зьям, а также экстравагантных выходках.
Малая толика того, что она мне рассказала, легла в основу моей книги рассказов «Мусорная корзина для Алмазной сутры».
Например, как во время Великой Отечественной войны он работал в Центральном Авиационном институте в городе Жуковском, и вахтер потребовал, чтобы Степан сфотографировался на пропуск. Деду неохота фотографироваться, его и так все хорошо знали, но вахтер, старый заводской кадр, уперся — время военное, порядок есть порядок.
— Ладно, — сказал Степан.
Он пошел в фотоателье — там был пластиночный фотоаппарат на треножнике, сел перед объективом и состроил кошмарную рожу. Его сняли, и он приклеил эту фотографию на удостоверение.
У него все фотографии, в большинстве своем, носили несерьезный характер. Особенно одна — он там уже в зрелом возрасте сидит у окошка в платке, по-бабьи подперев голову рукою.
В то время у них жила домработница из деревни, она помогала Матильде по хозяйству. Когда началась война, Степан устроил ее в заводскую столовую посудомойкой, чтобы ей доставались хлебные карточки. Жила она по-прежнему у них в доме и переписывалась с фронтовым солдатом. Тот все просил послать ее фотографию, ведь они никогда не виделись.
В один прекрасный день Степан Степанович заметил на столе готовое письмо на фронт, еще не запечатанное, и вложил туда свой портрет, где он в зрелом возрасте в бабьем платке.
Солдат замолчал. Девушка расстроилась, подумала, что друг по переписке погиб, давай его оплакивать. Тогда Степан признался, что он послал ему свою карточку. Та страшно обиделась, разозлилась, пришлось деду писать молодому бойцу объяснительную записку.
Степан был уникальный экземпляр — и по характеру и по фактуре, поэтому неудивительно, что Никулин любил с ним общаться и, как мне хочется думать, некоторые черты своего клоунского образа почерпнул из этого бездонного колодца всяческих эскапад и художеств.
В своих письмах Ольге Ивановне с фронта «Юрочка» неизменно передавал приветы нашим старикам. Когда на побывку приехала в Кратово Люся (ее зенитная батарея стояла в Крылатском под Москвой), Ольга Ивановна читала им письмо от племянника, вроде бы, из Латвии. Там было написано, что в боях они заняли роскошную усадьбу, брошенную хозяевами. Обследуя окрестности, разведчики заметили взрыхленную землю и подумали, что убежавшие буржуи зарыли клад. Красноармейцы вооружились лопатами и под предводительством старшего сержанта Никулина стали энергично копать, но быстро выяснилось, что там зарыт нужник.
Надо сказать, Юрия Никулина и мою маму Люсю с детства объединял тот факт, что они были ярыми фанатами «Динамо». Только Никулин обожал футбол, а Люся — хоккей. Юрий Владимирович сквозь всю войну пронес, как портрет любимой девушки, фотографию любимой футбольной команды — в рамке под стеклом. («Тяжесть жуткая, — он говорил. — Но своя ноша не тянет».) А Люся даже играла за «Динамо» в юношеской хоккейной команде: в любой мороз еще затемно, до рассвета, с коньками, каской и клюшкой, она выходила из нашего дома в Большом Гнездниковском переулке и ехала на стадион.
Весной 1945-го Никулин сдал документы на актерский факультет ВГИКа. Люся в это время штурмовала театральные училища (где повсюду в тот весенний набор было чуть ли не 500 человек на место!), так что они не встретились на прослушивании. А вот мой будущий учитель — поэт Яков Аким, вернувшись с фронта, сразу пошел поступать во ВГИК. И познакомился там с Юрием Никулиным. Им обоим дали от ворот поворот. «Что-то в вас, товарищ Никулин, есть, но для кино вы не годитесь. Не тот профиль. Скажем честно: вас вряд ли будут снимать в кино», — заявили ему в приемной комиссии.
Этот человек бы ахнул, если б увидел фильмы «Когда деревья были большие» или «Ко мне, Мухтар!», «Двадцать лет без войны» или мой любимый фильм по рассказам О. Генри «Деловые люди». Я уж не говорю про «Кавказскую пленницу» или «Бриллиантовую руку», после которых имя Юрия Никулина занесли в энциклопедию «Комики мирового экрана».
Правильно кто-то заметил: судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Никулина ждал цирк, в предвкушении от этой встречи радостно потирая ладони, звал его, манил. И хотя Юрия Владимировича настойчиво приглашали работать в милицию: «Вы прошли войну, имеете боевые награды. Жалованье будет хорошее, спец-одежда. Хватит вам выдумывать насчет артиста!», он откликнулся на зов цирка, как Мухтар на клич лейтенанта милиции Глазычева.
В цирке Никулин учился у легендарного клоуна Карандаша. Ольга Ивановна, заглядывая к моей бабушке на огонек (Матильда ей и себе красила брови с ресницами черной сурьмой, они раскладывали пасьянс, до трех ночи вышивали, пили на веранде чай, щипцами раскалывали «сахарные головы»), так вот Ольга Ивановна жаловалась, что Карандаш заставляет Юрочку с Шуйдиным наряжаться в шкуру коровы. А в программе работает один известный дрессировщик с львами. И для репризы Карандаша «Дрессированная корова» Юра с Мишей, надев коровью шкуру, проходят мимо клеток с хищниками. Львы ревут, встают на задние лапы, а передними бьют по прутьям клетки — принимают Никулина с Шуйдиным за настоящую корову.
— Просто страшно подумать, что будет, если кто-нибудь из хищников разобьет клетку и кинется на Юрочку, — огорченно говорила тетя Оля.
К тому же Карандаш настолько своенравный, прямо невозможно терпеть. «Он велел Юрочке прийти к одиннадцати утра, тот пришел без пяти. И Карандаш недовольно спросил: „ПОЧЕМУ ТАК ПОЗДНО?“»
Когда Леонид Енгибаров шагнул в первый раз на арену цирка, он осторожно «достал» из своей груди бьющееся сердце, тут же вдребезги расколол его на тысячи пылающих кусочков и раздал все до единого притихшей публике.
Зритель дрогнул. В ответ на арену полетели букеты, обрушился шквал аплодисментов, а Енгибаров, собрав в охапку цветы, стал бросать их обратно в зал. Потом тихо лег на краешек арены, положил голову на сложенные ладони и «заснул» под гром оваций.
«Моя работа в том, — говорил Бастер Китон, — чтобы выйти и, молча, сказать: „Я люблю вас!“»
«Почему человек становится клоуном? — размышлял в своей книге „Почти серьезно“ Юрий Никулин. — Наверное, чтобы идти в клоуны, нужно обладать особым складом характера. Особыми взглядами на жизнь. Не каждый согласился бы на то, чтобы публично смеялись над ним, чтобы каждый вечер его обливали водой, посыпали голову мукой, ставили подножки. И он, клоун, должен падать или, как говорят в цирке, делать каскады. И все ради того, чтобы вызывать смех. Слышать смех — радость, вызвать смех — гордость для меня. После такого смеха — человек становится добрее. А кто смеется добрым смехом, заражает добротой других».
В результате Юрий Никулин стал до того удивительным клоуном, что с него даже сделали игрушку.
У меня была такая в детстве — мягкая, вроде бы из губки, в зеленой тюбетейке набекрень — голова Юрия Никулина. А сзади головы пять дырочек для пальцев. При помощи пальцев и этих вот дырочек лицу можно было придать любое выражение — лукавое, насупленное, озадаченное — любое!
Помню, его голову раскупили в один момент. Причем не тетушки Юрия Никулина, не соседи, не его товарищи по работе, а просто какая-то незнакомая публика.
Голову Никулина я очень любила, носила ее в кармане и никогда с ней не расставалась. Но однажды к нам в Черемушки заехал друг моего папы — Мохсен-аль-Айни, араб (он потом возглавил демократическую революцию и стал премьер-министром Йемена), а в тот день уезжал к себе на родину. И я на прощанье отдала ему эту голову с условием, что, когда она объедет с ним разные страны, он вышлет мне ее в Москву обратно по почте.
Настоящего Юрия Никулина я увидела в цирке, когда мой — игрушечный — уже отправился за границу.
— Ю-риик! — позвал его Михаил Шуйдин.
И ОН явился, весь целиком, в плоской шляпе, испуганно озираясь по сторонам. Руки у него длинные, кургузый пиджачок, узенькие в полоску брюки, штанины короткие!.. Такой прекрасный в своих громадных разлапистых башмаках.
Он пробежал со стаканом воды. Потом с кружкой. Потом с ведром. Его спрашивают:
— Куда???
— Пожа…Пожа… — на бегу отвечает Никулин.
— Где ПОЖАР?!
— Да не пожар, — говорит Никулин. — Пожарник селедки объелся, пить хочет.
Главное, серьезный! Ни разу не улыбнулся. Он выступал со своим собственным, а не наклеенным носом. Почти обыкновенный человек, только страшный недотепа. То за ним по всему манежу гоняется ненастоящая резиновая змея. То на манеж из-под его дивана вдруг выползут огромные бутафорские тараканы…
Или Юрий Никулин совал за шиворот кусок льда Михаилу Шуйдину. И на вопрос ведущего, зачем это, отвечал:
— Измеряю больному температуру. Если лед будет долго таять, значит, нормальная, а если быстро — повышенная…
Мой брат Юрик бурно восторгался, глядя, как Никулин с Шуйдиным «на киносъемках перед камерой» дубль за дублем таскали туда-сюда неподъемное бревно. Такая умора! Говорят, министр культуры Фурцева даже заподозрила, не намекают ли клоуны на тот исторический субботник, когда Ленин с большевиками нес бревно?
Все сказали:
— Что вы! Что вы!
И реприза была спасена.
А меня прямо заворожило, когда Никулин выехал на какой-то странной лошади. И меланхолично прогуливался верхом по манежу. Причем на полном серьезе зазывал народ прокатиться.
Я сказала Люсе:
— Я выйду.
Она:
— Ни в коем случае.
— Почему?
— У него ноги ненастоящие!
— ???
Тут она мне объяснила, что Никулин ходит по манежу на своих ногах — а «лошадь» у него искусственная. И на ее боках висят тряпичные ноги в больших ботинках.
Культ Юрия Никулина в нашей семье достиг кульминации, когда Люся тайно отправила от имени Юрика письмо в цирк на Цветном бульваре, где он якобы спрашивал, что нужно для того, чтобы поступить в студию клоунады?
Из цирка пришел ответ, который мы с ней сохранили как сказочную, но неиспользованную возможность.
«Министерство культуры СССР