Пришел Галиас. Он, открыв дверь, подмигнул мне, отчего по синяку пробежала фиолетовая тень, и исчез. Но мне сразу стало легче ждать.
Минут через двадцать он вернулся и швырнул веером на стол с десяток только что отпечатанных фотографий, еще мокрых от промывки. Я склонился над ними.
— Когда вы это успели? — удивился я.
— Попросил Кристу сходить за вином. Она, верно, сейчас удивляется, что я исчез, но я оставил записку, что приду попозже: срочно вызвали в редакцию.
Даже и черно-белые фотографии показывали искусство мрачное, жестокое, с модернистскими преувеличениями теней, угловатости, величины мазка. Представлялось, что перед нами не работа кистью, а лепка красками, которые художник берет ножом или лопаткой и швыряет на полотно, мало беспокоясь, как они прильнут к грунту и в каком порядке лягут. Но это была работа талантливого художника.
Взгляд мой вдруг прицепился к одному из снимков, и я уже не мог оторваться. Это был хаос пятен, из которого, как птенец из яйца, проклевывался знакомый мне образ, почти неуловимый и в то же время заставляющий думать, искать, ждать, пока он проявится совершенно и вдруг встанет во весь рост. Я смотрел и смотрел на этот хаотический набросок, словно бы толкая его к пробуждению, к действию, к жизни, и вдруг отдельные пятна слились в отчетливые ассоциации, неприметные ранее линии объединились и потекли по всей картине, соединяя отдельные клочья и пятна, брошенные художником на холст, и я воскликнул вслух:
— Да это же незаконченная копия «Женщины в красном»!
— Чепуха! — уверенно сказал Галиас. — Это портрет Гордеевой!
— Портрет?
Я взглянул на Галиаса.
Он упорно смотрел на фотографию. Потом оторвался от нее, пошарил по столу, сказал:
— Вернее, набросок портрета Гордеевой. Как и вот эта работа… — И положил рядом со своим снимком мой снимок «копии» «Мадонны Благородной». — Неужели вы не видите, что это наброски одного и того же портрета? Если бы художник довел дело до конца, то даже из этой мазни получились бы два приличных портрета одного и того же человека — Марты Кришьяновны.
Теперь, когда он убедил меня, я и сам видел это.
Но я знал и другое: этой «мазней» можно было подменить «Женщину в красном», как подменили «Мадонну Благородную». И только Брегман мог это сделать, но почему-то не сделал. Возможно, дежурная сидела слишком близко. Помнится, отверстие калорифера, у которого грелись сотрудники галереи, находится как раз напротив. К калориферу постоянно подходили погреться и другие сотрудники: огромное здание галереи отапливалось плохо. А может быть, идея отправки картины на реставрацию возникла во время одной из встреч с Мартой…
Для меня главным было то, что среди работ Брегмана имелась «копия» украденной картины «Женщина в красном», пусть и незаконченная, несовершенная, но исполненная в той же манере, что и «копия» «Мадонны Благородной». А психологическую разгадку, почему на обеих этих «копиях» проглядывает лицо Марты, должен решать Гордеев.
Но, видно, я не сумел скрыть своего огорчения, потому что Галиас вдруг потупил взгляд. Больше он не высказывал никаких догадок. Собрал сырые снимки, обработал их спиртом, сложил меж листами пропускной бумаги и вручил мне. Я нехотя собирал свои «доказательства», почему-то вдруг переставшие меня радовать. Присоединив их к тем снимкам, что дал мне Галиас, я торопливо попрощался и ушел.
Когда я вернулся в гостиницу, Гордеевы были уже дома. Самолет отлетал через час.
Не знаю, о чем говорила Марта с Брегманом, — но мы снова увидели художника на аэродроме. Он стоял у кассы, регистрировал билет. Нам он непринужденно сказал, что решил взять неделю отпуска в соборе, чтобы восстановить в памяти работы Рублева.
— Уж если обновлять иконы, — посмеиваясь, иронизировал он над собой, — так делать это с блеском. А кто писал иконы лучше Андрея Рублева!
Гордеев мрачнел все больше, Марта смущалась, а я был даже рад. Я надеялся, что в Москве Брегман окажется под более строгим присмотром. Деятельность этого «мастера» мне не нравилась…
В Москву мы прилетели ночью. Брегман попрощался с нами на аэродроме и сразу исчез — вещей у него не было, кроме маленького ручного чемоданчика, — а нам пришлось долго ожидать разгрузки самолета. Если он о чем-нибудь и сговорился с Мартой, то незаметно; пока Гордеев таращился в ночное небо из окна самолета, подчеркивая перед женой свое благородство, я, человек незаинтересованный, потихоньку приглядывал за Брегманом.
Рано утром я был в мастерской у Гордеева.
Марта чувствовала себя плохо и не собиралась выходить из дому, это сказал Гордеев. Сам он был очень встревожен: картина неизвестного художника «Женщина в красном» действительно поступила в одной из посылок в мастерскую, ее видел экспедитор, видел регистратор. Регистратор записал картину за начальником мастерской. Почему он записал ее за Гордеевым, он не помнил: может, потому, что Гордеев любил такие работы и регистратор знал это, а может, получил устное распоряжение от самого Гордеева или его заместителя. Во всяком случае, после этого картину никто не видал.
В нашем управлении новости были тоже плохие. «Мадонна Благородная» не появлялась. «Женщина в красном» была сдана на комиссию по подложному паспорту: И. Н. Ивановой в природе не существовало. То есть были разные люди с этой фамилией, но не было той, которая предъявила паспорт при сдаче украденной картины в магазин. Оценщик магазина заявил, что картина предлагалась по дешевой цене, можно было рассчитывать на покупателя, а тут же полученные комиссионные для магазина считаются удачей. Картина была в довольно плохом состоянии, о подлинности вопрос не стоял, — ясно, какая-то грубая копия. Картину он помнил: непривычно удлиненные линии лица, резкий, как будто рукой ребенка написанный колорит. Почему он так хорошо помнит? Право, не знает. Что? Подлинник Эль Греко? Да бросьте вы шутить, товарищи!
Оставив Гордеева в кабинете, я пустился в путешествие по мастерской.
В мастерской вкусно пахло воском, медом, смолой. На длинных деревянных столах лежали гладкие мраморные плиты, на которые укладывают картины при реставрации. Тут картины проклеивали, проглаживали, медленно и осторожно снимали с изнанки старое полотно, как будто сдирали кожу, чтобы, когда на мраморной плите останется только слой краски, в давние годы нанесенной мастером, наложить на этот слой новое полотно, приклеить и дать картине вторую жизнь.
Работали человек двадцать. Они неслышно, но очень ловко возились возле длинных столов, не обращая на меня внимания, как если бы я был тенью, и только когда эта тень закрывала картину, они осторожно обходили меня.
Я зашел в запасник, где висели и лежали на стендах обновленные картины, приготовленные к отправке в музеи и галереи. С удовольствием осматривал я как бы помолодевшие полотна.
Внезапно все мое внимание сосредоточилось на одной из картин. Я еще не понимал, чем она привлекла меня: очередная голова какого-то святого — не то Иоанна Крестителя, не то какого-то пророка. Но у меня было примерно такое же ощущение, какое охватывает охотника перед встречей со зверем. Он еще не видит и не слышит затаившегося зверя, еще и собака не взлаивает, однако нервы напряглись, он чувствует: сейчас что-то произойдет… Не знаю, передал ли я это ощущение, но знаю, что часто испытывал его в лесу, и именно перед удачным выстрелом.
Широко известен анекдот об одном великом художнике, который в ответ на жалобу ученика, что вот картина написана, а все выглядит неживой, взял кисть и тронул ею написанное учеником полено возле очага. И произошло чудо: ожила вся картина, все фигуры людей, огонь в очаге, даже предметы домашнего обихода, еле намеченные учеником, стали достоверными. Был, видно, и в висевшей передо мной картине такой секрет. Ничем другим не мог я объяснить, почему именно это полотно так притягивало меня.
Я принялся оглядывать картину методично, медленно, начисто отрешившись от того, что было на ней изображено. Так осматривают комнату, в которой совершено преступление, — начиная от двери, сантиметр за сантиметром, занося в акт все, что постепенно попадает в поле зрения: коврик у порога, уроненный стул, дамская шпилька, диван, окурок у ножки стола.
Сантиметр за сантиметром оглядывал я заинтересовавшую меня картину и не находил ничего примечательного. Во всяком случае, такого чуда, о котором говорилось в приведенном анекдоте, тут явно не было. Обыкновенная картина, и только!
Я добрался до нижнего правого угла, «читая» картину примерно так же, как читают криптограмму, тайнопись, и ничего не видя. В этом углу полотна светло-коричневый фон, на котором была написана голова, постепенно переходил в глухой черный цвет. И вдруг я увидел. Фон был тоже подновлен, но мазки тут были другие: широкие, гладкие, словно их наносили не кистью, а брали краску просто комьями и потом раздавливали и разглаживали ножом или мастихином, как делал это Брегман в соборе.
— Кто реставрировал эту картину? — спросил я у экспедитора, готовившего картины к отправке.
Экспедитор, тщедушный человек, в синем, не по росту, халате, и без того уже напуганный предыдущими расспросами, долго копался в бумагах, потом с видимым облегчением ответил:
— Марта Кришьяновна…
— Бывают случаи, когда художники остаются в мастерской после рабочего дня?
— Конечно. Особенно, если есть срочная работа.
— Марта Кришьяновна задерживалась?
— Наверно. Точно я не знаю, но это можно выяснить у сторожа. Он опечатывает дверь, когда все уходят.
— Снесите картину в кабинет директора, — попросил я.
Гордеев сидел в полной отрешенности от мира и, судя по раскиданным на столе бумагам, от дел своей мастерской. Он не обратил внимания и на служащего, поставившего картину у стены.
— Ну, что вы еще нашли? — неприязненно спросил он меня.
Я понимал, как неприятно ему было видеть меня. Вряд ли вообще кому-нибудь приятно видеть постороннего человека, разрушающего твой собственный, пусть и не очень уютный, мирок. Но жалеть Гордеева я не мог: слишком дорого могла обойтись такая жалость. Я спросил: