Ночь была облачная, но когда «роллс-ройс» проехал по шоссе мимо белого штакетника и свернул на подъездную аллею фермы Финли, окаймленную колоннадой высоких тополей, тучи разошлись, открыв яркий диск полной луны. Машина медленно покатила по аллее, и он высунул голову в окошко, осматривая тополь за тополем. Две недели назад один из них погиб. Он стоял сухой, безлистый, уродливый, портя вид всей колоннады, и миссис Финли сердилась при мысли, что гости на ее охоте увидят его таким. Она попыталась заменить его другим большим тополем. Но это оказалось невозможно. Слишком уж дорого обойдется, сказал ее садовник. Ну, как бы то ни было, а ее гостям не придется смотреть на этот сухой скелет, сказала она.
— Поглядим, Хорлер, сумела ли она все-таки заменить засохшее дерево, — сказал Айра Гроум. — Посветите-ка фарами.
Машина медленно поползла вперед. Потом остановилась и проехала задним ходом ярдов сто, но сухого дерева они не увидели.
— Нет, — сказал Айра Гроум, — не могу поверить, что она посадила новое дерево. Давайте вылезем из машины. — И он добавил: — Пойдем, Хорлер, поищем свежевскопанную землю.
Они прошли пол-аллеи, вглядываясь и нагибаясь. Потом остановились — две озаренные фарами недоумевающие фигуры на середине аллеи. Земля нигде не была вскопана.
— Господи, — вдруг сказал он, положив ладони на бедра. — Значит, она сделала, о чем говорила. Выкрасила эту сухую орясину, Хорлер. Сумасшедшая женщина!
— Нет, просто богатая, — сказал Хорлер.
— Но выкрасить дерево!
— Так, наверное, из пульверизатора.
— Что же, пойдем назад, поищем выкрашенное дерево, Хорлер?
— Да ну его к черту, коммандер.
— Вот женщина, а, Хорлер?
— Что есть, то есть, сэр.
— Хорлер, как по-вашему, может старое дерево или старый человек снова зазеленеть?
— Дерево, человек. Все, в сущности, одно и то же, — глубокомысленно изрек Хорлер, и они сели в машину.
Впереди на пригорке стоял каменный фермерский дом с белыми карнизами. Все окна пылали огнями. К старому дому были пристроены два больших каменных крыла. Луна теперь светила так ярко, что дом был весь облит серебряным сиянием. Левее в глубоком мраке прятались службы и конюшни. Справа до самого лесистого гребня в таинственном серебряном мареве простирался луг. Широкий луг купался в серебре, обрамленный черной полосой невысоких холмов. Чаша, полная света. Ни единая движущаяся тень не пересекала ее. Охотников там уже не было. Лошадей грумы погрузили в фургоны. Охотники перебрались в дом к накрытым столам, а некоторые уехали к себе, чтобы вернуться с друзьями — в этот день двери миссис Финли были распахнуты для всех. По всему кругу перед домом стояли машины.
Айра Гроум открыл дверь, неторопливо прошел через холл, обшитый дубовыми панелями, увешанный английскими гравюрами, и остановился на пороге одной из больших комнат нового крыла. Все крыло было сколком старинного английского помещичьего дома: темные панели, картины в золоченых рамах, поленья, пылающие в огромном камине, и длинный стол вблизи камина, сверкающий белоснежной скатертью и серебряными блюдами с обильными и разнообразными закусками. Слуги в ливреях сновали с напитками между столом и тридцатью оставшимися поужинать гостями — президентами компаний и их женами. Слуги из Охотничьего клуба знали всех гостей поименно — одни и те же слуги в одних и тех же ливреях обслуживали все званые вечера. Это создавало семейную атмосферу. Только трое гостей еще были в алых охотничьих костюмах — они стояли в глубине у окна. В комнате царило ощущение непринужденности и благодушия, ибо всякий тут знал, сколько каждый из остальных стоит в долларах и центах и на какие суммы он может еще рассчитывать. А потому они знали, о чем беседовать: кто-то ездил в Испанию, кто-то только что вернулся из плаванья по Карибскому морю, кто-то привез с юга Франции забавную историю о тамошних ресторанах, кто-то мог дать точные сведения, сколько что стоит сейчас в Лондоне. Все тут были богаты, все любили лошадей, все были немножко пьяны, но никто не был так пьян, как Айра Гроум.
И пока он стоял на пороге в этом новом своем состоянии беззаботной благожелательности, его опять посетило одно из тех озарений, которые стали для него такими желанными и нужными. Эти благоразумные, осторожные, приятные люди, возможно, прячут под личиной безмятежности всяческие нервные выверты или тайные вкусы к мелким грешкам, но истинной страсти из них не знает никто. Следовательно, они для него не свои и он здесь чужой. Это озарение его удивило. Годы и годы он служил этим людям хладнокровно и беспощадно, получая богатые награды, и мысль, что они ему чужие, подействовала на него удручающе. Где же те, кого он мог бы назвать своими? И, еще задавая себе этот вопрос, он почувствовал, что радостно взмывает и уносится во мрак, где он дрожал от холода, слышал дикие вопли и яростные проклятия и видел искаженные страстью лица. И он поверил бы, что слегка пьян, но в эту секунду к нему подошел Энгус Макмертри, и его мертвое лицо внезапно ожило, словно он вспомнил, как говорил, что рядом с Айрой Гроумом чувствуешь себя под какой-то защитой. Было ясно, что он ищет опоры в том, кому доверяет. Макмертри был недавно низложен собственным советом директоров — этот местный светский скандал служил темой для бесконечных пересудов. Все знали, что Макмертри неспособен жить без своего банка — в его жизни не было больше ничего. И неудивительно, что он уже начинал впадать в нервное расстройство, что на его сером лице уже лежала печать его одинокой смерти. Он торопливо протянул руку:
— Как поживаете, коммандер? — и вцепился в теплую руку Айры Гроума.
— Прекрасно. Да, прекрасно, — сказал Айра Гроум, пытаясь высвободить руку. — А как вы, Макмертри?
— Вы же знаете, что сейчас делается, — сказал Макмертри. — Повсюду вокруг нас. Никаких нравственных ценностей. Никакой лояльности. Только одно: хватай, хватай! — Он посмотрел по сторонам и дал себе волю, словно наконец встретил старого испытанного друга. Хотя прежде они ни разу ни о чем личном не разговаривали.
— Неблагодарные подлецы. Без чести и совести… Мелкие душонки… Вам я это могу сказать… — Он вдруг перебил себя. — Что с вами, коммандер? Вы кого-то ищете?
— Э-э, — растерянно сказал Айра Гроум. Нет. А что?
— Вы все время оглядываетесь. Вы Кэрол ищете?
— А, да-да, Кэрол.
— Она там…
— Ничего, Макмертри, — мягко сказал Айра Гроум, прикоснувшись на прощанье к его локтю. — Сетуйте на мир, если вам так легче. Но, во всяком случае, вы знаете, когда была ваша высшая точка.
И он направился к Альфреду, улыбающемуся бармену, который так хорошо знал их всех. Подойдя к нему, он остановился, сосредоточился, потом снова посмотрел по сторонам, полный ожидания.
— Вам кто-нибудь нужен, коммандер? — спросил Альфред. — Кто?
— Мне нужно выпить, Альфред.
— Что будете пить, коммандер?
— Джин, Альфред. Джин.
— Джин? Правда? Вы же всегда в это время пили коньяк?
— Хочу сменить свою удачу, Альфред, — сказал он и засмеялся.
Его смех и его новое беспокойное, ищущее выражение, которого эти люди никогда прежде у него не видели и с ним не связывали, привлекло их к нему. Знакомых, которые обычно робели в его присутствии, успокоила его мечтательная улыбка, и они собрались вокруг него: пухлый розовый Перкинс, только что вернувшийся из Палм-Бич, такой поразительно хорошо сохранившийся, и Дженкинс — фарфор и санитарный фаянс — в отличном настроении, сыплющий анекдотами, и Хьюберт Эндикотс — скобяные изделия, глава всех богатых Эндикотсов и фонда их имени. Он улыбался в их плотном кольце и, оглядываясь по сторонам, ловил обрывки фраз: «В Англии, по сути, ничего не изменилось. Только на поверхности. Жить там не имеет смысла, если только у вас нет титула». И — «этот ползучий социализм». И миссис Эндикотс шепотом миссис Дженкинс: «А знаете, Генри Перкинс очень чувствен. Я поняла по тому, как он сжал мне локоть!»… «Какой смысл пытаться оставить что-нибудь детям?»… «Ползучий социализм»… Затем Кэрол вышла из-за заслонявших ее троих высоких мужчин в алых охотничьих костюмах и кивнула ему, такая очаровательная в красном шелковом платье с черной кружевной отделкой. Но тут он увидел у стеклянной двери высокую блондинку в брюках для верховой езды. Молодая красивая девушка нетерпеливо вглядывалась в темноту, что-то высматривая, чего-то ожидая. Внезапно она шагнула в эту темноту и исчезла. Его охватило любопытство, и он пошел туда. Что она увидела за дверью? Что подсказало ей, что пора уходить? Он отодвинул портьеру и поглядел в огромную черную заводь теней за посеребренным луной лугом, почти светящимся во мраке. Совсем как море! Только по темному морю бежала бы мерцающая серебряная дорожка.
Нет, ему следует сесть. Та последняя рюмка, которую налил ему Альфред, оказалась слишком крепкой. Он неторопливо вышел в холл, направился к лестнице, поднялся на шесть ступенек и сел. Когда он поднял голову, у лестницы стояла Кэрол.
— Ты себя хорошо чувствуешь, Айра? — спросила она.
— Конечно, хорошо, — сказал он с легким раздражением.
— Ты сильно пьян?
— Пьян? Я вовсе не пьян. Откуда ты взяла, старушка?
— Ну, — сказала она со вздохом, — должна признать, никому и в голову не приходит, что ты пьян. Ты великолепен, Айра.
— Все очень просто. Это остальные немножко пьяны, дорогая моя.
— Ты когда-нибудь видел меня пьяной? — сказала она, садясь на три ступеньки ниже его.
— Никогда. А может быть, постоянно. Вот так-то. Я не знаю.
— Я следила за тобой, Айра. Что тебя тревожит? Ты ждал, что кого-то здесь встретишь?
— А хочешь, я тебе что-то скажу?
— Что?
— Никогда я не хотел быть полицейским, — сказал он почти простодушно.
— Господи, Айра, — сказала она, — ты же вовсе не полицейский. Не говори глупостей.
— Полиция, полицейская работа. По всему миру. И я ею занимаюсь.
— Но почему это тебя так угнетает?
— А когда-то я читал книги. То есть стихи, — сказал он. Внезапно на его глаза навернулись слезы. — Элиот и Йетс… «Из многих старых вышивок я плащ скроил себе». Вот видишь — Йетс. Мне было двадцать четыре года.