– Не буду я надевать чужие тряпки, ты с ума сошел? – сказал я, взяла пакет и пошла в «Макдоналдс».
Радин. Понедельник
Скорый поезд в 14:30 значился в расписании первым после полудня. Если успею, то в Лиссабоне буду около пяти, поеду к хозяину чердака, покажу ему лотерейный билет и попрошу подождать с деньгами до дня выплаты. Радин открыл окно, чтобы стряхнуть пепел, услышал шум дождя и быстро захлопнул створки. Вода с грохотом бежала по водостоку, фиалки сеньоры Сантос растеряли лепестки и стали просто травой.
Он представил себе, как она придет сюда после его отъезда, соберет простыни, подумает о нем как о друге молодого жильца, с которым не было особых хлопот, и все, память о нем будет стерта. Думаю, я мог бы стать другом молодого жильца, подумал он, сворачивая холст с портретом танцовщицы в рулон и прилаживая сверху брезент. Но, похоже, друг из меня такой же, как муж или любовник. В этом городе я всех подвел, а сам уезжаю с добычей, холст, масло, темпера. Вот тебе, писатель, твоя химера, замещение и отчуждение, как сказал бы доктор, вечно цитирующий Гадамера.
Укладывая сумку, он вспомнил о джинсах, повешенных вчера – нет, позавчера! – сушиться на галерее, и засмеялся. Всю ночь шел дождь, и мокрые веревки провисли до самого пола. Оставлю здесь, пусть остаются другому жильцу вместе с плащом на клетчатой подкладке.
Радин занес джинсы на кухню, вывернул карманы, нашел дырявый пятак и сунул его в карман куртки. Оглядев квартиру в последний раз, Радин взял дорожную сумку и сверток с портретом, спустился к консьержке, расцеловал ее в обе щеки, отдал ключи и вышел на улицу. Дождь кончился, но солнце так и не показалось, темные тучи сомкнулись и плыли в сторону океана.
Проходя мимо пекарни, он услышал голос спортивного комментатора, доносившийся изнутри, остановился возле витрины и помахал рукой хозяину. Хоть какой-то от меня толк, подумал он, показал большой палец автобусу, уже отходящему от остановки, дождался, пока водитель откроет переднюю дверь, и забрался внутрь.
Этот жест, который местные применяли с уверенностью, сработал в первый раз, и Радину вдруг расхотелось уезжать. Он заметил свободное место у окна и сел, поставив сверток между коленями. Мокрые улицы сменились бульварами, потом замелькали охристые фасады предместья.
Вся эта история похожа на балетный пол, о котором рассказывала Лиза: под понятным линолеумом слой непонятной древесины, а между ними что-то невидимое, но нужное для связок. Что, собственно, произошло в воскресенье, пока я спал, накидавшись индейским зельем? Золотые, зеленые, злые продались, как горячие крендели. Тьягу не приехал, прекрасную вдову не вывели под белые руки, а Варгас присвоила лохмотья аспирантовой книги, которые я сам принес ей в зубах, как спаниель перепелку.
Значит, я никого не подвел, думал он, стараясь побороть подступающую к горлу тревогу.
В окне мелькнуло здание семинарии, Радин нажал кнопку и встал у дверей, собрав свою поклажу. Сумка заметно потяжелела – на две алжирские тетради. Сверток с портретом казался невесомым. Радин сошел возле почты и направился на север по пустынной Кампо Аллегре с сияющими лужами.
Тетради можно выкинуть в урну, как я сделал это с ботинками, думал он, оглядывая незнакомую улицу. Хватит с меня чужой жизни, вязкой, как мазут на морозе.
Все, что я делал, передвигаясь по броску костей, будто шашка в триктраке, нужно не просто записать, это нужно объяснить, а я не могу. Бросок костей не упраздняет случая. Что бы сказал на это каталонец? Сколько можно смотреть на чужую жизнь через дыру в стене настоящего. И вот вам мертвый заяц.
Малу
вчера на аукционе народу было столько, что пришлось окно в стеклянной крыше открывать, дышать нечем стало! и чего толпились, чего шумели, все равно такие ставки им не снились, нищебродам
когда хозяйка на сцену вылезла, все решили, что про мужа станет говорить, скорбные лица сделали, а она стоит молча, шея розовыми пятнами пошла, рот открывает, будто рыба на портовом прилавке
кто-то неизвестный делал ставки через помощника, а помощник, длинный такой, хрустящий, на кузнечика похож, выкрикнул из зала: давайте ближе к делу, я на связи с токио, а там уже за полночь!
тут сеньора руки на груди сцепила, воздуху набрала и говорит: сегодня я могу рассказать вам правду, господа! муж взял с меня слово, что я сделаю это на закрытии выставки, я призываю вас понять его поступок и не судить его строго
публика загудела, журналисты за телефоны схватились, варгас уставилась на хозяйку, а та вдруг замолчала, будто войлоком подавилась, ну, думаю, если сейчас правду выпалит, то и дому конец, и хозяйству конец!
а тут еще кузнечик к подиуму подскочил и заверещал, что, мол, художника, конечно, жалко и что такое уже делали шварцкоглер и кляйн, но галерея обещала уникальный провенанс и раскрытие тайн, и что же значит неповторимость серии, о которой написано в аукционном буклете
тут хозяйка улыбнулась холодно и говорит: муж пометил работы тайным знаком в нижнем углу, этим знаком не обладают картины, проданные национальному музею, его также нет на работах, проданных в частные коллекции: справа внизу крошечное насекомое, похожее на пчелу, – видите? этот знак делает серию неповторимой, а ее владельца – единственным среди коллекционеров!
гости зашумели, побежали на пчелу смотреть, хозяйка с подиума важно сошла, а я вернулась в чуланчик, налила себе полный стакан и залпом выпила
сердце от радости так и прыгало: не пришел! передумал! не вернулся из мертвых! не станет с ней жить! значит, решил все заново начать!
а в новой жизни он без меня не обойдется
Иван
Лестница была узкой и крутой, на площадке второго этажа Динамит остановился, вздохнул и лег на выщербленные плитки. До квартиры Баты было еще четыре пролета, так что я взял своего пса на руки и понес, он был не слишком тяжелым и очень горячим. Из пасти у него пахло ацетоном, я подумал, что он голоден, оставил его в квартире и побежал в лавку за обедом для нас обоих, купил ветчины, артишоков и длинный французский батон.
По дороге из лавки я грыз батон и думал о том, какая у Динамита была собачья жизнь. Ни жены, ни детей, одинокие ночевки в проволочном загоне и вечный бег по прямой, за механическим кроликом, которого он так и не поймал. Завтра отведу его в собачью гостиницу и заплачу вдвое, чтобы за ним был хороший уход.
Конверт с январскими деньгами странным образом вернулся ко мне нетронутым. Но думать об этом я пока не хочу. Надо сосредоточиться на игре, а то система дрогнет и мои весенние мучения на кладбище потеряют силу. Хорошо, что Мендеш дал мне ключи от квартиры приятеля и я смогу принять душ. А то так запаршивел, что даже бывшая соседка не узнала, шарахнулась, будто от продавца Библий.
– Ну и вид у вас, – сказала она, загораживая мне вход. – Уехала она! Нашла работу наконец. И комнату хозяину вернула.
– Давно? – Я мог бы оттолкнуть ее, но стоял, засунув руки в карманы.
– Полчаса тому назад, собрала вещи и на трамвае уехала. Кота мне покамест оставила. Господи, чем это от вас несет? В ночлежке ночуете?
– На кладбище, – буркнул я, решившись наконец пройти.
На крыше было ветрено, я нашел ключи там, где оставил их в январе, спустился, открыл дверь и вошел. В комнате было тепло, чисто выметено, пахло мастикой. Здесь было как в раю. Я сел на лежанку, прислонился к стене и сразу заснул. Разбудил меня голос соседки.
– Эй, вы что там целый час делаете? Вот я сейчас хозяину позвоню! Или в полицию!
Я вспомнил, зачем пришел, снял матрас с деревянных поддонов, встал на колени и вытащил шляпную коробку, покрытую толстым слоем пыли. Конверт лежал на месте, доверху набитый деньгами, а я сидел на полу, не в силах до него дотронуться.
Это был мой январский выигрыш, весь целиком: сверху сотенные банкноты, совершенно новые, а внизу пачка голубых двадцаток, перехваченных резинкой. Лиза их не нашла, она к ним даже не прикасалась. Моя лисичка-фенек так и не заглянула в разграбленное дупло, побрезговала. Значит, все это время она считала меня вором. Да я и есть вор.
В дверь снова постучали, теперь я различал два голоса, соседкин и мужской. Дворника, что ли, позвала? Я вынул из конверта деньги, положил пару двадцаток в карман куртки, остальное скатал в тугой банкролл, снова перехватил резинкой и засунул в ботинок. Потом я задвинул матрас на место, заметил у стены книжку в мягком переплете, взял палку от метлы и подтянул книжку к себе. Лиза читала третий том «Александрийского квартета», да еще на португальском?
Некоторое время я стоял там, листая книгу и наполняясь глухой, неурочной яростью, потом обошел комнату, распахнул шкаф, и вот оно – среди пустых, закачавшихся вешалок голубела мужская рубашка, размер xxl, плотный хлопок, отличное качество. Значит, они жили здесь вдвоем, пока я сидел в промозглом склепе на Аграмонте.
Я поймал себя на том, что представляю португальца здоровенным, мордатым, этаким быком, нет, минотавром, бегущим по лабиринту и роняющим пену из пасти. А потом они уехали в январе, а я принес свою добычу в зубах, положил ее в шляпную коробку и так гордился собой, monte de merda!
Я оглянулся на комнату, казавшуюся теперь маленькой и грязной. Надо идти, а то соседи и впрямь вызовут полицию. Не хватало еще, чтобы храбрый банкролл, не отдавшийся минотавру, достался районному комиссару. Я вышел из комнаты, улыбнулся соседям, сунул им ключи, не стал ничего спрашивать и сбежал по лестнице вниз.
Мне было весело, руки больше не дрожали, горло наполнилось ледяными лимонадными пузырьками. Сейчас полдень, думал я, выходя на залитую солнцем улицу, как раз успею в собачью гостиницу, посмотрю там условия, а потом заеду в Бомбарду, куплю тряпки на летнюю игру. Ничего так не люблю, как открывать пакет с новой рубашкой, извлекать невесомую бумагу и вынимать гвоздики из воротника и манжет, медленно, аккуратно, по одному.
Радин. Понедельник