получила от Гарая мои работы, увидела их, сдрейфила и заказала ему привычное старье. Тем более что ты считала меня мертвым, уж не знаю почему.
– Только не Гарай. Я нашла бы нужного человека безо всякого риска.
– Значит, ты нашла. А теперь тебе придется сложить этих рыбок в кучу на заднем дворе, залить бензином и поджечь. Пойдем, покажешь мне сарай, в котором ты держишь меня настоящего. И мы снова станем друзьями, pássaro peruano!
– Дай мне два дня, Алехандро, я должна подумать.
После его ухода я открыла коробку сигар, хранящихся для особого случая, повесила на дверь табличку «закрыто» и стала думать.
За последние пятнадцать лет мне пришлось распустить свою жизнь, как Пенелопе – свое покрывало, смотать нитки заново, а после связать так, чтобы пряжа не кололась, согревала и защищала от сырости. Рисковать аукционом – это рисковать всей пряжей. Понти должен исчезнуть или стать моим партнером по этой сделке.