— Черт побери! — сказал он, повернулся и посмотрел на Чоуна, который стоял на мостике, четко рисуясь на фоне неба. — Хмм, — сказал он. — Должен признать, что охраннику вашего отца на мостике словно бы самое место. И говорить он умеет хорошо. А ваш отец нуждается в охране?
— Большая игра — приманка для больших преступников.
— Ну, меня он полностью провел.
— Его и в самом деле трудно теперь принять за уличного хулигана, — сказала она, пожимая плечами. — Мой отец положил на него немало сил.
Чоун на мостике заметил, что они глядят в его сторону, и поклонился.
— Только посмотрите на него, — сказала она, принимая насмешливый тон. — Ну, каким бы импозантным он там сейчас ни выглядел, он — всегда лишь дешевая копия моего отца. Если бы вы увидели его рядом с моим отцом в нью-йоркском ресторане, вы бы поняли, что я имею в виду.
— Да, наверное.
— Ну, теперь, когда все расставлено по своим местам…
— Вы вернетесь назад в лазарет, мисс Биксби?
— Почему бы и нет? — сказала она. — Примусь за эти старые журналы.
— Да, конечно, — сказал он и, когда она повернулась, взял ее за локоть, чтобы проводить. Но от этого прикосновения словно запульсировало жизнью все ее тело, до которого он дотрагивался, когда она лежала нагая и холодная как труп, а он заворачивал ее в одеяло, — грудь, живот, бедра. Это ощущение было таким внезапным и удивительным, что он не сразу расслышал ее слова:
— …и после войны вы снова вернетесь к ней.
— Вернусь к ней?
— К археологии.
— А-а. Не знаю. Во всяком случае, в другую экспедицию.
— Почему?
— Меня выгнали, мисс Биксби.
— Вас выгнали?
— Вот именно. — Он засмеялся. — Я нокаутировал своего начальника, профессора.
— По-настоящему?
— Ну, не настолько, чтобы на этот матч стоило продавать билеты, — сказал он. — Дюжий такой лысый бородач. Мы выпили, крепко поговорили, и я врезал ему в челюсть. А потому вернулся домой и пошел на флот.
— Вот это и есть археология?
— Нет. Просто два археолога. Две разные точки зрения. — Они остановились у двери лазарета, но она смотрела на него с таким интересом, что он добавил: — В общем-то похвастать нечем. А произошло вот что.
Он рассказал ей, как они вчетвером вели неподалеку от древней майяской деревушки на краю юкатанских джунглей раскопки большого, густо заросшего холма, под которым скрывалась одна из тех низких пирамид, которые строились, вероятно, около двух тысяч лет назад. Ну, а то, что произошло… джунгли тут, собственно, ни при чем. Дело было в близости майяской деревни, в близости майя, которые оставались точно такими же, как две тысячи лет назад — непонятно терпеливыми, полными достоинства, — и исполняли религиозные обряды, давно забыв их смысл, как давно-давно было забыто то, что некогда сделало их великим народом. Но они были рядом. И как-то ночью… может быть, виной была луна, но ему вдруг пришло в голову, что он трудится на погосте, на кладбище, и что черепа, которые они откапывают, развалины, алтари для жертвоприношений — все это ничего не говорит о том, как люди здесь жили тогда, как они относились к жизни и друг к другу. В эту ночь его томило желание увидеть призрак — какой угодно призрак. Он копается на кладбище, а ведь рядом в деревне — живые люди, те же самые люди, и в их памяти погребена былая жизнь.
Ну, и он решил обратиться к ним и познакомился с восемнадцатилетней девушкой, чьи черные волосы падали ниже пояса. Она была полна душевной теплоты и неизъяснимого достоинства. Она говорила по-испански, и он тоже кое-как объяснялся по-испански. Они проводили вместе часы и часы. Профессор, начальник экспедиции, упрекал его за то, что он забросил работу и много пьет. Возможно, так и было. Однако он не мог оторваться от этой девушки: дух и чувства ее древних предков создали две тысячи лет назад эти камни, эти алтари. Когда он держал ее в объятиях, она, казалось, рассказывала ему чудесные вещи о своем народе. Когда она крепко его обнимала, он соприкасался со всеми ее мертвыми предками. Они жили в ней. Даже их камни жили. Это было странное, грозное очарование, и он повторял про себя: «Марина, вспомни, ну, вспомни же! Так или иначе, но вспомни, вспомни».
Ну, как бы то ни было, профессор Болл пригласил его выпить. Они выпили. Профессор, подзадоривая его, сказал: «Так, значит, вас интересует ее древний народ, а? Да, возможно, архитектурные памятники и захоронения ничего нам не рассказывают. В отличие от мусорных куч. Если хотите узнать народ, изучайте его мусор».
— А я встал и сказал: «Вы покойник, профессор Болл. Я ощущаю запах мусорной кучи», — и я хотел уйти. А профессор завизжал: «Немедленно вернитесь», — и набросился на меня с кулаками, царапался, так что я дал ему в зубы. И вот я тут, мисс Биксби.
— Ну, а девушка?
— В каком смысле?
— Вы почерпнули у нее древнюю мудрость?
— Кое-что.
— Правда? И что вы узнали?
— Как они смотрели на мир. Жестокий и бессмысленный кошмар, таким он был, и таким он будет всегда, и нам остается одно: попытаться преобразить частицу кошмара во что-нибудь прекрасное.
— Но это же очень много! Да, конечно. — Казалось, она была удивлена. Потом после недолгой паузы она переменилась, стала грустной. — В этом же есть правда, не так ли? Страшная правда, мне ли не знать! — И она добавила с изумлением: — Вы узнали это от простой девушки, только потому, что были с ней. Она, наверное, думала, что вы приехали из-за моря лишь ради нее. Как прекрасно! — Она отступила на шаг, оглядывая его с головы до ног, словно он стал кем-то другим, и замолкла. Он не знал, что ей ответить. Он ведь не пытался ее заинтересовать, а просто хотел развлечь.
— У нас было не так, — сказал он. — Она не спрашивала, откуда я.
— Но все равно, как чудесно для нее, — сказала она негромко. — И для каждой женщины. Она была всей историей. Пусть нежная, кроткая, любящая, но не сомневайтесь, она знала, что для вас она — вся история. Как вы сказали, в ней было все… для такого человека, как вы, и она это знала.
— Для такого человека, как я, — сказал он. — А я был проездом.
Она подошла к двери лазарета, и он неловко остановился, потому что она о чем-то думала и улыбалась про себя.
— Да, — сказала она потом. — И конечно, эта девушка все думала и думала, откуда вы. — С глубокой серьезностью она спросила: — Так откуда же вы, Айра Гроум?
— А вы странная, — сказал он.
— Времена странные… для меня, — сказала она.
— Капитанский мостик… — сказал он внезапно, вспомнив Чоуна. — Чоун на капитанском мостике! Чей-то телохранитель…
— Но капитан его пригласил.
— Ну да. После того, как я сообщил, что он крупный банкир. — Он попробовал засмеяться. — Прошу прощения, мисс Биксби.
Он шел назад и представлял себе, как капитан будет зондировать Чоуна — возможно, за рюмкой виски. В свойственном ему стиле он начнет исподтишка атаковать его словно бы дружескими вопросами. Мало-помалу он выяснит о Чоуне всю подноготную. Капитан это умеет. В каких школах учился Чоун? В каком университете? Как он смотрит на современное финансовое положение? Что он думает о Джоне Мейнарде Кейнсе? И, упиваясь своей академической проницательностью, капитан ничем не выдаст собственного мнения о Чоуне.
Хотя его мысли были как будто полностью поглощены Чоуном, он вдруг повернулся и поглядел назад. Она все еще стояла у двери лазарета и внимательно смотрела на него с выражением, которого он не понял.
Море в лучах предвечернего солнца оставалось спокойным, на корвете все шло своим размеренным порядком, а он стоял на мостике и смотрел в бинокль на танкер в колонне судов. Танкер замедлял ход. Пока еще трудно было решить, не начинает ли он отставать от конвоя.
— Вон тот как будто ломает строй, — сказал он капитану, который стоял у переговорной трубы. — Посмотрите, сэр.
Капитан посмотрел, а потом сказал:
— Возможно, небольшая неполадка в машине. Возможно, сейчас нагонит. Дадим ему время. — И внезапно добавил: — Поглядите-ка! Справа по носу.
Вдоль борта, скорчившись, словно на невидимом стуле, проплывал мертвец в трусах и спасательном жилете, который удерживал его в сидячей позе.
— Похоже, сэр, что впереди нас ждет работа.
— Только если коммодор не сможет уклониться, — сказал капитан, а снизу донесся смех матросов, растянувшихся в тени у орудия, потом послышались сбегающие по трапу шаги, матросы негромко запели: «Есть честная девушка в дальнем порту, как говорят, лежит в колыбели с соской во рту, так говорят…», а море становилось шиферно-серым, и серебристые солнечные блики ртутью скользили и перекатывались по шиферно-серой зыби. По левому борту в воде играли и кувыркались дельфины. Морские свиньи. Удивительные — дружелюбные, озорные. Действительно ли им нравятся корабли и люди, думал он, или, как утверждают некоторые, им нравятся насекомые? У носа и у кормы всегда роятся насекомые. Дельфины и люди! Они кружатся и играют в ртутно-сером море, а мимо, сидя, проплывают люди в нижнем белье.
Эсминец промигал изменение курса на двадцать градусов. Это входило в игру — ответный ход против немецких подлодок, стаей затаившихся где-то впереди. Суда начали поворот, словно участвуя в каком-то громоздком механическом балете.
— Хореография морской войны, — сказал он капитану, и тот одобрительно кивнул.
Когда суда в своих примерно намеченных коридорах повернули «все вдруг», строй нарушился, коридоры исчезли и конвой превратился в хаос грязно-серых пятен на фоне ясного синего неба, но затем мало-помалу из хаоса возник новый строй на новом курсе — снова упорядоченный и контролируемый строй.
Он увидел, что к корме медленно идет мисс Биксби, иногда останавливается и берется за поручень, потом отнимает руку, потом проводит ладонью по поручню, словно стараясь приучить себя к тому, что ее окружает. Он увидел, как Боузли уставился на нее с площадки кормового орудия. Затем рядом с ней возник старшина: в одну-две секунды она рассеяла его неловкость и начала расспрашивать. Вскоре старшина уже что-то