– Что там написано? – поинтересовался я.
– Хотела бы я знать. – Аманда нацепила на нос круглые очки. – Это по-русски.
– А ты понимаешь?
– Моя бабушка была из России. В детстве она говорила со мной по-русски, но после ее смерти я, конечно, все забыла. Если не с кем говорить, язык быстро забывается.
Харламовский ухватил клювом один листок и решительно засеменил вместе с ним по столу.
– С тобой, что ли, разговаривать? Кыш, кыш! – Аманда махнула на ворону рукой и отняла листок. – Харламовский получил свое имя в честь старинного сорта яблок: харламовский налив, если полностью, или, по-другому, боровинка. Вот он и важничает: уверен, что уж он-то владеет русским. Дурачок!
Аманда снова углубилась в бумаги и начала водить пальцем по строчкам. Вдруг она наклонилась вперед и протянула мне свою кружку.
– Принеси кофе, – велела она, не отрывая взгляда от листка. – Там на плите. Без молока!
Я налил Аманде кофе, а себе положил еще каши. Наелся, встал из-за стола. Сидеть и смотреть, как Аманда исследует старинные бумаги и отхлебывает кофе, словно он помогает ей думать, было скучно. Я взял из корзины яблоко и стал вертеть его перед носом Мельбы, развалившейся на коврике. Кошка загнала яблоко под кровать, а сама запрыгнула на покрывало. Наконец Аманда оторвала взгляд от бумаг.
– Радио, – проговорила она с отсутствующим видом, снимая очки. – Конечно, какая же я бестолковая. Попов изобрел радио!
Аманда вскочила со стула, сгребла в сторону все, что валялось на столе, и принялась раскладывать листки, одновременно рассказывая мне, что в конверте оказались очень старые чертежи радиоприемника и инструкции к ним. Все это чертил друг тетки Амандиной бабушки – русский физик Александр Степанович Попов, один из первых изобретателей радио. Тетка Ольга и Попов встретились в 1900 году, когда Попов был в Финляндии по какой-то важной работе. Так бабушка рассказывала Аманде в детстве. Ольга училась на часовщика и уже в молодости открыла часовую лавку. Попов принес ей в починку свои карманные часы, так они и познакомились. Он гостил у Ольги в этом самом доме брусничного цвета, который унаследовала десятилетия спустя бабушка Аманды, а потом сама Аманда. Друзья пили чай и до ночи обсуждали новейшие изобретения: электричество, рентгеновские лучи, кино, новые модели фотоаппаратов – всё на свете! За несколько лет до этого Попов представил на собрании Русского физико-химического общества свои исследования по радиотехнике. Хотя движения радиоволн уже исследовали до него, он был первым, кто изобрел прибор для использования радиосвязи.
– Видимо, эти чертежи как-то связаны с его исследованиями, – заключила Аманда.
– Почему тогда они здесь? Почему Попов не забрал их с собой?
– Попов доверял Ольге как самому себе. Наверное, он оставил чертежи ей на хранение, но не успел забрать. Он же умер несколькими годами позже, в 1906-м. В том самом году, когда мир услышал по радио первую речь и первую музыку.
Аманда взглянула на яблоневый сад за окном, будто надеясь обнаружить среди ветвей какую-то ускользающую мысль. И вспомнила, как когда-то, разбирая шкафы, наткнулась на одну газетную заметку. В заметке говорилось, что, если бы все изобретатели фиксировали на бумаге свои идеи и изобретения, история науки была бы иной. В той заметке упоминался и Попов. Он никогда не поднимал шума вокруг своей работы. В отличие от итальянца Гульельмо Маркони, который первым стал продавать радиоприемники, Попов думал только об исследованиях. Поэтому многие считают, что радио изобрел Маркони. А Попов еще и не очень любил вести записи, так что, может, даже не все свои открытия сохранил на бумаге.
– Возможно, про какие-то идеи Попова так никто и не узнал. – Аманда снова нацепила очки на нос и углубилась в бумаги. – Бабушка упоминала, что Попов оставлял вещи Ольге на хранение, но я никогда не думала, что среди них могут оказаться чертежи. И подумать только, все это время они были здесь, в моем доме!
– Там в коробке было еще что-то, – вспомнил я.
– В какой коробке?
– Которая на меня свалилась и из которой и взялся конверт, – объяснил я. – Какой-то прибор.
– Что ж ты молчал? – воскликнула Аманда, бросаясь к лестнице.
Аманда залезла на антресоль и довольно захихикала оттуда, обнаружив искомое. Вскоре ее голова показалась над лестницей. Аманда попросила меня принять коробку. Я привстал на цыпочках на табуретке, обхватил коробку и даже не наступил, слезая, на Мельбу, которая крутилась вокруг лестницы, – в последний момент успел перескочить через кошку и плюхнул ящик на стол.
– Поосторожнее там, – донеслось с антресоли.
Спустившись, Аманда открыла коробку и стала вынимать из нее на стол вещи Александра Степановича Попова. Порыжелая заплечная сумка, длинный черный зонт с деревянной ручкой, коньки с причудливо изогнутыми носами. Наконец она извлекла прибор на деревянной подставке, который я мельком видел ночью. К дереву были прикреплены две катушки, только вместо ниток на них была намотана медная проволока. Сбоку торчала какая-то блямба, похожая на микрофон, а сзади толстая металлическая проволока – когда ящик упал, она погнулась.
– Может, это модель радиоприемника? – Аманда осторожно распрямила проволоку. – Наверное, какая-то неудачная модель, вот Попов и спрятал ее с глаз долой.
– Почему ты раньше не открывала коробку? – спросил я. – Она же была на самом видном месте.
– Коробка и коробка. – Аманда пожала плечами. – У меня тут кругом коробки – вон, и вон, и на чердаке еще! Можно подумать, мне делать больше нечего, кроме как открывать все коробки мира и ронять их себе на голову.
Я сердито посмотрел на Аманду: а если б кого-нибудь придавило коробкой насмерть? Например, меня. Но она так увлеченно суетилась вокруг этого прибора, что я передумал дуться и тоже наклонился к нему. Из-под одной катушки выскользнул пожелтевший кусочек картона. Я поймал его и перевернул. Там было напечатано: «Александр Попов, профессор. Санкт-Петербург». Я протянул его Аманде.
– Ну надо же, и визитку оставил, – рассмеялась Аманда. – Как знал, что когда-то его творение еще попадет кому-нибудь в руки.
– И что нам с этим делать? – спросил я.
– М-м… в каком смысле?
– Ну… что ты собираешься делать с этим устройством? – Мне вдруг стало неловко, что я так смело сказал «нам». Я ведь все еще не знаю, какое место в будущем Аманды мне уготовано. Что, если «мы» исчезнет из моей жизни так же внезапно, как и появилось?
– Да ничего, – отрезала Аманда, пожав плечами. – Полюбуюсь, поудивляюсь и упакую обратно в коробку. Это же просто хлам, верно?
Радио работает
Радиоприемник так и остался стоять на столе среди пустых стеклянных банок. Аманда резала в кастрюлю яблоки и время от времени с любопытством на него поглядывала. Поразбираться с ним мы так и не успели, потому что весь день у нас было полно дел. Да, именно у нас! Мы резали яблоки. Мы кипятили яблочные ломтики в кастрюле до мягкости и потом разминали в пюре. Мы раскладывали пюре по банкам и подписывали банки: какого числа сварено и из какого сорта яблок. Мы пробовали готовое пюре и приходили к заключению: годится! Мы делали всё это вместе – я и садовница Аманда Шелест, которая по ночам разносит газеты и помогает забытым детям.
Я был счастлив и от того, что у меня есть с кем поговорить, и от того, что в любой момент я могу отрезать себе толстый кусок испеченного Амандой хлеба и намазать его теплым пюре. И мне не хотелось думать о том, что будет дальше. Всякий раз, когда мне вспоминался мой мрачный дом или вспоминалось лицо отца – оно было то сонное, то кривилось от раздражения, – я начинал крутить перед носом Мельбы яблоко. Глядя на кошачью возню, я забывал обо всем, что оставил позади и что только и ждало, как бы подстеречь меня из-за угла. Я старался сосредоточиться на том, что окружало меня у Аманды: вот пышный сад, вот овраг за ним, кривоватые яблони, на ветках покачиваются фонари, вот на столе выстроились бутылки с соком и банки с пюре, вот на заваленной всякой всячиной антресоли висит гамак, в котором мне спалось лучше, чем дома, вот Амандино семейство – Мельба и Харламовский, получившие свои имена от яблочных сортов (так рассказала Аманда).
– Хватит на сегодня, – решила Аманда, когда мы разложили содержимое очередной кастрюли пюре по банкам. – Надо еще подготовиться к ночным испытаниям.
– К каким еще испытаниям? Что будет ночью?
– Угадай, – усмехнулась Аманда, унося кастрюлю в раковину. – Короткая же у тебя память, Альфред Забытый! Думаешь, раз ты сам здесь, так другим Забытым помощь уже не нужна? Или, может, захотел обратно домой? Могу тебя проводить.
– Не надо! – испугался я и добавил потише: – И вообще это больше не мой дом.
– Ах вот как. Ну что же. Ладно. – Как ни странно, продолжать спор Аманда не стала.
Она собрала банки с пюре в большую сумку и позвала Харламовского, но того было не видно. Я нахохлился на своем стуле. Что, если Аманде просто нужна была моя помощь со всеми этими яблоками? Воспользовалась моей добротой и теперь, когда все дела сделаны, отправит меня домой.
– Альфред, сходи посмотри, нет ли Харламовского во дворе, – велела Аманда. – Если он там, свистни дважды. Ты ведь умеешь свистеть?
– Умею, конечно. – И я свистнул для примера.
– Именно так. – Аманда похлопала меня по плечу, словно хотела стряхнуть с меня тревожные мысли.
На улице уже темнело. Теплый свет фонарей отражался в гладких боках яблок. В голове моей крутились вопросы. Можно ли Аманде доверять? Или она, выпроводив меня на улицу, тотчас позвонит в полицию? А что, если все разговоры про Забытых – просто для отвода глаз, а на самом деле Аманда секретный агент по поиску сбежавших из дому детей (ну, или готовящихся сбежать)? Я завернул за угол дома и, дойдя до окна, ухватился обеими руками за подоконник. Сунул ногу в трещину в каменном цоколе, подтянулся и заглянул внутрь.
Аманда хлопотала вокруг банок с пюре и совсем непохожа была на человека, с минуты на минуту ожидающего полицию. Я облегченно вздохнул и вспомнил про свое задание: найти ворону. Я соскочил с цоколя и вдруг почувствовал, как кто-то крепко ухватил меня за плечо – будто ногти впились в кожу сквозь пижаму. Что, вот и всё? Меня уже возвращают домой влачить мое жалкое существование? Я упал на спину в траву и ощутил на щеке легкое прикосновение. Я зажмурился и решил ждать – пусть сами поднимают меня и тащат в полицейский участок. Ничего не происходило, и тогда я открыл глаза. На краю тележки, прислоненной к дому,