— Сто пятьдесят тысяч, — небрежно сказал Кип.
— Святые спасители! — ахнул Джоунз. — Слыхали?
Вот оно, выражение детского восторга на их лицах.
Как оно им идет. Долго он его добивался и вот наконец добился. И Кип улыбнулся счастливой улыбкой с чувством глубокого облегчения. А слушатели повторяли:
— Это же чертова пропасть денег! Просто жуть. Мама родная, сто пятьдесят кусков одним махом!
— Если вас только деньги интересуют, — поддразнил он их беззаботно, — как думаете, сколько я огреб в банках в общей сумме?
— Ну, сколько?
— Тысяч шестьсот, может, и больше.
Они были ошеломлены.
— Ой, Кип, что же вы с ними сделали?
— Шестьсот тысяч долларов! Слыхал, Стив?
— Отчего бы и вам не подработать и не выйти в люди, как Кип? — сказала девушка и шепнула Кипу: — А у вас еще что-нибудь осталось?
В этот момент Кип заметил Билли-Мясничка, который пробирался к нему между столиками.
— Кип, — сказал он, — я передал Дженкинсу. Он ждет.
Изумление на лицах слушателей окрылило его. Он знал, что они его провожают восторженными взглядами. Кип вошел в кабинет к Дженкинсу как нельзя более уверенный в себе.
Дженкинс сидел за столом, сложив в виде арки толстые пальцы. Лампа снизу освещала всю пирамиду его лица — от ее основания из трех могучих подбородков до лба. С диковатым блеском в глазах, быстрым шагом Кип подошел к столу.
— Я уже приходил сюда, я вас искал, — сказал он.
— На всех парах несся? — проворчал Дженкинс.
— А как же…
— Вот это другой разговор, и к взаимной выгоде. Так, может, давай сразу — быка за рога?
— Минутку, — сказал Кип, опершись о стол руками. — Вам известно, что работа моя мне нравится, что она мне помогает разные мои замыслы осуществлять и что я бы хотел на ней остаться. И открыто это говорю. Но имейте в виду, мистер Дженкинс, если вы воображаете, что для меня эта работа важнее меня самого и моих замыслов, — тут Кип выпрямился, широко развел руками, — то вы просто спятили.
— Значит, чересчур важная птица, а? — Дженкинс задыхался от негодования. — Ну, цирк!
— Нет, сэр, не цирк. Не стану я себе жизнь портить ни ради вас, ни ради вашей работы.
— И ты говоришь это мне?
— Да, вам.
— Так это я порчу праведную жизнь?
— Вы меня под корень режете, работу отнимаете, если я не стану жуликом ради вашей выгоды.
— И я сижу и слушаю эту ахинею? — Дженкинс в бешенстве хлопнул жирными ладонями по столу. — А он тут передо мной красуется — ни дать ни взять секретарь Христианской ассоциации молодых людей! Больно мне от твоих слов. Больно. Значит, я тебя жуликом хочу сделать! Вот она, благодарность. Целая куча ханжеского дерьма! Не слишком ли возомнил о себе, арестант?
Но Кип улыбнулся.
— Довести стараетесь? — сказал он. — Чтобы я вам врезал, а вы меня засадили?
И тогда Дженкинс выказал искреннее недоумение.
— Возможно, я и в самом деле спятил, — сказал он, — но неужели ты и вправду считаешь, будто я тебя увольняю оттого, что задумал выжать из тебя деньги, как ты выражаешься, жульническим путем?
— Именно.
— Боже мой! Ну, ты — чудо. Ты что, ослеп? Ничего не замечаешь? Или только по округе колесишь, а сюда иной раз заглядываешь чайку попить? Где они, твои важные друзья? Кого мы тут видим вместо солидной публики? Уголовников с их женами, твоих дружков, которые чуть кто деньги вынет, так и пялятся?
— Вы унижаете каждого, кто приходит сюда хоть за какой-то помощью. — Раскинув огромные руки на всю длину стола, Кип ухватился за оба его края. И засмеялся возбужденно, радуясь борьбе. Словно смехом он как бы заводил себя, сдерживая клокочущую дикую ярость, прежде чем она прорвется.
— Ты давай не хами, Кейли!
— А я как раз собираюсь.
— Я Стейнбека позову. Он тебя в окно вышвырнет. Он-то сможет, не забывай.
— Оскорбляя меня, вы оскорбляете тысячи других людей.
— Постой, да ты что! — вскричал Дженкинс, как бы сам себе не веря, словно до него только что дошло, какой мечтой тешит себя Кип, как она его воодушевляет и кем он себя вообразил. Он пристально уставился на Кипа. — Ты, я вижу, слегка чокнутый, — сказал он. — А я раньше и не догадывался, и сейчас не совсем понимаю. Да и как я мог понять? Я тебе втолковать старался, что в жизни начало начал — это деньги. Деньги всем миром вертят. Я же просто не за того тебя принял. Откуда мне было знать, что ты рехнулся? Так каким же великим деятелем ты себя вообразил?
— Вам этого не понять.
— Но я хочу понять. Чем же ты тут, по-твоему, занимался эти несколько месяцев?
— Старался показать всем, что может дать человеку немного доброты и сочувствия.
— Иными словами, был у полиции подсадной уткой для слежки за городским ворьем.
— Подсадной уткой?
— А ворам давал пользоваться гостиницей как воровским клубом.
— Что ж, оплевывайте все, продолжайте.
— Не я первым начал. Это у тебя хватило наглости сказать, будто я все время старался напомнить людям, кто ты есть.
— По-своему, по-гнусному вы именно это и старались делать.
— Но разве не в том заключалась твоя работа — показывать людям, кто ты есть? Или я полный олух?
— Ага, видите, вот он, ваш подход.
— А теперь приличная публика больше не приходит.
— Но…
— Не приходит!
— Так, по-вашему, я должен орать: «Берегитесь! Я банки граблю! У-у-у!»
Дженкинс распалился до предела, его пухлое красное лицо горело от возмущения.
— Какого дьявола! А о чем ты тут несколько месяцев вопил? Чем развлекал? Благими делами Христианской ассоциации? Я же тебе сейчас помочь хотел, чтобы ты опять выигрышный билет вытянул. Ты же опостылел тут всем — вот ведь в чем дело.
— Неправда. Чудовищная ложь… — Но Кип тяжело привалился к столу, внутренне сопротивляясь тому, что услышал. Он казался сломленным. Сегодня сенатор посоветовал ему уехать, значит, хотел от него отделаться… У Эллен не нашлось минутки поболтать с ним… Кип стоял, беспомощно глядя на Дженкинса, не в силах вымолвить ни слова. И тут он в ужасе сделал для себя еще одно открытие: он, значит, сам все время понимал, о чем люди хотят с ним говорить. Разве только что он не взывал к торговцу готовой одеждой и его друзьям: «Бога ради, обратите на меня внимание! Я же самый знаменитый бандит в этих краях!» Словно только этим и был людям интересен. Сердце его екнуло, перед глазами все исказилось. То, что казалось прекрасным, виделось теперь уродливым, жалким, смешным. Руки его судорожно сжались в кулаки, костяшки пальцев побелели. Дженкинс опять глядел на него испуганно.
— Наверно, судья был прав, — тихо пробормотал Кип.
— Судья? При чем тут он?
— Не бойтесь, — негромко проговорил Кип, — это я все комедию ломаю, и только что внизу перед Джоунзом тоже паясничал, да и все эти месяцы только этим и занимался.
Но вид у него был такой безумный, скорбный, сломленный, что Дженкинс беспокойно окликнул его:
— Эй, Кип, куда ты?
— Просто ухожу, — ответил Кип и, выйдя за дверь, спустился в вестибюль.
Он стоял у конторки портье и всем улыбался. Но душа его была в смятении. Он был выбит из седла. Губы его что-то бессвязно шептали, будто каждому гостю он объяснял: «Я сидел вон там, сэр. Там было мое место. Я за него заплатил. По-моему, это оно и есть. Вы меня не сбивайте, послушайте, разве вы меня не узнаёте? Посмотрите на мой билет — какая там цифра? Странно… Где же мой билет? Может, это я ошибся? Куда я попал?»
Он поднялся в бар. Лицо его походило на маску. Эдди, бармен, взбивал коктейль «Том Коллинз» для дамы, сидящей у другого края стойки.
— Я ухожу, Эдди, — сказал он, глядя ему в глаза.
— Разве это новость?
— Я только что узнал об этом.
— Я чуял, что к тому идет, — участливо сказал Эдди. У него было доброе открытое сердце. — Надеюсь, ты не остался без гроша в кармане? И, надеюсь, не очень унываешь? Выпьешь? Я угощаю.
— Дай чего-нибудь побольше да похолоднее. Голова огнем горит.
Он осушил два бокала подряд, облокотился о стойку, и уронил голову на скрещенные руки. «Конечно, это надвигалось давно, — сказал он себе. — А портняжка тот ловко придумал мной воспользоваться. И полиция мной ловко пользовалась как подсадной уткой. Все они ловкачи». Перед его мысленным взором возникла длинная вереница хохочущих лиц: «Вас не тянет ограбить банк?», «Вас не мучит соблазн?», «Но ведь вы никого не убивали, почему вы кого-нибудь не убили?». Кип поднял голову.
— Эй, Эдди, — громко позвал он. — Жил на свете такой дядя, его Лазарь звали. Слыхал?
— Послушайте, а кто из вас знает, кто такой Лазарь? — обратился Эдди к своим завсегдатаям.
— Отгадку не говорите, дайте самой подумать, — сердито откликнулась блондинка с детским личиком.
— Говорят, он восстал из мертвых, — сказал Кип.
— Вот это трюк!
— А какой процент он получил от общего сбора?
В бар вошли еще двое мужчин с двумя подружками, за ними Джоунз и девушка, с которой они сидели за столиком.
— Ну, в каких былых грехах нынче кается старина Кейли? — спросил кто-то. — Давайте послушаем.
Обезумев от ярости, Кип крикнул:
— Я говорил, что ограбил банки на миллион долларов. Я наврал, слышите? Наврал! — Сжав кулаки, с дико искаженным лицом, он встал и двинулся им навстречу. — На два миллиона награбил! — заорал он, нацелив палец на Джоунза. — И это вранье. На четыре миллиона, нет, на шесть миллионов, на десять миллионов!
Всех поразил его безумный, дикий взгляд. Он непрерывно ерошил пятерней черную копну волос. Голова его дергалась. Прибежавший снизу Дженкинс встал в дверях. Страшная боль и горечь в глазах Кипа испугали его. А Кип выкрикивал, подражая балаганному зазывале:
— Леди и джентльмены! Карусель направо. Но билеты мистер Дженкинс продает у себя в кабинете. Чертово колесо наверху. — Тут он схватил блюдо с соленым печеньем, рассыпал его по всей стойке, надел блюдо себе на голову и громко объявил: — Черный парень в серебряной шляпе! Милые леди, не найдется ли у вас булавки? Сюда, мадам, воткните ее в этого парня — он самое диковинное чудище за всю историю балаганного бизнеса.