Высокая благородная мысль, озарившая немеркнущим светом всю эту удивительную, целеустремленную жизнь!
«Быть соучастником в благодействии себе подобных»! Не эта ли же мысль всегда была одной из движущих сил великой и прекрасной русской литературы? Не эта ли мысль вела вперед и лучших русских людей по славному и героическому пути борьбы за счастье родного народа, за счастье всего человечества?..
Титул первого издания «Путешествия из Петербурга в Москву».
Радищев написал «Путешествие» в виде путевых очерков. В книге двадцать пять глав. Каждой из них Радищев дал название почтовых станций, где он останавливался.
Он хотел сделать книгу простой, доходчивой и понятной самым широким кругам читателей, чтобы его призыв к борьбе был услышан всеми.
Книга Радищева полна жизни, движения. Впечатления автора, его размышления, наблюдения над жизнью, описания встречных людей, передача их рассказов — все это придает книге жизненную правдивость.
«Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом…»
Так начинается «Путешествие».
Верста за верстой остаются позади. Тишина пустынных полей окружает одинокого путника…
Пушкин вспоминал о своей поездке в обратном направлении — из Москвы в Петербург:
«Не решившись скакать на перекладных, я купил тогда дешевую коляску и с одним слугою отправился в путь. Не знаю, кто из нас, Иван или я, согрешил перед выездом, но путешествие наше было неблагополучно. Проклятая коляска требовала поминутно починки. Кузнецы меня притесняли, рытвины и местами деревянная мостовая совершенно измучили. Целые шесть дней тащился я по несносной дороге и приехал в Петербург полумертвый…» [94]
Во времена Радищева путешествовали на так называемых «долгих», то-есть на собственных лошадях и в собственном экипаже; на «вольных», нанимая ямщиков; на «почтовых» или на «перекладных», получая лошадей по особому документу — «подорожной», в которой был указан маршрут путешествия, фамилия, звание и чин путешественника, а также количество лошадей, которое ему полагалось по чину, и каких именно: почтовых или курьерских.
Дороги в те времена, даже наиболее значительные тракты, были источником нескончаемых бед и мучений для путешественников. Весною и осенью большие участки дорог становились совершенно непроезжими.
Отдыхали и меняли лошадей на почтовых станциях, большею частью запущенных, грязных, которые иногда не могли даже служить укрытием от ненастной погоды или от мороза.
…Быстро мчится дорожная кибитка, подпрыгивая на рытвинах и ухабах. Заунывно звенит колокольчик. Мимо проплывают поля, перелески, деревни…
«Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее…»
Вот и станция: Любани.
Вымощенная бревнами дорога порядком замучила путешественника. Он вылез из кибитки и пошел пешком. День был праздничный, но в нескольких шагах от дороги крестьянин пахал землю.
«— Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар?»
«— В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину; да под вечерок возим оставшее в лесу сено на господский двор, коли погода хороша; а бабы и девки, для прогулки, ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды…»
«— Велика ли у тебя семья?»
«— Три сына и три дочки. Первенькому-то десятый годок».
«— Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным?»
«— Не одни праздники — и ночь наша. Не ленись наш брат, то с голоду не умрет…»
«— Так ли ты работаешь на господина своего?»
«— Нет, барин, грешно бы было так же работать. У него на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счет знаешь. Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут…»
Вот и весь разговор, — но какая горькая правда скрыта в этих простых словах крестьянина, заботливо и тщательно возделывающего свой скудный клочок земли! И невольно напрашивается вывод:
«— Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение…»
Но вот перед путешественником его собственный слуга. Всю дорогу, сидя в кибитке, бедный Петрушка качался из стороны в сторону, не имея возможности приклонить голову.
«Ты во гневе твоем устремляешься на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же ли или еще хуже того делаешь?..»
И с мучительным стыдом думает путешественник о бесправном и унизительном положении своего крепостного Петрушки.
«Он получает плату, сыт, одет, никогда я его не секу ни плетьми, ни батожьем (о умеренный человек!) — и ты думаешь, что кусок хлеба и лоскут сукна тебе дают право поступать с подобным тебе существом, как с кубарем, и тем ты только хвастаешь, что не часто подсекаешь его в его вертении!..»
Станция Чудово.
Случайная встреча в почтовой избе с Ч… — давнишним приятелем (Челищевым?).
Тот рассказывает, как чуть было не погиб, пустившись ночью в плаванье на двенадцативесельной морской шлюпке из Кронштадта в Сестрорецк. Внезапно налетела буря. В полутора верстах от берега шлюпка застряла на каменной гряде. Волны грозили затопить шлюпку. Тогда старший из матросов, рискуя жизнью, с трудом добрался до берега, то перепрыгивая с камня на камень, то пускаясь вплавь. Он долго не возвращался. Оставшиеся в шлюпке уже потеряли надежду на спасение, как, вдруг увидели две большие рыбачьи лодки, плывшие к ним, и на одной из них своего спасителя.
Матрос рассказал, что обратился за помощью к начальнику местной команды, но не добился ничего. Начальник спал, а сержант, не смея его будить, вытолкнул матроса за дверь.
Помещичья усадьба XVIII века.
Ч…, возмущенный этим бесчеловечным поступком, как только добрался до берега, потребовал от начальника команды объяснения.
Тот, с величайшим спокойствием куря трубку, отвечал:
«— Мне о том сказали недавно, а тогда я спал…»
«— Ты бы велел себя будить молотком по голове, буде крепко спишь, когда люди тонут и требуют от тебя помощи…»
Начальник сказал: «Не моя то должность…»
Темный мир крепостников открывался перед путешественником с каждой новой верстой. Не люди, а какие-то нравственные уроды, не лица, а «крашеные рыла», как в ярмарочном балагане, — отвратительные маски из ненавистного ему мира крепостничества, дворянства, самодержавия.
На станции Спасская Полесть дождь загнал путешественника в первую попавшуюся избу.
Спать на лавке было непривычно — жестко, неудобно. Лежа в темноте, он услышал любопытную историю о государевом наместнике, которую рассказывал один из постояльцев.
В молодости будущий наместник «таскался по чужим землям» и пристрастился к устрицам. Когда стал он государевым наместником, «все подчиненные становятся мучениками». Во что бы то ни стало он должен есть устрицы!
«В правление посылается приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, которого он имеет в Петербург отправить с важными донесениями». Все знают, что курьер поскачет за устрицами, но тем не менее прогоны ему выдаются; «На казенные денежки дыр много….» Те, кто сумел ублажить царского наместника быстрой доставкой ему устриц, получают чины и награды…
Путешественник крепко засыпает в кибитке, увозившей его со станции Спасская Полесть. Он видит сон.
Ему снится, что он — Царь, Шах, Хан, Король, Бай, Набаб, Султан «— или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на Престоле…»
Главу его украшает лавровый венец, ничто не может сравниться с блеском его одежд. Вокруг престола с робким подобострастием стоят «чины государственные». В некотором отдалении толпится народ. Все трепетно молчат, — свидетельство того, что все подвластно его воле.
Вот он зевает от скуки, — и тотчас всех охватывает страх, почти ужас. Вот он чихает и криво улыбается, — и тотчас на лицах всех «развеялся вид печали». Все начали восклицать; «Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки!»
О нем говорили, что он «усмирил внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе…» Что он «обогатил государство, расширил торговлю, что он любит науки и художества… умножил государственные доходы, народ облегчил от податей… Он законодатель мудрый, судия правдивый… он вольность дарует всем….»
Приятно было слушать эти восхваления, и еще приятней было видеть, как быстро исполняются его приказания.
Все рукоплескали ему, — одна только женщина в простом платье, с суровым лицом «испускала вздохи скорби и являла вид презрения и негодования»… Это была никому из присутствующих неизвестная странница, называвшая себя Прямовзорой и «глазным врачом»…
«Я есть Истина», — говорит она и снимает бельма с глаз царя.
Теперь «все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим»…
«Не убойся гласа моего николи, — говорит Истина царю. — Если из среды народныя возникнет муж, порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний; чуждый надежды мзды, чуждый рабского трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и не дерзай его казнити, яко общего возмутителя. Призови его, угости его, яко странника. Ибо всяк, порицающий Царя в самовластии его, есть странник земли, где все пред ним трепещет…»
И Царь увидел, что его блестящие одежды замараны кровью и омочены слезами. Военачальник, посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии, а воины «почиталися хуже скота…» Царское милосердие было предметом торговли. Вместо того чтобы называть царя милосердным, народ называл его обманщиком, ханжою и «пагубным комедиантом»…
«Сколь прискорбно было видеть, что щедроты мои изливались на богатого, на льстеца, на вероломного друга, на убийцу… на предателя… Теперь ясно я видел, что знаки почестей, мною раздаваемые, всегда доставалися в удел недостойным…»