Староверов торопливо распечатал бланк. В радиограмме сообщалось, что его разыскивают вторые сутки. В одном из портовых городов зарегистрировано несколько случаев неизвестной болезни. Передатчиком инфекции могли служить иностранные суда, хотя ни на одном из них санитарная инспекция не обнаружила больных. Староверова просили по получении радиограммы немедленно сообщить, может ли он выехать на место происшествия. Когда он там будет? Средства передвижения вплоть до военных самолетов будут предоставлены по его первому требованию. Несколько микробиологов вылетели из Москвы еще вчера.
Телеграмма была длинная, с припиской: «Сдать по прочтении». Староверов понимал, что означала эта приписка… Положение оставалось серьезным, даже если болезнь уже локализована и все больные обнаружены и помещены в лечебницу.
Староверов прочитал радиограмму, протянул ее радисту. Радист попросил его расписаться еще и на радиограмме, указать, что содержание ее известно получателю, затем щелкнул замком сейфа и похоронил ее в пачке других бумаг. Староверов взглянул на расписание. Стоянка в названном городе не предусматривалась.
— Я сейчас сообщу, что радиограмма вами получена. Будет ли ответ?
— Да. — Староверов взял бланк и написал несколько слов.
Радист, прочитав, удовлетворенно кивнул, как будто имел право контролировать его действия, и согласился с ними.
— Вас просит зайти капитан, он на мостике, — сказал радист и тут же застучал ключом, передавая ответ Староверова.
Пока Староверов занимался своими ничтожными переживаниями, пока он прятался от всего мира и ловил за хвост несбыточные надежды, его искали, запрашивали учреждения, теплоходы, санатории юга. Спасибо директору института: наверно, это он посоветовал искать Староверова на «России»! И зачем только он уехал? Он бы еще два дня назад получил радиограмму и теперь был бы на месте, где, возможно, уже успел бы сделать хоть что-нибудь!
Капитан, как видно, уже знал все. Передав управление помощнику, он провел Староверова к себе в каюту, запер дверь, сказал:
— Радист по моему поручению связался с управлением гражданской авиации и с ВВС округа. Мы могли бы вызвать гидросамолет сюда, погода благоприятствует, но через два часа — Сочи. Из ВВС советуют высадить вас в Сочи, их гидросамолет будет ждать на акватории порта, представитель горздравотдела встретит вас на причале. — Капитан провел рукой по бритой голове, вытер платком грубое, будто размытое морскими ливнями лицо и сказал с горечью: — Подумать только, какая неприятность!..
Староверов молча кивнул. Ему нравился этот еще не старый, такой внешне спокойный человек, который предусмотрел все, едва выяснив, что Староверов находится на борту. Вначале, пока речь шла только о делах, он казался сухим, жестким, что ли, но вот вырвалась наружу тревога, и человек оказался добрым, заботливым. Капитан встал, прощаясь, и, когда Староверов уже подходил к двери, спросил:
— Что это может быть?
— Возможно, что-нибудь похожее на тропическую лихорадку.
— И все это в первую очередь затронет нас!
— Почему?
— Если болезнь пришла с моря, значит невольными распространителями стали грузчики, моряки, портовики…
Староверов остановился, взглянул на капитана и вдруг крепко пожал его руку:
— Спасибо! Вы подсказали мне дельную мысль. С этого мы и должны начать.
Староверов пошел к себе.
Он стоял перед чемоданом, разинувшим свою пасть и готовым проглотить все, что делало эту каюту, пусть на короткое время, домашним жильем, и швырял в него без разбора, что попадало под руку. Недолго же эта каюта служила обителью его думам и надеждам. Вот все и кончается: и наваждение влюбленности в чужого, неизвестного человека, жизнь которого просто-напросто не могла бы совпасть с его жизнью. Как говорят хироманты: линии не сходятся. Смотрят на ладонь, а рассуждают о движении в мире! И все-таки жаль, что у него не осталось ничего на память о Галине Сергеевне! Ни цветка, ни какой-нибудь записки… Впрочем, пусть уж толстяк Мяка или Бяка хранит ее записочки, а может быть, что-нибудь и другое: например, запах ее кожи…
У него вдруг задрожали руки, и спазма сжала сердце. Он прислонился к стене, с трудом дыша. Вот черт, к чему вспоминать об этом! Именно руки и сердце ему должно держать в порядке, ведь еще сегодня придется работать, делать тончайшие срезы, сидеть над электронным микроскопом, готовить культуру неизвестного вируса, быть начеку, сражаться с опасностью еще неведомой. Можно ли так распускаться?!
Он с силой захлопнул чемодан и вышел на палубу. Себе он сказал: «Проститься с морем!» А подумал: «Увидеть ее!»
Нет, он не станет искать ее. Он пойдет на нос теплохода, туда, где все время дует резкий ветер. Там обычно никто не стоит, все пробегают этот кусок палубы, торопясь, отворачиваясь от ветра, прихватывая обеими руками платки и шляпы. Только Галина Сергеевна почему-то любит этот резкий ветер, не боится за прическу.
И опять в глаза ударил свет, и, раньше, чем увидел, он понял: она тут.
Галина Сергеевна стояла, глядя вперед, туда, где уже вырисовывались Ахун-гора и пики Главного Кавказского хребта. Он замедлил шаг, размышляя, не уйти ли обратно, как вдруг она сказала, не поворачивая головы:
— Вы все еще сердитесь на меня?
Да, у женщин куда более сильное боковое зрение! Она уже заметила его. Вот она повернулась к нему, и он словно утонул в глубине ее глаз. Притягиваемый силой этого взгляда, он встал рядом с нею. Она снова устремила взор на дальние горы.
— Вы получили тревожные известия? — спросила она.
Он хотел сказать: «Почему тревожные?» — но вместо этого ответил:
— Да. Вызывают на работу.
— Когда?
— Немедленно.
— И что же вы решили?
— Сойду в Сочи.
Все эти вопросы она задавала небрежно, перегнувшись через борт, так что он видел только ее смуглую, с еле пробивающимся румянцем щеку, но тут вдруг выпрямилась, взглянула обеспокоенно, кажется, даже испуганно, сказала почему-то шепотом:
— Уже?..
— Да, — более резко, чем хотелось бы, ответил он.
— Вы возвращаетесь в Москву? — спросила она, будто и не заметила его тона.
— Да, — сухо ответил он.
Она помолчала, словно прислушиваясь к чему-то, чего он не слышал. Потом грустно сказала:
— Вы совсем не умеете лгать.
Он выпрямился, готовый крикнуть: «Зато вы умеете!» — но она опередила его:
— Впрочем, я тоже не умею. Еще зимой обещала, что приеду на месяц, а позавчера сказала, что не могу. И никогда больше не смогу.
Было похоже, что она на мгновение приоткрыла тайное тайных, ведь она призналась в том, в чем женщины никогда не признаются: что этот проклятый толстяк был ее любовником и что она отреклась от него. Но в глазах ее, широко распахнутых навстречу его взгляду, было столько целомудрия и живого беспокойства за него, что Борис Петрович невольно отвел взгляд. Когда он взглянул на нее снова, лицо ее побледнело, румянец схлынул, плечи опустились, но голос был спокоен. Она сказала:
— До Сочи еще час пути. Пойдемте погуляем.
Они молча сделали круг по палубе, он был длинный, не короче первого круга Дантова ада, но Староверов не хотел больше никаких лишних потрясений. Пусть идет рядом и молчит. Пусть уйдет. Она чужая ему. И даже опасна, как болезнь. И в то же время ему было жаль ее, потому что она была полна безразличия к тому, что раньше так занимало ее, — она не смотрела на встречных, не остановилась у бассейна, где в брызгах воды играли маленькие радуги. Только когда порт открылся навстречу судну и матросы засуетились у трапа, готовя его к спуску, она остановилась, наблюдая их возню, и спросила:
— Значит, вы могли так и исчезнуть не попрощавшись?
— Я искал вас, — не очень ласково ответил он.
Представитель горздравотдела ждал внизу, возле матросов, стоявших на контроле. Староверов узнал его по тому, как внимательно вглядывался он в пассажиров с багажом, и назвал себя. Тот обрадованно протянул руку, сказал:
— Самолет подготовлен.
Никакой тайны не получилось. Галина Сергеевна, шедшая следом, вдруг схватила Староверова за руку, словно поскользнулась.
— Это так срочно?
— Да, — жестко ответил он, сердясь на разговорчивого здравотдельца и забывая, что мог бы сойти один, если уж боялся разглашения тайны. Они оказались рядом на каменном пирсе. Глаза Галины Сергеевны были устремлены на него, большие, как будто распахнутые окна, из которых выглядывала взволнованная душа. Она не обиделась на резкость его ответа, только спросила:
— Можно проводить вас?
— Не знаю, — злясь уже на весь мир, сказал он.
— Пожалуйста, пожалуйста, — предупредительно ответил здравотделец.
Это был рослый человек в помятом костюме, из грудного кармана у него выглядывал забытый старомодный деревянный стетоскоп. Видно, он только что снял белый халат дежурного.
Галина Сергеевна шла рядом, и Староверов вдруг необыкновенно остро почувствовал в ней какую-то перемену. Тем внутренним чутьем, которое с некоторого времени позволяло ему угадывать ее настроение, он понял, что произошло с нею: она растерялась. В это мгновение она меньше всего была похожа на себя всегдашнюю, на гордую, насмешливую женщину. То, что вдруг окружило ее: атмосфера таинственности, строгой деловитости, торопливости, — все то, с чем она никогда, вероятно, не встречалась, действовало на нее угнетающе. Она преувеличивала страхи, как поступают все, незнакомые с подлинной опасностью, она примеряла их к себе, и любой страх мог поглотить ее. И вот от гордой, сильной, пренебрежительно относящейся ко всему и ко всем женщины ничего не осталось, ее заменила испуганная неизвестной бедой, покорная судьбе обыкновенная женщина, которая могла быть женой, матерью, сестрой, наконец вдруг понявшей, что неведомая опасность угрожает не кому-нибудь, а именно близкому ей человеку. И это преображение было настолько внезапно и полно, что изменился даже внешний ее облик. Душа ее сжалась, сердце билось неравномерно, на лице проступила неестественная бледность. И это внезапное превращение, больно ранив Староверова, стало для него причиной мучительных догадок: а может быть, она все-таки думает о нем так же, как он сам думает о ней?