Тавира была тихим убежищем, тягучие дни там были похожи один на другой, и зимний ужас стал крошиться понемногу, стираться с листа, словно рисунок углем. Так бывает, когда в городе налетает шторм, набережная пустеет, волны ломятся через каменный мол, будто овцы через забор, а потом все внезапно кончается, берег застилает серая, едва просвеченная солнцем мгла, а люди поглядывают в окна и ждут, что выкатится солнце, красное и распаренное. Вот в этой серой мгле мы и жили, как будто в ожидании просвета, и мне, впервые в жизни, было спокойно и не страшно.
Прошлым летом Иван оставил мне записку, которую я не смогла выбросить, хотя ничего особенного в ней не было. Он мне часто подбрасывал разные обрывки, то в сумку сунет, то в карман пальто, ему казалось, это должно меня веселить. Этот клочок застрял у меня в косметичке, так и приехал в Тавиру вместе с шампунями и тальком. Когда я его нашла, то закрылась в душевой и немного поплакала. Вот старый мореход, из тьмы вонзил он в гостя взгляд, кто ты? чего тебе, старик? твои глаза горят!
Почему все мои мужчины должны быть с червоточиной? В каждом из них живет кто-то еще, ненужный, посторонний, я как будто слышу его запах. От Понти пахло беспокойством, застоявшейся водой, дешевым лосьоном для бритья, купленным в гостиничной лавке. Но глаза у него горели, прямо как у морехода. Когда мы оставались одни, он снимал очки, и весь жар выплескивался мне в лицо.
Радин. Четверг
Возвращаясь от Лизы, он нарочно пошел длинным путем, надеясь заглянуть в парикмахерскую, замеченную в прошлый раз возле пожарной части. Таких в его районе не было: допотопная, с деревянными панелями, в витрине стоял огромный граненый флакон с подкрашенной водой. Мастер был свободен, Радин с удовольствием опустился в кресло, вдохнул знакомый «Musgo Real», пахнущий сеном, и закрыл глаза.
– Все эти боксы, цезари, милитари, – ворчал мастер, оглядывая Радина в зеркале, – стоит отойти от салона на пять шагов – и они превращаются в неряшливую щетину. А у вас волос есть, и хороший волос, прочный!
Все это новое искусство – вздор, а этих здоровенных мужиков отдать бы в арестантские роты, вспомнил Радин и улыбнулся мастеру, маленькому румяному старичку.
Каково было аспиранту, когда он понял, что студия Понти пуста, как разграбленный скифский курган? Думаю, он обыскал виллу так же тщательно, как я обыскал полосатый домик в порту. Радин снова открыл глаза, потому что его постучали по плечу, увидел бутылку шампуня, поднесенную к носу, понюхал и кивнул. Понял ли он, что Понти жив и поселился в портовой хибаре? Понял или нет, он сохранял молчание, и это обстоятельство меня завораживает. Я бы не выдержал, вырыл бы ямку в земле и прокричал в нее все, что узнал.
Кристиан в этой истории представляется мне Арлекином, невезучим заложником судьбы. В комедии арлекин попадал обыкновенно в руки судей, его вешали или топили, но он непременно выходил сухим из воды. А бедный австриец остался в воде навсегда. Доменика в этой пьесе – seconda innamorata: хороша, но недостаточно породиста, чтобы получить главную роль. Я мог бы защитить ее, сказать, что на закрытии выставки Гарая могут арестовать, затея с подделками вскроется, будто кратер вулкана, и горячий пепел полетит во все стороны. Еще не поздно придумать причину и отменить аукцион.
Радин очнулся в кресле, услышав громкое acabou! Старичок, еще больше разрумянившись, смотрел на него в зеркало и смиренно ждал похвалы. Стрижка была такой же старомодной, как салон, и напоминала канадку, которую Радин носил на первом курсе колледжа, но он был доволен, оставил чаевые и долго прощался с мастером за руку.
Вдыхая запах прелого сена, Радин вышел на улицу и набрал номер виллы «Верде». К телефону долго не подходили, потом служанка ответила – с набитым ртом, так что он представил ее на кухне пробующей начинку для пирога. А вот и ты, шмелик, подумал Радин, живешь себе, опыляешь клевер. Я мог бы поставить шмелиную ловушку и убедиться, что я прав. Такие ловушки у нас на даче висели возле малинника, бутылки со срезанным верхом, в которые наливали пиво или компот. Но я не стану.
– Хозяйки не будет до вечера, – сказала Малу, – до свидания, сеньор!
Он направился в сторону центра и по дороге несколько раз поглядел в витрины, чувствуя себя ловким и загорелым кабальеро. В этой истории уже двое свалились замертво, игрок и школяр, любители уиппетов, обоим не было даже тридцати. Двое юных веронцев погибли, а короли и пожилые мавры все еще живы. Нет, что я вру, это ведь не шекспировский мир, здесь другие бури, и речь почти никогда не идет о любви.
Осталась одна глава, думал он, сворачивая в знакомый переулок. Я раскрыл дело, но не намерен сдавать служанку полиции. Я также не намерен оставлять «Аррабиду» у себя, но я должен ее отыскать. Я сделаю это из упрямства, которое танцовщица снисходительно назвала азартом, я настырен, как испанский тресго, домовой с овечьими ушами. Урсула говорила, что в астурийских деревнях его просят принести в корзине воды, чтобы проверить его упорство. И он носит и носит, стиснув зубы, пока не свалится замертво.
Варгас
Понти – не инвестиция, он хорош, но хорош, как старые поэты вроде Балтазара Диаша или Бернардина Рибейру, их знает каждый сапожник в городе, но спроси у англичанина или француза, кто это такие, и он скажет, что это название лосьона для бритья.
Одним словом, гений местного значения. Он достаточно заработал, чтобы выбросить кисти на помойку, а у меня в последние годы все держалось на нем и на парочке молодых из Фоша, которые лепили антилоп из фольги. Остальные ушли в более модные места, хотя я вложила кучу денег в механизмы, способные развлекать посетителей. Одна раздвижная крыша чего стоит, я такую увидела в калифорнийской галерее и прямо спать не могла, пока не скопировала.
Чудо, которое явит Понти, так написано золотом на тисненой бумаге, эти приглашения тоже влетели мне в копеечку. В этой стране народ любит чудеса и хорошо поесть, так что придут все, кого пригласили.
Мы договорились с Понти, что он появится не сразу, пусть народ разогреется, выпьет вина и потомится в ожидании чуда. Около шести он зайдет с черного хода, наденет смокинг, который я взяла в прокате, дождется моего знака и выйдет прямо в толпу. Главное, чтобы он смог овладеть ими с ходу, заставить их радоваться, а не удивляться и задавать вопросы. Прессу-то я подготовлю, а вот городские могут и засвистеть.
Теперь, когда я знаю, что Доменика меня обманула, я буду действовать так, как моя левая нога пожелает. А так, чего доброго, пришлось бы с ней советоваться, она ведь свой вкус считает безупречным, даром что дом у нее выкрашен в белый и голубой, будто флаг Гондураса.
По правде сказать, не ожидала от простодушной домохозяйки такого бесстыдства, а ведь я еще удивлялась – когда это Понти успел закончить серию? В августе он утверждал, что дальше первого холста не продвинулся, пришлось пустить публике пыль в глаза и устроить спектакль на мосту, ведь показ был проплачен по всем статьям, вплоть до гарсонов и шампанского.
Холсты я, разумеется, продам, даже если они уйдут за эстимейт. Не могу согласиться с выбором темы, хотя серия смотрится отлично, даже длинный, пастозный мазок скопирован, видно, что профи работал. Эти сверкающие рыбы взяты из ранних работ Понти, еще во времена академии, задолго до того, как мы его раскрутили.
Я помню, как он сам о них говорил, усмехаясь: ненависть – это вечная рябь на темной воде созерцания, будто от теснящихся карпов или от дождя. Ладно, чем бы эти картины ни были, они должны вытащить меня из долгов, иначе вывеску придется снимать не позднее сентября. Сделают в моем зале обувной магазин или ресторан с раздвижной крышей. А тогда хоть в Дуро бросайся с бетонного моста самоубийц. Говорю же: галерея – это все, что у меня есть.
Иван
На канидроме мы понимали друг друга ясно, почти без слов, по поджатым губам или движению брови. На Аграмонте тоже есть свой язык – выцветшие фотографии, золотые имена, тряпичные орхидеи, – и через несколько недель я начал его понимать.
Когда моя удача созрела, я ушел из царства мертвых, сбрив бороду в туалете «Макдоналдса». Я оставил своего пса одного, попросил сторожа присмотреть за ним, пришлось пообещать ему долю с выигрыша. Шестьдесят четыре дня – не шутка, а играть надо каждый день, иначе система не сработает. Когда я уходил, Динамит был похож на кусок светлой шерсти в кладбищенской траве. Всю осень он грелся на солнце рядом с поэтом Феррейру, у которого на могиле лежит бронзовая собака.
Утром шестьдесят четвертого дня я спустился в город, купил в киоске опасную бритву и дождался, пока откроется «Макдоналдс» возле военного музея, я помнил, что там есть туалет для матерей с детьми, с душем и бумажными полотенцами. Закрывшись там на крючок, я посмотрел на себя в зеркало и присвистнул: мужику, который на меня уставился, было лет сорок, не меньше.
Дело было не в бороде, которая оказалась красноватого оттенка, будто у кобольда. Дело было во взгляде, он стал темным, плавающим и почти неуловимым, я сам не мог поймать его в зеркале. Так вот как это работает, думал я, примериваясь бритвой к заросшей щеке: за два месяца в склепе я потерял десять лет и заработал выражение лица. Холодное, ускользающее, бесценное для покера, практически боевой инструмент. Китайский конный секач! Сегодня я узнаю, отсекает ли он ноги вражеским лошадям.
Мендеш сказал, что его приятель, проигравший в притоне усадьбу, так и не решился вернуться домой. Я спросил, где тот парень с удочкой, а клошар хлопнул меня по плечу и сказал: вот с ним-то я и обедал! Это и есть Бата, он по второму разу пошел!
Мы сидели у воды и ели тушеное мясо, завернутое в ресторанные салфетки. Когда мы прикончили медронью, он все еще говорил о своем Бате, снявшем на окраине каморку, чтобы продолжать игру, и рассказывал, пока я не отключился, прислонившись головой к бетонной свае моста.