— Что это? — он кивнул на стол.
— Вот начала снова учиться… — Она неловко улыбнулась, будто ей стыдно было признаться. — Думаю в будущем году подать заявление в медицинский. Только я ничего не помню. Я ведь уже очень старая: десятилетку окончила пять лет назад…
Он почему-то тоже смутился, как будто заглянул в чужое окно. Конечно же, она хотела сказать, что то сражение с болезнью, в котором ей пришлось принять какое-то участие, толкнуло ее на это трудное дело. Ему захотелось попросить ее поехать с ним в экспедицию, но он тут же подумал: «А что скажет Галя?» — и торопливо попрощался, побоявшись даже сказать о новом назначении. Он был уверен, что Лиза обязательно спросит: «А как же Галина Сергеевна?» — и в этом вопросе будет звучать уверенность, что Галина Сергеевна не поедет.
Проходя мимо лаборатории к зданию больницы, он взглянул в открытое окно. Лиза сидела, положив руки на стол, и глядела неподвижными глазами в стену с пустыми стеллажами.
Ермакова в больнице не было. Староверов даже обрадовался этому. Показалось, что проще позвонить ему по телефону. Ермаков спросил, когда уходит самолет, и пообещал приехать на аэродром. Он уже знал о назначении Староверова и даже пошутил: «Только больше не болейте!..»
— У меня теперь иммунитет! — весело ответил Староверов, но тут же подумал, что иммунитет может избавить от болезни, а вот от сердечной боли иммунитета нет. И вдруг почувствовал, как сжалось его сердце.
Это была еще не боль, а предчувствие боли. Он поспешно вышел из больницы и направился к гостинице, все ускоряя шаг.
Надо было немедленно сказать Гале, что жизнь состоит не только из удовольствий, но и из обязанностей. Что когда люди живут вдвоем, они всегда чем-то жертвуют друг для друга. Тут лишь нужно определить, чье дело в данный миг важнее. Следовало осторожно, медленно, но упорно отучать ее от этого эгоистического взгляда на мир, который она вдруг обнаружила при первом же испытании.
Ключ торчал в двери. Он распахнул дверь и остановился на пороге. Одного чемодана не было.
На столе лежала записка. Он не хотел читать ее. Он все стоял на пороге, глядя на разрушенный мир своей мечты.
Можно было догнать Галю. Она, наверно, стоит сейчас на причале или на палубе маленького пароходика, который он только что видел, и смотрит, смотрит на город, ожидая, когда Староверов сбежит к ней по каменным ступеням портовой лестницы. Она, наверно, тотчас же вернется в опустевший номер, очень может быть, что завтра она полетит с ним в Москву, потом в Индию или в Китай, куда позовут его дела. Но Староверову не хотелось делать ни одного движения.
Он медленно опустился в кресло, стоявшее у самой двери, и замер, глядя на белый в ночных сумерках квадратик записки, лежавшей на столе.
Остались только воспоминания, но они лишь ослабляли волю.
И отказаться от них он не мог…
Хозяин Красных Гор
Филипп Иляшев, хозяин Красных Гор, пришел к секретарю райкома товарищу Саламатову. За плечами у него был тяжелый пестерь — плетенный из бересты мешок овальной формы, в котором охотники носят свои припасы. Поверх ватной тужурки накинут лузан — кожаная безрукавка, напоминающая своим видом панцирь. Нож свисал до колена, позванивая цепочкой и амулетами, прикованными к ножнам. Иляшев снял пестерь с плеч, поставил его в угол, прислонил к стенке двуствольное ружье, медленно подошел к столу и протянул секретарю негнущуюся, словно каменную, ладонь. Секретарь молча кивнул на стул и достал коробку папирос, которую держал для особо важных гостей.
Хозяин Красных Гор бережно подержал коробочку на ладони, отложил ее и вынул берестяную тавлинку. Насыпав в ямку у большого пальца понюшку табаку, он протянул тавлинку секретарю. Секретарь молча и так же серьезно взял табак. Оба взглянули в глаза друг другу, как бы мысленно желая здоровья, понюхали. Секретарь побагровел и зачихал. Иляшев только пошевелил ноздрями, втягивая зелье поглубже.
Окончив церемониал, секретарь задал ему первый вопрос о здоровье семьи. Хотя Саламатов и знал, что остяк Иляшев давно живет один, но без этого вопроса нельзя переходить к делам. Хозяин Красных Гор ответил, что надеется увидеть семью в здоровье и довольстве, и задал такой же вопрос Саламатову, хотя и Иляшев знал, что секретарь живет по-холостому. Но ему нравилось, что секретарь уважает обычаи его народа, и он продолжал этот приятный, церемонный разговор. Между тем секретарша Саламатова, ругаясь что есть мочи, бегала из столовой в райком и обратно, торопя заведующего с приготовлением чая. На этот счет Саламатов отдал строжайшее приказание: если столовая закрыта, несите свой самовар в райком, но чтобы к приходу Иляшева и его родичей чай был. И действительно, не успел еще Иляшев закончить полагающихся по обычаю вопросов, как девушка из столовой принесла чайник и две кружки, вазочку с сахаром, дневную порцию хлеба.
Окончив чаепитие, Иляшев достал из-за пазухи свернутую газету, осторожно разгладил ее заскорузлыми руками, положил перед секретарем, ткнул пальцем в «окно» над текстом и спросил:
— Ты писал?
Секретарь знал, что для остяков всякая бумага с печатью означала, что ее автор — Саламатов. Поэтому он требовал, чтобы бумажки, направляемые из города в охотничьи колхозы, давали ему на визу. Он терпеть не мог бестолковщины и умаления власти, которые происходили, когда непонимающие люди пытались засылать к остякам свои директивы. Но газета!.. Он пристально всмотрелся в текст, напечатанный наверху газетного листа. Там редактор заверстал в виде лозунга на три колонки несколько строк:
«Красной Армии необходим металл для победы над захватчиками!
Металл — это пушки, снаряды, танки, самолеты!
Дадим государству как можно больше металла!»
Все в порядке. Что тут удивило Иляшева? Правда, остяки знали металл только в виде топоров, капканов, ножей, котлов, но в прошлом году, перед призывом в армию, Саламатов послал в охотничьи колхозы инструкторов Осоавиахима. Они все рассказали о войне. Восемнадцать снайперов-остяков воюют сейчас с фашистами, и недавно от командования их части пришло письмо с благодарностью за отлично подготовленных стрелков и разведчиков. Все эти мысли промелькнули мгновенно, но Саламатов так и не понял, к чему клонит разговор Иляшев.
— Ты писал? — снова спросил Иляшев.
— Я. — Секретарь привык к тому, что лесной народ за все спрашивал с него.
Иляшев встал, принес из угла свой пестерь, поставил его на стул и нагнулся над ним, похожий чем-то на колдуна, готовящего чудо. Скуластое лицо его с редкой седой бороденкой, с черными узкими глазами было сосредоточенным и важным. Длинные, почти достигавшие колен руки действовали медленно и как-то торжественно.
Между тем Саламатов раздумывал над тем, стоило ли редактору так широковещательно и торжественно говорить о металле в районе, где с тысяча девятьсот четвертого года, после того, как французы обанкротились на доменных печах, не было разговоров о металле. Только этой весной Саламатов добился, чтобы из области прислали разведчиков проверить железную руду под Чувалом, рассчитывая восстановить хоть одну из ликвидированных печей. Он понимал, что разведчики работают плохо, их не устраивает бездорожный пустынный район, где в ушах и день и ночь стоит комариный звон. Пожалуй, надо сказать редактору, чтобы он не печатал такие «шапки» в газете. Где уж говорить о металле, если не из чего поковать гвозди и лемехи. И не стоит вводить в заблуждение простодушных лесных охотников.
Он взглянул на Иляшева. Хозяин Красных Гор с необычайной гордостью выкладывал на стол какие-то удивительные инструменты. Он вынул из пестеря продолговатый молоток на деревянной рукоятке, гладкой и как бы лакированной от времени, затем нечто похожее на пробойник, тоже на рукоятке, какие-то ножи, зубила, даже маленькую наковальню. Все это он поставил на стол секретаря, выпрямился и сказал:
— Вот!
— Что вот? — изумился секретарь.
— Железо! — гордо сказал Иляшев.
— Ну и что?
— Возьми.
— Постой, постой, — секретарь удивленно посмотрел на Иляшева. — Зачем же мне инструменты? Они же тебе самому нужны!
— Ты писал: «Дадим государству как можно больше металла!» — Это он произнес с особой торжественностью, как малограмотные люди произносят заученную книжную речь.
— Ай, чудак человек! Да не об этом же речь! — воскликнул Саламатов. — Нужно много металла. Понимаешь?
— Больше нет, — грустно ответил Иляшев.
— И не о таком металле идет речь. Нужно много чугуна, железа, надо новые руды искать — тот камень, из которого железо делают. Понимаешь?
— Это тоже неплохое железо, — упрямо сказал Иляшев. — Им еще мой третий отец работал, и мой четвертый отец работал, и мой пятый отец работал. Этот молоток любое железо гнет, этот пробойник в любом железе дыру пробивает. Вот какое это железо, а ты думаешь — плохое железо! — с обидой закончил он.
— Да не о том же разговор!..
— Как не о том? — возмутился Иляшев.
Он взял со стола пробойник и помахал им в воздухе.
— Знаешь, какое это железо? Все мои отцы им стрелы резали, капканы гнули, пищали сверлили. Вот какое это железо! Смотри!
Иляшев вынул свой охотничий нож, положил на край стола и легонько ударил по нему пробойником. Искры вырвались из стали. Он протянул нож Саламатову.
— Смотри!
Саламатов с изумлением рассматривал нож. На блестящем лезвии отпечаталась тонкая тамга — родовое клеймо остяцкого оружейника — прямой турий рог. Он видел это клеймо на чудских панцирях и широких клинках, на жертвенных ножах шаманов и всегда удивлялся тому, каким образом можно поставить на откаленной и полированной стали такое тонкое клеймо. Саламатов протянул руку и поднял то, что ему казалось похожим на пробойник. Это и была тамга кузнеца и оружейника. Небольшой молоток с одним острым концом, в котором была врезана тамга, и другим широким, по которому можно было в случае надобности бить молотком, — этот небольшой молоток был необычайно тяжел. Он не шел в сравнение по тяжести ни с каким металлом. И он был очень тонко отделан. Видно было, что им работали многие поколения людей, которые любили орудия своего труда и гордились ими. По всей рукоятке шла резьба. Затвердевшее от времени дерево, неоднократно проваренное в медвежьем жиру, стало совершенно черным. Олени и лайки, вырезанные с терпением и мастерством, бежали по рукояти вплоть до обушка. В том месте, где это орудие держала рука хозяина, резьба стерлась от времени. Сама тамга была обрезана очень неровно, но мастер отполировал и ее. Иляшев сказал, что этой тамгой работали его третий отец, четвертый и пятый. Третий отец — это дед, четвертый — прадед, пятый — прапрадед. Это уже три века. Да, может быть, до прапрадеда были еще другие знатоки и мастера, о которых не знал Иляшев. Музейная редкость!