я еще сверху увидела, что волосы у него другого цвета, потемнели в воде, а рядом трепыхаются два сомика corydoras habrosus, я думала, он просто ушибся, там ведь невысоко, сбежала по лестнице, прошла по стеклу босиком, и вода стала красной, так что наша с ним кровь перемешалась
Иван
Мне снилось, что я в ресторане, где-то на Петроградской стороне, на Лизе синее трико, и нас не хотят обслуживать, гарсоны стоят поодаль, шепчутся, обмахиваются картами вин, будто веерами, а мы все ждем, упрямимся, тогда они подходят все сразу, обступают нас и мгновенно раздевают стол, пожирают его, будто термиты – ствол упавшего дерева, на мгновение мы остаемся за пустым столом, но тут приходит самый крепкий гарсон и уносит стол, положив его на голову, как индийский носильщик.
Я устроился неподалеку от северного участка, принадлежащего братству Тринидад, перед входом в склеп росли две давно не стриженные туи, занавески за стеклянными дверями пожелтели, а в известковой вазе был только песок. Похоже, родственники нечасто здесь появлялись.
Оскар Барриош, москательщик, был упокоен в подземной части склепа, так что я спал прямо над ним, в часовне, размерами напоминавшей нашу с Лизой комнату. Из ветоши, которую сторож принес мне в первый вечер, я устроил лежанку, а позднее, когда осмотрелся, приволок доски, чтобы закрыть разбитое окно.
Хуже всего была сырая рыба. Я научился ловить ее под мостом, сидя на парапете, но от склизкой плоти и пресного запаха меня с души воротило. Мендеш косился на меня со своего причала, но близко не подходил, говорить нам все равно не полагалось. Говорить можно только с мертвыми! Иногда я находил на парапете подарок: кусок хлеба в бумаге, перевязанный бечевкой, или крупная соль в фунтике.
Выходить в город было опасно, там трудно избежать разговоров, так что я держался Аграмонте и быстро изучил всех его обитателей: женщин, одетых по моде времен Педро Пятого, воинов в доспехах и глиняных потрескавшихся младенцев. Большинство старожилов умерло от холеры. Потом шли почтенные люди, дожившие до старости, археологи, владельцы мастерских, городские чиновники.
Иногда я приносил свечи, оставленные на могилах, и устраивал нам с москательщиком вечеринку, но сторож этого не любил и тут же прибегал с угрозами. Проходя мимо могилы Понти, которая появилась восьмого сентября, я всегда кивал ангелу, уронившему лицо в ладони. Однажды я увидел там мужика в светлом плаще, он ощупывал ангелу лицо, стоя коленями на гранитной плите. Динамит зарычал на него, но я сказал фу, и он потрусил за мной, у нас было полно работы. Поклонник, наверное, или просто псих, психов тут больше, чем в городе.
На табличке под ангелом была написана дата смерти, но я знал, что Алехандро жив, хотя и не понимал, что случилось. Когда живешь на кладбище, мертвых от живых отличаешь без особого труда. Это новый участок, и подметать там непросто, они выложили дорожки мелким гравием, который набивается в ботинки. Мы с Динамитом спали в обнимку на скамье, где я устроил гнездо из ватных одеял, сторож сказал, что одеяла остались от Баты и он хранил их до его возвращения, а я сказал, что верну, если понадобится.
Динамит был горячим, и я был рад тому, что собачья температура выше человеческой. По утрам я кипятил воду на туристическом примусе, купленном заранее по совету клошара, у меня были две кружки и охотничий нож. Нож я держал в тайнике под скамьей, прикрывая его куском гранитной плитки, и там же держал свой банкролл.
Если меня накрывало, я уходил в рощу за каменной стеной, садился под кленом или буком и тихо выл. Делать это приходилось довольно часто. Но дни шли за днями, азарт придавал мне силы, предвкушение веселило.
Я представлял, как все, что я потерял, возвращается ко мне, выстраиваясь, как разрушенная поленница в фильме, пущенном задом наперед, – бревнышко за бревнышком. Вот я спиной выхожу из казино и быстро пячусь по проспекту в сторону дома, вот желтый конверт наполняется банкнотами и залетает в шляпную коробку, вот моя женщина смеется обратным смехом – ахахах! – и выключает свет в спальне босой ногой.
Радин. Четверг
Он проснулся с позабытой фразой на языке, как будто во сне снова читал De l’intelligence. В свете встречаешь людей четырех разрядов: влюбленных, честолюбивых, наблюдателей и дураков, самые счастливые – дураки. Некоторое время он лежал в постели, глядя в потолок и пытаясь распределить своих новых знакомых по этим полкам. Выходило так, что честолюбцев было пятеро, наблюдатель один, а все влюбленные умерли.
Радин прошлепал в кухню босиком, порылся в коробке с сухими фруктами, достал два абрикоса, твердых, как столешница, и принялся их грызть. Завтра куплю на рынке креветок, пообещал он себе, а к ним вина, красного лука и лимонов. Даром я, что ли, сковородку отчистил? Устрою каталонский обед в честь каталонского доктора.
Как он там говорил на нашей последней встрече? Мужчина стареет не ритмично, а рывками, длинными периодами, долгое время он сознает себя таким, каким был в начале периода, но однажды утром молоточек бьет по проволоке, он смотрит в зеркало и видит новое лицо. Этот город заставил меня закончить один затянувшийся период и начать другой, и я чувствую себя как человек, выбравшийся из горы сырых опилок, где он некоторое время напрасно пытался звать на помощь.
Кофе, купленный вчера на углу, оказался свежим, задиристым, и Радин повеселел. Он решил, что сходит на руа Пепетела и заберет свою дорожную сумку, в сумке остался фонарь с черной литой рукояткой, фонаря было жаль. Он пройдет семь километров вдоль реки и к полудню будет в порту, в полосатом доме, где была написана невидимая «Arrábida» и где он сам охотно пожил бы годик-другой.
Радин поставил кофейник на огонь и до отказа открутил лебединый кран, вода с шумом полилась в чугунную ванну. Куда, черт подери, подевался тот, второй? В елизаветинскую эпоху колодники сидели в крепости вместе с охранниками, ели и пили за одним столом, даже в карты играли, а потом те же солдаты провожали их на эшафот. Я так привык сидеть в одной камере со вторым, делиться с ним, проигрывать ему, яриться на него, что жду его появления и даже воду включаю с надеждой.
– Я принес вам билет, – сказал Радин, заходя в опустевшую после ланча пекарню. – Похоже, он выиграл телевизор, не знаю, какой марки, но, думаю, вам любой пригодится.
Булочник молча смотрел на него, сложив руки на животе. На прилавке стоял стеклянный шар для чаевых, похожий на аквариум, Радин видел в нем свое отражение вниз головой.
– Повесьте его на стену, чтобы Сантос посмотрела матч с аргентинцами. Корею она может пропустить, а на аргентинцев непременно придет. Двадцать восьмого мая, если я не путаю.
– Но ведь это ваш билет! – Толстяк поставил кофе на прилавок и повертел бумажку в руках. – И потом, разве сеньора Еуфемия любит футбол?
– Не знал, что ее зовут Еуфемия, но точно знаю, что она болеет за «Бенфику» и на днях у нее сломался телевизор. Это подарок, не беспокойтесь. Если рыжий кот, что сидел у вас в витрине, вернется, передайте ему привет.
– Вы ведь уезжать собрались? – Булочник смахнул билет в выдвижную кассу и со звоном ее захлопнул. – Самое время познакомиться. Мое имя Карлуш, в честь короля Карлуша Первого, мученика.
– Мученика?
– Его застрелили, когда он ехал в открытой карете, и старшего сына тоже, а младшего сына королева заслонила букетом! С тех пор в стране порядка не было. Да вы и сами это знаете.
Он велел Радину подождать, повозился на кухне и вышел с туго набитым пакетом из белой бумаги. На боку пакета расплывалось масляное пятно.
– В дороге перекусите, – сказал Карлуш, подавая пакет через прилавок. – В столице таких пирожных не пекут, монахи кладут слишком много корицы, а на желтках экономят. Кофе сделать вам?
– Давайте. А меня Костей зовут. Как греческого короля в изгнании.
Доменика
Мое полное имя Доменика Тереза. Первые пять лет ты звал меня Ника, а потом просто ты. Кристиан сразу стал звать меня Текинья. При первой встрече его волосы показались мне оперным париком, помнишь, у Зигфрида? Теперь я знаю, что эти волосы превратились в золотистые водоросли, они трепещут в воде, привлекая моллинезий. Ты убил его, Алехандро. Не знаю зачем. Ни одна из античных причин не подходит, ни деньги, ни ревность, ни месть, ни старая вражда. Убил и выкинул в реку, как наш индеец выбрасывает спиленные ветки или сухие пальмовые листья.
Теперь я знаю, почему Гарай предлагал мне бежать. Они вас распнут, Доменика, говорил он, вам нужно переждать! А я думала, что он говорит о подделках, хочет сорвать наш аукцион, выгрызть кровавый кусок славы, вознестись за счет знаменитого мертвеца. Наш разговор был похож на оперную арию, где каждый поет свое и почти не слышит другого. Возмущение затопило мой разум, и я возненавидела его.
Вчера у нас был детектив, который каждый раз выглядит как другой человек. Когда он явился в первый раз, вид у него был потерянный, как у погорельца, во второй раз он был суров, недоверчив и хорош собой. Теперь он считает, что я была твоей сообщницей, Алехандро. И он, разумеется, прав. Окажись я рядом с тобой на той поляне, пошла бы куда скажешь и делала бы все, что нужно. Прямо как в тех стихах, что ты читал мне в дюнах двадцать лет назад, хвастался своим английским, взобрался на песчаную кручу и кричал, заглушаемый океанским ветром.
By the Lord, she'll never stand it,' our first mate, Jackson, cried.
'It's the one way or the other, Mr. Jackson!' he replied.
Мне уже не больно, вранье обезболивает не хуже шалфея, а ты наворотил столько вранья, что хватит утешить целую армию обманутых жен. Я живу спокойно, пью индейские травки для бодрости и жду аукциона, который вот-вот сделает меня свободной. Получу деньги и сразу уеду. А двух суетливых куриц – Нику и Текинью – закопаю в саду!
Оставляю тебя с твоими замороженными веревками, парусами, режущими руки, и северо-западным ветром. Вся эта история провалилась в прошлое, туда же, куда провалился двуличный Зигфрид, куда провалился ты, предатель, и куда однажды провалюсь я, притворщица.