Нет, Екатерина узнала другое: узнала, как говорится в поговорке, «по когтям льва», — узнала последовательного и смелого «бунтовщика», за деятельностью которого, быть может» давно уже следили.
Не случайно, что в конце своих замечаний по поводу «Путешествия» она так писала о Радищеве;
«Вероподобно оказывается, что он себя определил быть начальником», книгою ли или инако исторгнуть скиптра из рук царей, но как сие исполнить один не мог, показываются уже следы, что несколько сообщников имел, то надлежит его допросить, как о сем, так и о подлинном намерении, и сказать ему, чтоб он написал сам, как он говорит, что правду любит, как дело было; ежели же не напишет правду, тогда принудить мне сыскать доказательство, и дело его сделается дурнее прежнего…»
И, наконец, вывод:
«Сие сочинение… господина Радищева, и видно из подчерченных мест, что давно мысль его готовилась ко взятому пути, а французская революция его решила себя определить в России первым подвизателем…»
Екатерина недвусмысленно дала понять следствию и суду, чего она ждет от них.
Вопросы Шешковского, которые он задавал Радищеву, повторяли замечания Екатерины, написанные ею на «Путешествии».
Екатерина писала:
«Едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшее судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной».
И Шешковский спрашивал Радищева:
«Почему он осуждал состояние помещичьих крестьян, зная, что лучшей судьбы российских крестьян у хорошего помещика нигде нет?»
Екатерина писала:
«…На последней (странице) написаны сии слова: «Он был царь, скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?» Сочинитель не любит царей и где может к ним убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостию…»
И Шешковский спрашивал:
«Начиная с 306 по 340 (страниц) между рассуждениями о цензуре помещены и сии слова: «Он был царь. Скажите ж, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?» то как вы об оных словах думаете?»
Екатерина писала:
«С 350 до 369 содержит по случия будто стихотворчества, ода совершенно явно и ясно бунтовская, где Царям грозится плахою. Кромвелев пример приведен с похвалою. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовские. О сей оде спросить сочинителя, в каком смысле и кем сложена».
И Шешковский спрашивал:
«Начиная с 350 до 369 страницы поместили вы по случаю будто бы стихотворчества оду совершенно и явно бунтовскую» где царям грозит плахою. Кромвелев пример приведен с похвалами. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовские; то скажите, в каком смысле и кем та ода сочинена?..»
Радищев обвинялся также и в том, что «после цензуры Управы благочиния взнес он многие листы в помянутую книгу».
Это обвинение является тем более странным, что обер-полицмейстер Рылеев сам признался, что подписал книгу, не читая. Да и ничего «криминального» Радищев не добавил в свою книгу после получения ее из Управы благочиния…
Во время следствия Радищев был болен, страдал бессонницей. Экзекутор, сопровождавший его к Шешковскому и получивший строжайший наказ «иметь всякую предосторожность, которую должно иметь со столь важным арестантом», удивлялся, что «важный арестант» едва держался на ногах.
Радищев всеми силами стремился к тому, чтобы не запутать в дело никого из друзей и во что бы то ни стало отвести гнев императрицы от своих детей.
Он все время думал о детях, тревожился об их судьбе. И, думая о них, он стал писать в тюрьме небольшую повесть, которую назвал «Филарет Милостивый».
Все, что выходило из-под пера Радищева в крепости, попадало в руки Шешковского. Посылая ему повесть, Радищев писал:
«Читая житие Филарета, я преложил его несколько на образ нынешних мыслей… и мечтаю себе, что оно может детям моим быть на пользу… О, если бы оно могло достигнуть их рук!..»
В тюрьме у Радищева было несколько книг религиозного содержания. Их прислал ему ханжа и святоша Шешковский.
Тему для своей повести Радищев нашел в «Минеях», читая житие Филарета.
Житие повествовало о том, что в Пафлагонии, входившей в состав Византийской империи, в селении Амнии, жил богатый и щедрый «земледел» Филарет с женой, сыном и двумя дочерьми. Добрый Филарет роздал бедным все, что имел, вплоть до последней пары волов и последнего улья пчел. Он отдал бедным даже пшеницу, которую прислал ему один из друзей, узнав о разорении и нищете Филарета… В это время через Амнию проезжали царские слуги, которые искали по всей стране самых красивых девушек, чтобы отвезти их в столицу на смотр невест для царя. Пораженные красотой и добродетелью внучки Филарета, они отвезли ее во дворец. Внучка Филарета стала царицей, и вся родня ее снова стала жить в довольстве и богатстве. Но Филарет попрежнему раздавал свое богатство беднякам, и даже на богатый пир, устроенный в честь царя, он созвал нищих и заставил свою семью прислуживать им.
Вот эту нравоучительную историю Радищев и положил в основу повести «Филарет Милостивый».
Из писем Радищева, из его «Завещания» мы знаем, как горячо он любил своих детей и как он о них заботился.
Неожиданный арест оторвал его от семьи. Дети были еще слишком малы, чтобы понять и оценить поступок Радищева так, как ему хотелось бы. И вот, работая над повестью «Филарет Милостивый», он старался познакомить их со своим стремлением к служению угнетенному народу.
В повести много совпадений с биографией Радищева. Под Афинами, в которые уезжает учиться Филарет, нетрудно узнать Лейпциг. Под именем друга Филарета, Проба, с которым тот учился в Афинах и на сестре которого женился Филарет, нетрудно узнать Рубановского и его племянницу, Анну Васильевну, ставшую женой Радищева. В отношении Филарета к своим добрым и любящим родителям нетрудно увидеть сыновние чувства самого Радищева.
Шешковский не вернул Радищеву начатую повесть. Она была приобщена к делу и осталась незаконченной.
Когда впервые знакомишься с материалами по делу Радищева — с его показаниями, ответами на вопросы Шешковского, с его письмами и «Завещанием», то невольно возникает тягостное и горькое представление о том, что Радищев не выдержал тяжелого обвинения, сдался, отступил и стал просить о снисхождении к своим заблуждениям. Но это неверное представление. Стоит только вдуматься в ход дела и правильно понять позицию Радищева, чтобы по достоинству оценить его поведение в течение всего процесса.
Выше было сказано, что в свое время Безбородко дал знать Воронцову о необходимости чистосердечного раскаяния со стороны Радищева.
Радищев понял, что внешнее раскаяние в совершенном им «преступлении» — единственное, хотя и очень трудное средство самозащиты. Не стесняясь в самых резких выражениях на свой счет, он брал ответственность за свою «крамольную» книгу только на себя одного.
Это тотчас же принесло свои результаты: Екатерина была вынуждена ограничиться преследованием одного Радищева и прекратить дальнейший розыск его единомышленников.
А то, что единомышленники у Радищева были, — факт непреложный. И, повидимому, круг их, то-есть круг людей, не только знавших о работе Радищева над «Путешествием», но и разделявших его взгляды, был довольно велик. Это были близкие Радищеву люди, его друзья, с которыми он постоянно общался, — люди разного положения, начиная с таможенных служащих, таких, как Царевский, и включая Челищева, а может быть, и Воронцова.
На следствии Радищев говорил, что ему хотелось «заслужить в публике гораздо лучшую репутацию, нежели как о нем думали до того», что он «бредил в безумии своем прослыть острым писателем…»
На вопрос Шешковского, не намерен ли он был своей книгой вызвать возмущение, подобное революции во Франции, он повторял все одно и то же: «Худых умыслов я не имел… цель моя была прослыть писателем… и из продажи книги извлечь себе прибыль… Как сам не имел намерение сделать возмущение, то и сообщникрв не имел…» Он совершил ошибку, чрезмерно увлекаясь «Путешествием Иорика», то-есть «Сентиментальным путешествием» Стерна, и «Историей об Индиях» Рейналя…
Перед Радищевым во время следствия стояли три задачи: никого не запутать в свое дело; оградить, по возможности, от опасности своих детей; спасти себя для дальнейшей работы и борьбы. И, ненавидя своих судей, своих врагов, он брал всю вину на себя, бранил себя, старался доказать, что его книга — обычное произведение, вроде книг Стерна или Рейналя.
На что, кроме своих собственных сил и своей выдержки, он мог рассчитывать в своем неравном поединке с «самодержавством»?
Но он не хотел отступать от главного. Он не хотел отречься и не отрекся от мысли о свободе крепостных рабов.
Он говорил на допросе: «Желание мое стремилось всех крестьян от помещиков отобрать и сделать их вольными… чтоб крестьяне были вольные, то его желание было…»
Таково было его «желание», и в этом «желании», составлявшем основу его жизни и деятельности, Радищева не могли поколебать ни страшный Шешковский, ни угроза смертной казни.
Обвинение Радищева было с исчерпывающей полнотой и точностью определено высказываниями Екатерины.
Судьям пришлось рыться в старых законах, выискивая статьи, чтобы угодить императрице. Вот в каких преступлениях обвиняли Радищева:
«…А которые воры [108] чинят в людях смуту и затевают на многих людей воровским своим умышлением затейные дела, и тех воров за такое их воровство казнить смертию…
…Буде кто каким умышлением учнет мыслити на государево здоровие злое дело, и такого по сыску казнить смертию…
…Так же будет, кто при державе царского величества, хотя московским государством завладети и государем быти, начнет рать собирать… и такого изменника по тому же казнити смертию…»
Весьма примечательно, что эти же статьи были в свое время перечислены и в отношении Пугачева в правительственном объявлении с приложением судебного приговора по делу Пугачева и других участников восстания. Как видно, слова Екатерины о том, что Радищев «хуже Пугачева», возымели свое действие.