Койку поставили к окну, но окно все равно было закрыто, так что наступивший покой нельзя было назвать отдыхом. Каждые два часа брали кровь, приносили анализы, чтобы Староверов сам мог посмотреть их. Поставили столик у койки и положили бумагу, карандаши, однако записывать пока было нечего. Легкое головокружение и сердечные перебои, как и неуклонное повышение температуры, с таким же успехом можно было отнести за счет действия вакцины. Лишь случайно Староверов заметил, что у него есть возможность наблюдать чужую жизнь.
Сначала это был мальчик, появившийся на пустыре перед больницей и задумчиво перекатывавший босой ногой камешек. Староверов никак не мог понять, что делает мальчик на этом голом, опаленном солнцем пустыре, где даже травы не было, пока не увидел, что тот неотрывно смотрит куда-то выше его окна. Только тут он сообразил: мальчик ждет, не покажется ли в окне мать. Может быть, она работает сиделкой в больнице, а может быть, лежит больная, как сам Староверов, и уж, наверно, мальчик пришел сюда не впервые. После этого он заметил, что пустырь не так пуст, как ему показалось вначале. За дальней купой деревьев, прячась от посторонних глаз, стояли, сменяя один другого, разные люди. Все они смотрели в сторону больницы, иногда подавали знаки, пока не появлялся рыжий сторож в грязном халате. Тогда люди поспешно уходили, чтобы через несколько минут вернуться. Строжайшее запрещение всяких свиданий и передач вызвало к жизни этот мимический разговор. Староверов довольно быстро научился понимать его: «У меня все в порядке!» — говорили из окна больницы, и на пустыре кто-то радовался, взмахивал рукой и уходил. А вот мальчик никак не мог дождаться сигнала. Он перестал уже катать камешки и все приближался к запретной зоне. Стали видны его скорбные глаза, латки на штанишках. «Опять продрал коленки!» — кричала, наверно, мама, которая лежит здесь, не в силах подать знака, что жива. Староверов знал, что на втором этаже — палата тяжелобольных, и с горечью гадал, увидит ли мальчик свою мать. Когда сторож в очередной раз прогнал от деревьев посетителей, словно бы и не заметив мальчишку, Староверов понял: с матерью плохо…
И вдруг подумал: могла бы и Галина Сергеевна прийти сюда, на этот пустырь, на это печальное свидание! Ведь Лиза, наверно, сказала, где он лежит. Пожелай Галина Сергеевна хоть издали взглянуть на больницу, Лиза могла бы и проводить, а вот ее нет среди этих чающих движения воды, как называют ожидающих в одном из евангелий. И, подумав, увидел ее.
Галина Сергеевна шла быстро, будто хотела броситься в объятия, и вдруг остановилась. Лиза что-то сказала ей, указала рукой на закрытое окно. Староверов сел на койке и замахал им, показывая, что увидел. Галина Сергеевна сделала еще одно порывистое движение, но Лиза удержала ее за плечо. И женщина сразу поникла, руки упали вдоль тела, голова опустилась, лишь нога продолжала двигаться, катая камешек, как делал это мальчик, теперь отошедший назад к деревьям.
Староверов с отчаянием подумал: зачем он не остался лежать в своем боксе? Там хоть была возможность говорить через переговорную трубку, а ему так хотелось говорить, говорить не умолкая. Грудь распирало от застоявшихся слов, и все они были мягкие, нежные; они толпились в памяти, выстраивались в блестящие ряды, они казались сейчас необыкновенно умными, доходчивыми, и вот им предстояло умереть в тишине. Он даже заговорил, поспешно выбрасывая слова одно за другим, заговорил и тут же умолк. Разве можно говорить в пустоту, ограниченную этим закрытым окном, этим недоступным жарким солнцем, этим желто-коричневым пустырем, на котором, как рисунок яркими красками по сепии, стояли две, нет три, считая и мальчика, неподвижные фигуры. И когда умолк, Галина Сергеевна протянула руки к окну, пошевелила пальцами, как будто ощупывала лицо Староверова, закрыла глаза и медленно пошла прочь. Лиза бросилась догонять ее.
Он сразу почувствовал себя хуже. Заболела голова, опять начались перебои сердца. Принесли очередной анализ, пришел Ермаков, но Староверов не хотел ни с кем разговаривать. Надвинув маску на лицо, он угрюмо слушал бодрый голос врача, его немудреные шутки насчет того, что Староверов сам научил их лечить эту болезнь, и уж, наверно, они справятся с нею. Передавая термометр в обтянутые резиной пальцы врача, взглянул и увидал: сорок один и две десятых. Скачок температуры был столь несуразен, что у врача задрожали руки, вся его шутливость пропала, он вдруг повернулся и вышел. Но Староверову все уже было безразлично, лишь мельком он подумал о враче: «Торопится позвонить в Москву…»
Пришла сестра, сделала еще укол вакцины. Но и она глядела на Староверова с опаской, будто не узнавала его. Ему хотелось ободрить эту милую сестру, но слова почему-то казались тяжелыми, как камни, трудно было произносить их.
После этого все как-то смешалось. Вместо сестры появилась Галина Сергеевна, а сестра стояла за окном на пустыре и протягивала шприц; день вдруг потемнел, но потом так же быстро снова наступил рассвет; кто-то долго звал его по имени, тело его терзали какими-то пыточными инструментами, как будто даже связывали руки и ноги; стены комнаты то отступали, то надвигались, становясь тесными, как стенки гроба; временами казалось, что он уже умер и летит среди звезд в беззвучном холоде вселенной; потом он приближался к солнцу так близко, что его опаляло жаром и сам он становился словно бы частицей этого пылающего солнца. И так продолжалось долго-долго, может быть, дни, может быть, годы…
Однажды он проснулся с каким-то странным ощущением находки. Как будто он долго шел трудным путем и вдруг нашел нечто, до этой поры ускользавшее от него. Он еще не знал, что нашел, но ощущение тихой радости не проходило. И вдруг сообразил: он нашел себя.
Он пошевелил пальцами и почувствовал, что они подчиняются. Это было так странно после долгих времен распада, что он боялся открыть глаза. Открывал их медленно, чувствуя, как свет все глубже проникает в зрачки. Наконец распахнул ресницы, увидел одеяло, очертания тела под одеялом, белую стену и переплет металлической спинки кровати. Повел глазами вправо — там стояло кресло, и в нем отдыхала сиделка, склонив голову на подлокотник. Маски на ней не было — значит, инфекционный период болезни кончился. И сразу вспомнил все: Галину Сергеевну и Лизу за окном, горькое горе этой встречи, так обессилившее его, что он даже не боролся с болезнью.
Солнечный свет заливал комнату, отражаясь от стен, дробясь и подрагивая, как сверкающая вода. В нем все зримое казалось неверным, а может быть, просто устали глаза. Вот и фигура сиделки вдруг начала преображаться, принимать новые очертания, все ее линии округлились, налились красотой и силой, она стала похожа на Галину Сергеевну, как могут казаться похожими фигуры женщин на далеком расстоянии или в те минуты, когда жаждешь увидеть одну из них. Он снова закрыл глаза, так велико было это сходство.
И, тотчас открыв, воскликнул:
— Галя!..
Увы, этот хриплый шепот лишь с большим отдалением от истины можно было назвать голосом. Однако женщина вздрогнула, выпрямилась, испуганно-радостно взглянула на Староверова, и он, наконец, увидел ее глаза. И, как много раз было раньше, сияние их переполнило душу, сердце забилось часто-часто, все вокруг повернулось на какой-то тайной оси и показалось необыкновенно прекрасным, как будто при восходе солнца. И тихий ее изумленно-восторженный шепот проник в самое сердце, хотя слова были предельно обычны:
— Вам лучше? В самом деле? Нет, не говорите, молчите, я вижу! Вам еще нельзя говорить. Сейчас я вызову врача…
Она нажала кнопку звонка и только тогда подошла к нему. Он увидел ее необыкновенно высокой — ведь до сих пор он разговаривал с нею стоя или сидя, а сейчас лежал. Легкая ее рука прикоснулась к его лбу. Ощущение было столь необычным, что он был вынужден закрыть глаза, чтобы не заплакать. И все равно бессильная слезинка скользнула по щеке. Галина Сергеевна сняла ее пальцем, нагнулась, — он почувствовал это по шелесту халата, — и поцеловала его. Острое чувство счастья пронизало все его тело, он напрягся, впервые ощущая, что в нем еще сохранились какие-то силы, и снова открыл глаза.
Ее милое, омытое светлыми слезами лицо было так близко, что дыхание их соединилось. Он поднял руки и сомкнул их вокруг ее шеи.
Дверь бесшумно открылась, только веяние воздуха показало, что они не одни. Староверов, скосив глаза, увидел Ермакова. Врач, стоя на пороге, улыбнулся, глядя на Староверова и склонившуюся над ним Галину Сергеевну, сказал:
— Значит, наш больной выздоровел!
Галина Сергеевна, вспыхнув, оторвалась от Староверова, поправила подушку и отошла. Но она чувствовала, что Староверову надо видеть ее, и остановилась в ногах. Врач подошел, взял руку, посчитал пульс, шевеля толстыми губами, опустился в кресло.
— Ну что же, все кончилось благополучно! — сказал он. — Теперь несколько дней диеты, покой, и можно будет встать. Но какую сиделку приобрели вы в лице Галины Сергеевны!..
Она смутилась, но Ермаков, не желая замечать, как ей неловко от его похвал, принялся рассказывать, как убеждала его Галина Сергеевна разрешить ей ухаживать за Староверовым, как ожидала конца инфекционного периода и, наконец, завладела этой палатой. А Староверов смотрел на молодую женщину, не в силах оторвать взгляд, и думал о том, что вот и пришло время, когда они всегда будут вместе. Пусть они пришли к этому через трудные и тяжкие испытания, тем крепче станет связавшая их нить.
Врач поболтал еще немного, рассказал об отъезде вирусологов, о беспокойстве Краснышева и министра при известии о болезни Староверова и ушел. Потом пришла сестра, затем няня принесла завтрак. Но все это время Староверов и Галя были словно наедине. Галя кормила его, не позволяла двигаться, приказывала молчать, но даже этот деспотизм был мил ему. С большим трудом он уговорил ее пойти отдохнуть, но и отдыхать она осталась в комнате сестер. Няня таинственно сказала:
— Здесь и спит.