Утром мы бросили сумки в хостеле «Риволи» и пошли в город, но все было закрыто из-за церковного праздника, только в арабской лавке дверь была нараспашку; там нам сделали кофе во дворике и сказали две важные вещи: хороший перец черным не бывает, а корица должна быть тонкая, как бумага, и главное – рот должна согревать. К этим арабам я потом часто ходил, за кофе и рахат-лукумом.
Через неделю у нас появилась комната, а чуть позже – кровать, поролоновый матрас на занозистых поддонах. Ушастый Люб, кот с золотой шерстью, которого я видел на гравюре в старинной книжке, охранял нашу кровать почти четыре года, пока не пришел Нелюб, черный кот с веткой белены во рту. Коты на гравюре сидели тесно прижавшись и были похожи на двух озябших сорок.
Гарай
Надо звонить в полицию, прошептала девчонка, когда я ввалился в дом и сказал ей, что Понти больше нет. Я и без нее знал, что надо. Но что я им скажу? Что я видел смерть человека, который осенью утонул на глазах у всего города? Что его бросила в реку жена, которая уже сто лет как вдова? Да меня же в дурку упекут.
Несколько дней я пил на деньги, найденные в сумке Шандро, и мотался по дому от стены к стене. Жизнь стала похожа на проверочные канавки у винилов – беззвучная, один треск в ушах. Недели через две деньги кончились, я проснулся в шестом часу вечера и решил выйти на площадь к театру и продать туристам пару старых работ.
Как назло, ни одного наброска с городом не нашлось, но пока я разбирал свои папки, сидя на ящике с картинами Шандро, кто-то невидимый поскребся из-под дощатой крышки: открой меня! Понти всегда работал в углу, стоя ко мне лицом, а потом тщательно закрывал холсты тряпкой. Не пора ли на них посмотреть?
Развинтив крышку и вытащив семь холстов, натянутых на подрамники, я расставил их вдоль стен, распахнул окна и стал прохаживаться по студии, постепенно наполняясь счастьем, будто цеппелин гелием. Зимний ветер с моря выстудил комнату, но мне было жарко и даже как-то празднично.
Осветить купол можно и керосином, как говорил ватиканский электрик, вот только лицо Господа окажется недовольным. Этот парень ничего не боялся, болтался в люльке между колоннами или возился под самым потолком. После окончания академии я работал волонтером в базилике Святого Петра, надеялся, что возьмут реставратором, но там система ватиканская, двадцать лет будешь ждать, пока не дашь кому положено. Так что я стал одним из санпетрини – сначала глотал пыль у каменщиков, потом был у электриков на побегушках, а потом плюнул и уехал домой.
Гений, сука, вот о чем я думал, сидя на пустом деревянном ящике, занимавшем почти четверть студии. В семи паровозных топках бушевало белое пламя, такое бывает при слишком сильной тяге, пламя бесшумно раскаляло стены, я чувствовал запах гари, креозота, какой-то железнодорожной горечи и кажется, даже серы.
Потом я не выдержал, встал и повернул холсты к стене. В мастерской сразу стало холодно. В моей воле оставить их в подвале, как прошлогоднюю картошку, и в моей воле вытащить их на свет. В конце концов, я окажу Шандро услугу, разве он не мечтал собрать народ, попросить прощения и всех поразить?
Не знаю, что он собирался им сказать (я умер, у вас в очагах погас огонь, овцы перестали кормить своих детенышей, а потом меня ужалила пчела и я вернулся?), но что бы это ни было, они могли взбеситься и закидать его камнями. Теперь же все пройдет спокойно, чинно, в любви и согласии.
Подпись я ставить не буду, за подпись меня сунут в камеру лет на пять, если дело вскроется. Писали же раньше анонимы: мастер вышитых рукавов, мастер лилльского поклонения, или, скажем, взять крылатого ящера у Кранаха. Завтра позвоню перуанке, думал я, укладывая холсты обратно в ящик, скажу, что у меня есть для нее новости. Очень важные. Но, чтобы их услышать, ей придется достать золотой карандашик и почиркать им в своем календарике.
Радин. Среда
Теперь мы знаем, что к гибели мужа Доменика не причастна. Вычистив чугунную сковородку, найденную в шкафу, Радин решил, что вымоет и плиту, раз уж он собрался готовить ужин. Значит, давать свидетелю отраву ей было незачем. Остается тот, у кого был мотив и была возможность.
Если верить «Энциклопедии насекомых», шмель становится агрессивным, только если защищает свое гнездо; его жало не имеет зазубрин, он может жалить многократно, не причиняя себе вреда. Радин открутил конфорки, почистил их проволочной щеткой и поставил сушиться. Не много ли грязи для одного персонажа?
Эта история все время крутилась, будто хитрый Везалиев стол, который мгновенно переворачивали, если в анатомический театр приходил посторонний. Щелк, клац, и на столе вместо трупа лежит макака-магот. Эта история показывала мне разнообразные тела, некоторые оказались живыми людьми, полными сил, они шевелились и улыбались, но при следующем повороте – щелк, клац! – они снова были мертвы.
Радин посмотрел на треску, похожую на кусок ноздреватого весеннего льда, подумал, что работы по дому на сегодня достаточно, открыл консервированный горошек и стал есть его прямо из банки. Урсула пришла бы в бешенство.
Почему я жил с ней четыре года? Обнимал ее, приучался к потрохам и катаплане, выворачивал язык, пытаясь себя объяснить. Может, пора признаться, что я жил не с ней, а с южной Европой, пахнущей эвкалиптами? Присосался, как рыба ревесо к днищу корабля, чтобы переплыть из одного моря в другое?
В записках об экспедиции Колумба говорится, что ревесо умеет произносить слова и может достать сокровища с затонувшего корабля. Я произношу слова, я достал сокровище, за которым меня посылали, вот только книга Крамера оказалась никому не нужна.
Почему аспирант остался в этой стране, думал Радин, разглядывая фотографии, приколотые над диваном. На одном снимке был вид на Шнееберг, на остальных – городок в долине, какой-нибудь Гмюнд или Цветль. Он мог бы учиться в венской академии, говорить на своем языке, по утрам пить кофе с шоколадным захером, кататься на муниципальном велосипеде, а главное – публиковаться на родине.
А сам я – почему? На вечный вопрос откуда вы отвечаю, что я русский, хотя не был дома двенадцать лет, с тех пор, как похоронил отца. Как там говорил каталонец: вам нравится бродить по чужому саду, но вы не хотите быть садовником?
Что касается сада, подумал Радин, вылавливая вилкой последние горошины, то мне нужен тот, можжевеловый, что сдается в аренду вместе с полосатой хибаркой в порту. Но куда там. Если чего-то слишком сильно хочешь, судьба пугается и отвечает уклончиво.
Ключ от рая лежит теперь в багажнике старого форда, зато у меня есть две связки ключей от места преступления. И тяжелый резной болт от гарсоньерки без окон в Гранделле.
Радин открыл компьютер аспиранта и полистал рецепты бакаляу в сети. Вымачивать три дня, каждый день меняя воду и добавляя лед. Да я уеду отсюда раньше, чем эта фанера станет съедобной! Когда треску готовила Урсула, все выглядело просто и быстро. Она все так делала – быстро, с отрывистой легкостью, как будто ее движения были заранее намечены линией разрыва, мелким пунктиром, как на упаковке с чипсами.
Радин вылил воду, завернул рыбину в бумажное полотенце, сунул ее в длинный пакет из винотеки и вышел на галерею. У соседей слышался детский плач, но в квартире было темно. Он раздвинул листья плюща, просунул пакет между бамбуковыми прутьями и вернулся к себе, представляя, что завтра скажут соседи. Esse russo é tão estranho!
Может быть, я придумал любовные дрязги, развел соленую сырость, а Доменика просто хотела забрать у аспиранта ключи от виллы? Служанка уехала к родне, индеец по субботам развлекается в городе. Не в машине же ей было ночевать.
Когда сеньора Понти пришла в пекарню, юноша был уже мертв – если Гарай не путает время. А сеньор Понти уже надел его плащ и направился в его квартиру, чтобы отвести подозрения от дома на руа Ладейра. Значит, была вероятность, что эти двое встретятся? Вот здесь, под моими окнами, еще в декабре.
На сколько минут они разминулись? На сколько минут разминулся с Ифигенией царский гонец? Услышать бы сейчас увертюру к этой опере, с черно-белой пластинки с фотографией Тосканини. Но нет ни пластинки, ни слуха, ни памяти. Ужина тоже нет!
Время можно уточнить, подумал он, забираясь под одеяло, если индеец вспомнит, во сколько он видел хозяйку, стучавшую по воротам каблуком. Вот, кстати, самый тихий персонаж в этой истории, настоящий детектив сразу взял бы его за шкирку. Каждый школьник знает, что убийца – садовник, если в доме нет дворецкого.
Малу
падрон просил меня гарая найти – он, говорит, аррабиду где-то спрятал, а в галерею дрянь привез, а я слушаю, киваю, а сама думаю, бедный, бедный, у нас в деревне такой случай был: мальчишку из реки полуживого вытащили, так он ни отца, ни мать не узнавал, пока не оклемался
гарая-то я поищу, он мне самой нужен, а на выставке покажем шершавых рыб, они вернее продадутся, про них даже в газете писали: вот они, безупречные лессировки, вот они золотые, зеленые, злые мазки, напоминающие братьев ван эйк, но прячущие в себе современное знание, я слово в слово помню! я вырезки с двенадцатого года подшивала, хотя память у меня такая, что весь францисканский венчик наизусть читаю
слава богу что гарай все спрятал, никто эту известковую пыль не поймет, гора, скажут, родила белую мышь! надо падрона уберечь, коли он разумом ослабел, он ведь меня уберег, когда я над Кристианом выла и хотела себя порешить
звук был такой непривычный, мягкий, будто снег с крыши упал, прошлой зимой у нас снегу было по колено, я нанимала человека крышу чистить, и снег с таким же звуком на веранду падал, поэтому я не сразу испугалась, посмотрела вниз с галереи, а студент лежит лицом вниз, и нога у него вывернута, будто у шарнирной куклы
нет, не так было, сначала я снежный звук услышала, а потом еще два: железный, когда грохнулся обломок перил, и стеклянный, когда аквариум с сомиками разбился