Хотя мне было далеко до Люсиной раскованности, яркости, отсутствия боязни быть смешной, Люся водила меня по театральным институтам, пока мне не исполнилось двадцать восемь лет — дальше у женщин не принимают документы. Но и в двадцать восемь меня спросили:
— Предположим, вы закончите наш институт, — кого же вы в таком возрасте собираетесь играть?
— Не волнуйтесь! — гордо ответила Люся. — Моя дочь создаст блистательную плеяду старушек!
В конце концов, наш потрепанный штормами драккар нашел тихую пристань в молодежной студии театра ДК завода ЗИЛ, где мой артистический дар был оценен по достоинству: я получила главную роль сурового неподкупного прокурора — в какой-то современной пьесе с публицистическим уклоном.
А когда я сама собралась стать матерью, и «прокурор» начал с каждым месяцем все заметнее терять свои прокурорские очертания, Люся с огромным трудом выучила мою роль и заменила меня на подмостках! Так что этот спектакль доигрывали уже вторым составом.
Впрочем, куда бы ни забрасывала меня судьба, Люся не прекращала приветливо обозревать окрестности: не подвернется ли что-нибудь еще более привлекательное, достойное нашего внимания?
Именно после моего фиаско с Юденичем, когда я оказалась как Геракл на перепутье, она где-то прочитала, что горячо любимая нами певица Елена Камбурова собирается открыть театр.
Господи, как мы воодушевились!
Если Камбурову показывали по телевизору, а это бывало очень редко, мы сбегались всей семьей — Люся, мой старший брат Юрик и я (Лев у нас был тогда фанатом Эдиты Пьехи, а бабушка — Людмилы Зыкиной!) и сопереживали каждому движению души этой потрясающей певицы.
Все в ней пленяло — глубокий, благородный голос, сдержанная манера исполнения, музыка, поэзия. Кто тогда мог себе позволить петь Марину Цветаеву, Мандельштама, Пастернака? Разве что Бума Сандлер дома на рассвете. Она пела песни на стихи Окуджавы, Юрия Левитанского, Юлия Кима, Григория Поженяна, Юнны Мориц!.. Это ж все наши любимые поэты! Я ходила на ее сольный концерт в университет на Ленинских горах — это были три часа, которые потрясли мир. Такого душевного контакта артиста со своим зрителем я больше не встречала нигде и никогда.
Мы, конечно, понимали, что театр Камбуровой будет связан с песней, причем авторской песней — в самом высоком смысле слова. Но это нас не смущало. Мой брат Юрик учил меня с детства играть на гитаре. Он же самостоятельно осваивал инструмент. И не как я: три года — три аккорда. Но на одном дыхании, шквально, ураганно. Он и ночью мог вскочить и заиграть, и посреди обеда. У нас была очень простая гитара — за семь рублей.
Видя такое рвение, Люся купила ему хорошую чешскую гитару в магазине музыкальных инструментов на Неглинной. Он схватил ее и не выпускал из рук, пока не сбацал без запинки Этюд Тремоло «Воспоминание об Альгамбре», «Легенду» Альбениса, «Аргентинскую мелодию» Марии Луизы Анидо, кое-что из репертуара Иванова-Крамского, Сеговии, я уж не говорю про «Четвертый этюд» Джулиани.
Юрик учился в техникуме геодезии и картографии. А его лучший друг Саша Коленов работал в Театре Пушкина осветителем. И у них был любимый спектакль «Романьола». Юрик тысячу раз ее смотрел из ложи осветителя, притулившись на жестяном фонаре, и все мелодии из спектакля подобрал на своей гитаре. А вечерами играл во дворе, напевая по-итальянски «Се риди примавэйро…» В спектакле песни исполняли по-итальянски. Они с Коленовым запомнили на слух, наверняка, перевирали, но звучало внушительно. Им все хотелось спеть настоящему итальянцу. Интересно, понял бы он что-нибудь?
Как-то в Театре Пушкина заболел гитарист, и Коленов поклялся, что приведет замену — нашего Юрика. Все страшно обрадовались, а то пришлось бы отменять спектакль.
Я помню, как Юрик ругался и топал ногами, а Коленов оправдывался:
— Что тут такого? Ты же играешь все это.
— Но как? Трын-брын! Там ведь надо профессионально!
— Подрепетируешь! Вот я тебе ноты принес. До вечера еще времени — ого-го!
В общем, он все-таки пошел, дрожа от страха. И сыграл. С тех пор они играли по очереди — то Юрик, то прежний гитарист Серега.
И мы, конечно, с Люсей явились не запылились при первой возможности. Меня, правда, не пускали: на вечерние спектакли детям до шестнадцати не разрешалось. А мне тогда было десять лет. Но Люся всех уговорила.
Коленов нас мигом увидел со своей верхотуры. И подал знак Юрику.
В зрительном зале горел яркий свет, входили и рассаживались в кресла нарядные люди. Юрик — в белой рубашке при галстуке, сидел с гитарой в ложе возле сцены. А уж мы с Люсей нарядились! Она в импортном розовом костюмчике — прямо из Парижа, распространяя аромат Коко Шанель. Я — в новой белой юбке шерстяной в складочку с бретелечками! Мы уселись в партере — прямо посередине, я стала крутить головой и отчаянно махать — то Коленову, то Юрику, буйно афишируя наше близкое знакомство.
Потом прозвенел второй звонок. Юрик проверил звукосниматель на гитаре. Подключился к динамикам.
Третий звонок. Свет стал медленно гаснуть. Коленов направил на занавес голубовато-лунный луч. Юрик начал потихоньку играть очень грустный пролог. На просцениум вышла Доменика (засл. арт. РСФСР Лилия Гриценко) в черном покрывале: «Диду э гвори амальяти, профинандо де круну…» — такие слова или что-то похожее говорила она под музыку, наверно, молилась.
Тут занавес открылся и солнце — как настоящее — ворвалось в зрительный зал. Юрик внимательно следил за действием — крестьяне танцуют на празднике урожая, а вот и грузовичок-библиотечка, сейчас Чечилия будет петь под его аккомпанемент свою сумасшедшую песенку тарантеллу: «Се риди — примавэйро..» А теперь вальс… Юрик играл его для Чечилии и Микеле, а они медленно кружились и влюблено смотрели друг другу в глаза.
— Что ты будешь делать, Микеле, если камень свалится на наши головы разом, ты испугаешься? — спрашивала Чечилия.
— Если ОНА свалится на наши головы… — отвечал Микеле (Алексей Локтев).
— Почему ты говоришь «она», ведь камень мужского рода…
— Я говорю — ОНА… Я говорю — ОНА… Я говорю — ОНА…
А потом как закричит:
— Чечилия!!! — схватил ее, прижал к себе, как будто и правда ей на голову сейчас обрушится камень.
Так началась их любовь.
Вместе с Микеле я любила Чечилию и дрожала от страха, когда Доменика отстранила ее ладонь: «Нет, я не буду тебе гадать». И волосы шевелились у меня на голове от страшного пророчества старухи: «Им обоим смерть на горбатом мосту!»
В конце спектакля, когда Чечилия выкрикивала: «Я хочу быть красивой. Микеле любил, когда я была красивая. И я хочу, чтобы вы запомнили меня такой!» — наш Юрик что есть силы ударил по струнам, а Чечилия плясала и пела, и автоматная очередь обрывала ее песню и его игру.
И это было не все. Еще предстоял финал:
— Там-та-там, та-та-та-та-та-та-та-та, там-та-там… — играл Юрик.
Опускался занавес. На темном фоне в круге света Доменика снова говорила свои непонятные роковые слова.
В зрительном зале вспыхнул свет. Разразилась буря аплодисментов. Это был счастливейший момент нашей жизни, Люся очень здорово описала его в своей книжке «Дядя Визбор — мой кумир». Я тоже, когда выросла, описала его в своей повести «Не наступите на жука». Вернее, слово в слово списала у Люси. Она мне потом сказала: «Ты что ж ничего не изменила? Смотри, больше ни у кого так не списывай. А то получишь по шапке!»
И вот я снова Люсиными словами рассказываю о «Романьоле». Потому что, возможно, это была величайшая победа в истории театра, всего театрального искусства, итальянского драматурга Луиджи Скуарцина, переводчика Богемского (литературная обработка, между прочим, Михаила Аркадьевича Светлова!), влюбленных в «Романьолу» актеров, композитора Колмановского, главного режиссера театра Бориса Равенских, нашего Юрика и Сашки Коленова, — если единственный, по недоразумению впущенный к ним на спектакль ребенок испытал такой силы катарсис, такой могучий восторг перед победой истинной и вечной любви над разлукой, войной, даже самой смертью, настолько забыл о себе и об окружающем обыденном мире, что просто-напросто обкакался.
Люся сразу почуяла неладное, схватила меня, поволокла к выходу, омыла в семи водах, ведь надо было успеть до антракта — когда народ хлынет в буфет и в туалет.
Все это я к тому, что и у меня была кое-какая школа игры на шестиструнной гитаре. Я тоже распевала песни Булата Окуджавы, Редьярда Киплинга, Александра Галича. Поэтому смело могла предлагать свою кандидатуру театру Камбуровой в качестве хотя и неказистого, но рыцаря духа и света.
Отец мой Лев был в ужасе от нашего легкомыслия. Он-то помнил, каких трудов и заоблачных пируэтов нам стоило мое поступление в МГУ. А мы с Люсей, как бабочки, готовы снова лететь на огонь. Люся только не велела сразу признаваться Елене Камбуровой, зачем я звоню.
— Начни издалека, — она учила меня. — Спроси, нельзя ли взять интервью о новом театре? …А заодно, действительно, сделай передачу!
Мы раздобыли телефон, и я позвонила:
— Алло? — произнесла Камбурова встревоженным голосом, таившим в себе термоядерную мощь.
— Здравствуйте, Лена! — сказала я, набрав побольше воздуха. — Это корреспондент радиостанции «Юность». Ходят слухи, что вы собираетесь открыть театр?
— О чем вы говорите, — она грустно отозвалась. — Сейчас о театре и речи быть не может.
— А я читала, вы хотите…
— Хочу. Но кто ж мне разрешит?
И такая печаль была в ее голосе, что я сказала бодро:
— Ну, тогда я сделаю передачу — о вас.
Она почему-то ответила:
— Не выйдет.
(Потом мне объясняли, вроде Камбурова подписала какую-то мятежную петицию — то ли в защиту прав человека, то ли против того, чтобы вводить наши войска, куда ни попадя…)
— Эт-то мы еще посмотрим! — я почувствовала себя Дон Кихотом с медным тазом на голове, скачущим защищать свою несравненную Дульсинею. — Где встречаемся?
— Я сегодня выступаю на вечере в Колонном зале. Так — сборная солянка… Можем встретиться в полшестого на «Площади Свердлова». Я буду в белом милицейском тулупе.