Кругом загоготали, кто-то крикнул:
— Ай да Кип!
И, покатываясь со смеху, столпились вокруг него. И тогда он в ужасе огляделся.
— Отойдите, пожалуйста. Уйдите! — просил он. Но все думали, что он дурачится. — Ну довольно, что вы! Перестаньте! — упавшим голосом уговаривал он.
— Это ты перестань!
И вот оно пришло, унижение, которого он сам добился этой шутовской выходкой, окончательно разрушив веру в значительность своей личности. Клоунская улыбка будто разрывала его лицо. Низко опустив голову, он проталкивался к двери. Потом быстрым шагом прошел по вестибюлю и с рыданием выбежал на улицу. На тротуаре, взявшись под руки, столпилась группка приятелей, и он перешел на другую сторону. Он брел как слепой, ничего не видя, натыкаясь на прохожих. Долго ли он так бродил, он и сам не знал, а когда огляделся, оказалось, что он стоит на мосту и смотрит на товарные составы, и на реку в лунном сиянии, и на гигантские отражения фабричных труб в зеркале воды. Вот они, на том берегу, огромные, освещенные здания. В тот первый вечер на воле он мысленно благодарил живущих в них людей.
Пьяный бродяга, толстяк с добродушным лицом, ковылял по мосту. Он подошел к Кипу, заныл:
— Мистер, а мистер, дайте монетку! — И потянул его за рукав.
Кип дернулся и отшвырнул его с такой силой, что бедняга, отлетев далеко, растянулся на дороге. Подымаясь, стоя на коленях, пьяница смотрел на Кипа с укоризной и скорбно качал головой.
— Нехорошо вы сделали, — сказал он, — нехорошо.
— От твоей рыхлой благодушной рожи нутро выворачивает!
— Лицо у меня очень даже нормальное.
— Пошел вон!
Кип перегнулся через перила. Река медленно текла вдаль, к заливу, то рябью подернутая, то гладкая, — вот легкий всплеск, и снова темный бархат воды. Так текла она и в годы его детства, тихая или бурливая осенью, широкая, полноводная весной. В этом мерном вечном движении реки там, под мостом, в плеске воды ему слышался голос священника, вещавшего о граде божьем. Добро и зло, то, чем он был, чем стал и чем будет, река уносила с собой все дальше, к озеру, словно обломки старого скарба.
Над сортировочной станцией протяжным стоном взмыл к ночному небу гудок товарного поезда. Крепко ухватившись за перила, Кип ждал, когда под дрожащим мостом протарахтит состав, и жадно глянул вниз. Как раз под тем местом, где он стоял, к нему взметнулся густой черный дым вместе с пронзительным воплем гудка и слепящей вспышкой пламени.
Он уходил от реки, но она все еще жила в его сознании, текла своей дорогой, и перед глазами проплывало все, что она уносила с собой, словно выброшенный хлам. Вон в воде как будто мелькнула потрепанная шляпа сенатора Маклейна. Ему чудилось — он стоит и смотрит на реку, и все же он понимал, что куда-то идет. У дома Джулии он взглянул на темные окна ее квартиры и вдруг настороженно замер: ему послышалось, что кто-то бежит. Нет, это молочник тарахтит бутылками в проволочной корзине. Упали первые капли дождя. Кип медленно поднялся по лестнице и тихонько постучал в дверь. Никто не ответил. Он приложил к двери ухо, прислушался.
— Кто там? — отозвалась Джулия.
— Впусти меня, — сказал он и стукнул в дверь.
— Я уже сплю.
— Открой! — крикнул он и снова громко застучал.
— Тише, все соседи сбегутся.
Когда Джулия открыла ему, он вошел, прислонился к двери и уставился на нее. Она стояла в ночной рубашке. Такая маленькая, белая, встревоженная.
— Что случилось? — спросила она.
— Хотел тебя кое о чем спросить…
Джулия молча ждала, а он оглядывал комнату: на столике у дивана кувшин с букетом роз. Одеяло откинуто. На постели осталась вмятинка.
— Откуда эти розы?
— Мне их кто-то прислал.
— Кто?
— Кто-то послал на магазин Хендерсона.
Медленно вынув цветы из вазы, он их разглядывал. Не им подаренные цветы. Он и сам не понимал, зачем их держит. Рука его разжалась, розы упали на пол, а он все стоял и смотрел на Джулию.
— Зачем ты их бросил?
— Я нечаянно, — пробормотал Кип.
— Хотя бы подобрал для приличия, — упрекнула его Джулия и, опустившись на колени, принялась собирать розы в букет.
— Джулия… — прошептал он.
Она испуганно посмотрела на него, понимая, что он думает совсем не о цветах.
— Помнишь, первый раз, когда ты пришла в гостиницу…
— Помню, — ответила она, поднимаясь с колен, позабыв о цветах.
— Почему ты пришла тогда?
— Ты же послал мне туфли, разве забыл?
— Неправда, — сказал он. — Ты узнала, кто я, и загорелась любопытством, как и все другие, ведь так? — Он взял в руки ее голову и, запрокинув, всматривался в ее лицо, словно умолял ему возразить. — В тот вечер, когда я первый раз обнял тебя, ты вся трепетала, глаза твои сияли, лицо горело.
— Ты мне делаешь больно.
— Скажи правду!
— Да, я загорелась. Ты будто все открывал передо мной. И еще — я увидела смелость и чудо, и… ты был так со мной добр. Милый! Наверно, я полюбила тебя с той первой встречи в закусочной. А когда узнала, к каким достойным целям ты стремишься…
— Достоинство… Как у балаганного клоуна, который каждый вечер через обручи прыгает.
— Милый! Что с тобой?
Он отпустил ее и вымучил улыбку.
— Дженкинс прогнал меня, — сказал он. — Сперва хотел борцом сделать. Все хотят от меня отделаться.
— Бред какой-то, подлая ложь… — Она подняла на него глаза, умолкнув, не двигаясь, не веря своим ушам. — Почему? С чего ты это взял?
Их обоих сковывало недоумение.
— Сам не пойму… не знаю, — проговорил Кип. Они смотрели друг на друга в смятении, и оба вспомнили ту ночь, когда Кип, лежа здесь, на этом диване, делился с ней своими сокровенными замыслами. — Я все стараюсь разобраться… — Он походил теперь на обиженного, растерянного ребенка. — Наверно, я ослеп. Но почему наступила эта слепота? Что мне затуманило глаза? В былое время меня ни за что не смогли бы так облапошить. — Он отошел от нее, ему необходимо было одолеть сковывающее их недоумение, и он посмотрел на Джулию с надеждой, словно ждал от нее помощи. Ему вспомнилась тюрьма, долгие ночи, когда он снова и снова перебирал в памяти свою жизнь и все в ней подверг переоценке. И уже не горечь, а отчаяние было в его глазах. Все, что он считал таким возвышенным — его вера, покой души, которые он обрел, чистота помыслов, к которой стремился, — все это сделало его посмешищем.
— Значит, вот оно как, — прошептал Кип.
— Что?
— Вот как обернулось то, что я открыл для себя в тюрьме.
— Как…
— Оно меня слепцом сделало. Я разучился реально видеть то, что есть.
— Нет, Кип, нет! Твоя вера дала тебе все.
— В городскую шлюху меня превратила!
— И ты больше не веришь в то, во что верил?
— Я просто вижу, каким я из-за этого стал, — с тем же детским прямодушием ответил он. — Вот и все.
— Нет, нет, ни вера, ни ты тут ни при чем. Это люди виноваты, те, кто ни во что не верят, — горячо убеждала его Джулия, но, видя, как он покачал головой, поняла, что в нем убили веру. — Нет, нет! — вскричала она и вся в слезах бросилась на диван.
Он стоял над ней неловкий, растерянный.
— Ну что ты… Я обидел тебя?
— Да.
— Чем?
— Все то, во что ты верил… я хотела сберечь… — Не в силах говорить, она уткнулась лицом в подушку.
Склонившись над ней, он пытался повернуть ее к себе, и вдруг ему стало страшно, что он может потерять ее навсегда. Ведь жизнь, которую Джулия начала заново, построена на всем, что он, Кип, олицетворяет для нее.
— Конечно, я обидел тебя, малышка, — сказал он тихо. — Однажды я это уже сделал, помнишь? Кажется, я всегда обижаю тех, кто меня любит. Но зато я содрал повязку с глаз. А ведь это хорошо, понимаешь? — Она не поднимала головы, и он молча смотрел на белую полоску пробора в ее темных волосах. Он не знал, как ему быть. Оглядевшись, он заметил на полу цветы. — Какие они красивые, эти розы, на, Джулия, возьми, — сказал он, аккуратно собрав их в букет.
Джулия пыталась улыбнуться ему сквозь слезы.
— То, с чем ты пришел в душе, — вот что меня так расстроило, — сказала она. — Но ведь это у тебя прошло, правда? Скажи, что прошло. Ты ведь больше не будешь так думать? Отец Батлер, должно быть, сейчас в церкви. Ты бы сходил к нему.
Но ему хотелось закрыть глаза и побыть в темноте, где все будет по-другому, и не открывать их снова навстречу свету.
— Пожалуй, это все, — сказал он неуверенно. — Пожалуй, я пойду.
— Куда?
— В гостиницу.
— Но уже слишком поздно. Слышишь, дождь идет.
Она поднялась с дивана и подошла к окну. А он встал рядом и смотрел в окно, за которым упорно лил дождь. Мостовая глянцево поблескивала, словно темная ночная гладь реки, глубь которой пронзали столбы света — отражения уличных фонарей.
— Останься. Где же тебе быть, как не здесь?
— Я не могу принести тебе счастья.
— Просто будь со мной.
— Я устал. Страшно устал. — Он опустился на диван и все смотрел на нее, а она стояла подле него в белой ночной рубашке. Потом он прилег, положив голову на согнутый локоть. Лицо его было бледным и бесконечно усталым. Джулия опустилась на колени, чтобы снять с него башмаки. Ей пришлось повозиться, пока она развязывала узел на шнурке. Потом она легла рядом и обняла его одной рукой. Потушив лампу, она прильнула к нему и тихо гладила его по голове. Она говорила, что им надо уехать, что они найдут работу где-нибудь в другом месте и будут счастливы. Сердце ее учащенно билось, и он ощутил, как она ему близка. Но он устал, страшно устал.
— Я выйду за тебя замуж, если ты хочешь, — сказала она просто.
— Но ведь теперь ты не пойдешь за такого…
— В любое время, когда скажешь.
— Не теперь, — сказал он с такой горечью, будто смотрел на город в развалинах. И в нем поднялось ожесточение. Внезапно он вновь ощутил боль с прежней остротой. Он приподнялся и сел.
— Господи, так, значит, я у них все время в дурачках ходил, а?