– Я говорила, что из нашего полку не будет толку, – сказала тогда нянька Фатевна.
Ну да что, со временем и эти мудрости Оля постигнет – девочка она смышленая.
Вербная в исход, пройдет день, два, и распустят на Пасху. Оля заволновалась: из дома она получила письмо от отца и от матери – и Александр Павлович, и Наталья Ивановна одно пишут, что не придется Оле приехать домой в Ватагино, дорога испортилась, сильный разлив, приехать нельзя.
Никогда еще Оля не проводила Пасху в городе и не может представить себе, какая тут Пасха в этом городе. Она знает и любит свою ватагинскую – деревенскую, ее дожидается и о ней думает. Как же ей не волноваться!
Вот наступит Страстная неделя – день за днем вся неделя в какой-то горячке, а в Великую субботу уж такое подымется, такая суматоха, нет никакого порядка: успел перекусить – хорошо, не успел – пеняй на себя: уж очень всем дела по горло.
И придет наконец вечер Субботы. Все дети ложатся спать и спят до одиннадцати, а ровно в одиннадцать нянька Фатевна всех разбудит – пора собираться к заутрене.
Когда Оля нарядная, в белом платьице с голубою ленточкою проходит по залу, ей страшно. В углу перед чудотворной Ильменевской Божией Матерью лампадка горит – одна лампадка освещает огромный зал. Посреди зала, от фортепиано до камина с часами, белый стол, убранный цветами. Много на столе куличей и пасох – белая пасха, коричневая, большая, маленькая, еще поменьше, и тортов – песочный торт, масленый, бакалейный, шоколадный, хлебный, миндальный, и щетинистый окорок, и индюк, начиненный белой кашей с миндалем, и телячья нога, вина, наливки – розовая, крыжовенная, барбарисная, сливянка желтая, сливянка красная – и, наконец, поросенок.
Оле страшно поросенка. Как войдет она в залу, он ей так прежде всего в глаза и бросается: он лежит важно на блюде прямо под люстрой, а во рту у него хрен. Почему Оля поросенка боится, она и сама сказать не может, но всякую Пасху, как проходит по залу, его-то именно и страшно: лежит он на блюде, а во рту хрен.
Всем домом пешком отправляются в церковь – в эту ночь ездить нельзя – впереди с фонарем кучер Григорий, за ним Миша и Лена, потом Наталья Ивановна с Ириной, ключник Федор Кривой и камердинер Федор Прямой, сзади с узелком нянька Фатевна, а далеко впереди всех Оля с отцом.
И во весь путь замирает сердце.
«А что если в этом году, – думает Оля, – не так будет, вдруг да не будут петь “Христос воскресе”?»
Возле церкви бабы сидят – на головах белые намитки, длинные, как саван; и куличи, и поросенки, и пасхи, принесенные в церковь святить, белым холстом покрыты, возле баб лежат. Оле вспоминается, что сказал ей однажды отец и не раз говорила нянька, будто в пасхальную ночь мертвые встают из гробов, она всматривается в баб – и вдруг отступает: да это вовсе не бабы, а мертвые – покойники с кладбища сидят у церкви. И хочется ей поближе взглянуть, и жмурится от страха.
В крестном ходу Оля идет рядом с батюшкой отцом Евдокимом, а за ними с народом – с мужиками и бабами – идут и мертвые, и покойница-бабушка Анна Михайловна, и сестра Таня. Оля знает, слышит, шаги их чувствует сзади себя – их много в белых саванах, и старых, как бабушка, и маленьких, как Таня, в голубых платьицах, но ей уж не страшно – сердце стучит, дух захватывает.
Такой был обычай в Ватагине: ильменевский кучер Григорий в пасхальную ночь представлял дьявола. Он один оставался в церкви во время крестного хода и, став у дверей, изо всей силы припирая плечом, держал их, чтобы не пустить обратно крестный ход в церковь. Но лишь только на паперти скажет батюшка: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его», а за ним в первый раз запоют: «Христос воскресе», тут не выдержит дьявол, обессилеет, скорчится весь и, отпустив двери, опрометью бросится через всю церковь, да куда-нибудь и проскочит.
Распахнутся двери, и со светом свечей хлынет:
– Христос воскресе!
Оля плачет, не замечает слез, видит такой светлый радостный свет, чувствует, как охватил этот свет ее сердце, всю душу, всю ее, и не может не плакать от радости:
– Христос – воскрес!
– Олюшка, – шепчет ей на ухо нянька, – какое у тебя лицо светлое, Олюшка, Христос воскрес!
Кончится заутреня, отстоят обедню, и домой. Впереди с фонарем идет кучер Григорий, за ним Миша и Лена, потом Наталья Ивановна с Ириной, ключник Федор Кривой и камердинер Федор Прямой, сзади с узелком нянька Фатевна. Оля опять с отцом далеко впереди, и много обгонят они мужиков и баб с куличами, поросенками и пасхами. Чуть только брезжит. В хатах огоньки горят.
Дома ждут батюшку, весь дом освещен, ждут не дождутся. Наконец приезжает отец Евдоким, святит пасхи, христосуется. А Оля уж давно успела перехристосоваться, и не только с домашними и со всею прислугою, но и с цветами и с любимыми коробочками, со всеми книгами, кроме географии – она нелюбимая.
Батюшка отрежет себе кулича и пасхи, первый попробует, и тогда всем можно – тогда все начнут разговляться.
«И как это батюшка не лопнет?» – думает Оля, глядя на отца Евдокима, который всего должен первый попробовать, и не только у Ильменевых, но и у всех соседей: и у Боровых, и у Лупичевых, и у Сахновских, и даже в Лубенцах у чудного старика Ксаверия Матвеевича.
А как весело проходит первый день! Хорошо на первый день качаться на качелях, прыгать на досках, катать яйца. Целый день звонят в колокола.
Оля знает, что только для пасхальной ночи – для первого дня она и на свете живет. И разве может она в эту ночь не быть дома – в Ватагине, разве может она остаться здесь, в городе, в пансионе, где за зиму все надоело и прискучило? Нет, Оля знает и твердит себе, что непременно поедет домой и уж так будет рада, так рада, что и с географией похристосуется – чувствует Оля свою вину перед географией.
Прошло между тем Вербное, прошли три первые дня Страстной недели – говела Оля и причащалась, – прошли и Страсти – никто за Олей не едет. И вот, когда, кажется, не оставалось уж никакой надежды, утром в Великую субботу приезжает в город сосед Ильменевых Сахновский, заходит в пансион Линде, и Олю отпускают с ним домой.
Все было готово и стол убран, когда приехала Оля в Ватагино. Ей оставалось только проверить, так ли все сделано: так ли яйца покрашены, и какие куличи и пасхи, и какой поросенок.
Все рады Оле, и Оля всем рада.
– Не ожидала ты, что приедешь на Пасху?
– Нет, мама, я наверное знала, что приеду.
– Сердце лучше знает, и ни словами, ни письмами его не обманешь, – сказал Александр Павлович, любуясь на свою сероглазую любимицу.
И когда пришла ночь, все случилось так, как и прежде. Как и в прошлые годы, проходя по залу, Оля забоялась поросенка, а по дороге в церковь волновалась, что вдруг да не будут петь «Христос воскресе», опять виделись ей мертвые у церкви, и опять, как запели в первый раз: «Христос воскресе!», от радости плакала, а нянька Фатевна говорила, что лицо у Оли светлое.
В этот раз Оля решила во что бы то ни стало не пропустить восхода солнца. Нянька Фатевна ей рассказала, что на первый день Пасхи солнце особенно восходит: ясно видно на солнце, как Христос из гроба встает, а то как Христос возносится, а то просто крест из солнца выходит.
И вот, когда разговелись, и уехал батюшка, и весь дом спать улегся, Оля поднялась в правую башню, где библиотека, и села у окна ждать восхода солнца.
И показалось солнце, сначала красное, потом золотое – весь сад загорелся, все птицы зачирикали, – поднялось над садом, встало солнце прямо против Оли – зарябило в глазах, и Оля ничего не увидала.
Пошла Оля к няньке, разбудила Фатевну.
– Что это значит: ничего я на солнце не увидала?
– А ты, верно, в ту самую минуту глаза зажмурила, – сказала старая нянька, – а я так вот видела: Христос из гроба вставал, Олюшка.
Поверила Оля Фатевне и недолго печалилась: уж на будущую Пасху все глаза проглядит – она увидит, и пускай слезы градом текут, не сморгнет, не зажмурит своих серых глаз – она все увидит.
1910 год
Мария Толмачёва
Тасина Пасха(Отрывок из повести «Как жила Тася»)
В эту зиму минуло Тасе семь лет, и она собиралась в первый раз в жизни говеть. Она очень гордилась этим, учила молитвы и очень огорчилась, когда не удалось.
Дня за два до Страстной промочила Тася на «вербах» ножки, заболело горлышко, сделался жар, и о том, чтобы в церковь идти, нечего было и думать.
И только в Страстной четверг, когда все собрались яйца красить, позволила мама и Тасе одеться и выйти в столовую.
В доме уже пахло праздником: горничная, высоко подоткнув платье, домывала окна, няня усердно терла мелом образа, а мама в сторонке мелко резала миндаль и цукаты, и Коля то и дело подбегал к ней полюбоваться.
Еще немножко слабенькая, Тася присела к столу, на котором Маня, в большом переднике, разводила в стаканах разные краски. А вот и Даша с усилием тащила большую кастрюлю только что сваренных, дымящихся яиц.
– Мне эту! Эту дай краску! Я хочу, чтоб у меня яичко синенькое вышло! – кричит Тася.
Что за интересное дело! Яички выходят одно лучше другого. Тася сосредоточенно поливает их ложкой, чтоб они вышли ровные, без пятен, но Коле скоро надоедает делать свое дело, как все: он то обмакнет свое яйцо сперва в один цвет, а потом в другой, а то один конец оставит белым и красит только наполовину; и на чистом месте выведет ХВ.
– Мамочка, ты подари мне несколько яичек, я хочу всем сделать сама по яичку, чтобы христосоваться! – просит Тася.
И когда мама позволила, отобрала себе на тарелочку самых чистеньких и красивых и принялась за дело. Папе сделала желтенькое, а Коля пририсовал красную звезду и буквы ХВ. Для мамочки в пестренькой бумажке с бабочкой посредине. Мане и Коле по одинаковому красненькому, чтоб никому не завидно было, няне – лиловенькое. И вдруг вспомнила:
– А Мише-то? – и задумалась на минутку. Потом соскочила с места и подбежала к маме.