Низенький протянул руку, но тут же, словно боясь, что это движение будет понято неверно, отдернул ее и истерически замотал головой.
— Мне что — вышибить тебе мозги? — крикнул он, кладя руку на пистолет. Потом, брезгливо отпихнув низенького, поднялся на рубку и заглянул внутрь. Что-то должно произойти, думал он, и его тревога была такой острой, что он не сомневался: произойдет это именно здесь.
Заглянув в рубку, он обернулся к своим, которые поставили всех пленных рядом. На них был наведен автомат Хорлера, а вокруг дыбилось бескрайнее серое море, и мокрая узкая палуба была словно щепочка среди нескончаемых волн.
— Держите их под прицелом, — крикнул он Хорлеру. — Одно подозрительное движение — и стреляйте, Хорлер.
Перед тем как спуститься в рубку, он еще раз посмотрел на человека, которого оттолкнул, — тот замер словно в полной растерянности. Затем, спускаясь в тьму, он весь напрягся, обливаясь потом. Но его тянуло вниз. В левой руке он сжимал фонарик и, задержавшись, посветил туда. Там не было никакого движения — только темнота и безмолвие могилы. Где могут находиться документы на немецкой подлодке? Прежде чем спуститься еще на одну ступеньку, он оглянулся на квадрат серого дружелюбного света над головой, который, казалось, настойчиво манил его к себе. И тут раздался оглушительный треск. Подлодка содрогнулась, и он стремглав кинулся вверх.
Когда его голова поднялась над краем люка, он увидел, что его люди прыгают в воду и плывут к шлюпке. Вода была всего в трех-четырех футах от рубки: лодка тонула кормой, вода мягко и ласково смыкалась на палубе серыми складками и подползала все ближе к рубке. Он выбрался наверх и поглядел в сторону кормы, на Хорлера, механика и кочегара, которые плыли футах в пятнадцати от лодки. Их головы подпрыгивали в волнах и приближались к шлюпке, через борт которой перегибался Хендерсон. Вода, смыкающаяся над палубой подлодки, медленно поднимающаяся к рубке, поднималась и вокруг того человека, который был насмерть перепуган и все еще растерянно стоял на месте. Они уставились друг на друга. Это был враг. Он впервые встретился с врагом лицом к лицу. Низенький что-то завопил и шагнул вперед, вытянув одну руку, а другой бешено размахивая. Решив, что низенький сейчас на него кинется, он попятился, а потом ударил с размаху, почти не глядя. Еще замахиваясь, он сообразил, что низенький обезумел, и попытался остановить свою руку, но его кулак ударил низенького в челюсть и опрокинул в воду, которая уже засасывала подлодку.
Он тупо постоял, глядя на свой фонарик, потом уцепился за узкий трап рубки, поднялся на три ступеньки, подальше от засасывающей воды, услышал, как ему кричат из шлюпки, повернулся и нырнул, изо всех сил оттолкнувшись от трапа, чтобы подальше пролететь над водой по пологой дуге, вынырнул и, отчаянно работая руками и ногами, поплыл к шлюпке, а водоворот, закрученный тонущей подлодкой, тянул его назад.
Подводная лодка тонула очень аккуратно, словно шла на погружение, и вот на воде остался только след, но, пока он ширился, вдруг раздался глухой раскат, как будто взорвалась глубинная бомба, и шлюпка запрыгала и завертелась. В воздух взлетел столб серой воды, подбросил шлюпку, перевернул ее и швырнул их всех в воду. Он всплыл, отплевываясь, увидел головы, подпрыгивающие на волнах среди ширящихся кругов. Все они медленно двигались к перевернутой шлюпке. Он доплыл до нее первым и заскреб по ней пальцами, собирая все силы, чтобы помочь поставить ее на ровный киль. Волна шлепнула его по лицу. Он устал после прыжка с трапа, устал, плывя к шлюпке, тяжелые резиновые сапоги тянули его вниз.
Шлюпка, вертясь, уносилась от них, точно щепка в водовороте. Взрыв подбросил подводную лодку и создал новую, более мощную воронку, которая крутила шлюпку и засасывала ее, и он тоже ушел под воду, но потом спасательный жилет выбросил его на поверхность. И снова под воду, и снова на поверхность, и тут он почувствовал, что его неумолимо тянет вниз и не отпускает. Он начал отчаянно дергать тяжелые резиновые сапоги, дергать их, в ужасе бить ногами, потому что его грудь была готова вот-вот разорваться, а сознание погрузилось в черноту. Затем темноту разорвали яркие вспышки, последние вспышки жизни перед концом, и слова: «Кто мои отец и мать? Как мое имя?» — словно только это и надо было знать сейчас, словно значение имело только вот такое определение его личности. Однако теперь, если он погружался в смерть, было абсолютно необходимо знать, кем он был, откуда взялся, и затем еще одна вспышка в темноте — лицо его матери и куст сирени в их саду.
Но его голова вынырнула на поверхность. Ему в волосы вцепились руки, на мгновение он, обмякнув, повис в воде, а потом его втащили в шлюпку, и минуту или две он ловил ртом воздух, упираясь затылком в чье-то колено. Потом он сказал:
— Шлюпка! Ее что, поставило на ровный киль? — После чего окончательно пришел в себя и сел. Он смотрел, как в воде бьется еще кто-то и как его относит от них вопреки всем их усилиям.
— Давай, Хорлер! — взвизгнул он, словно болельщик на ответственном матче. — Давай! — Мало-помалу Хорлер подплывал все ближе, а потом Гроум уже мог перегнуться через борт, схватить его за руку, втащить в шлюпку и стиснуть в объятиях.
Из воды все еще доносились крики — немцы, чью резиновую лодку взрыв тоже опрокинул, плыли за шлюпкой. Гребцы опустили весла и посмотрели назад, и тут первый из пловцов догнал шлюпку, и в корму вцепилась загорелая мокрая рука. Хорлер спросил:
— Что теперь, сэр? Места в шлюпке нет.
Хендерсон сказал:
— Какого черта! Пусть плывут к своей пустышке и лезут на нее.
Хорлер сказал:
— Мы же не можем взять их в шлюпку, верно, сэр?
И все-таки он колебался, не отрывая глаз от мокрой руки, которая хваталась за корму, хваталась за него, хваталась за что-то внутри него. Но тут взгляд Хорлера сказал: «Что с вами? Выбора нет: они или мы. Но они же — не мы. Командуйте!»
И он сказал кочегару:
— Сбросьте руку. Это трудно. Но иначе нельзя.
И кочегар сбросил руку, и они смотрели, как пловец отстал, оказался среди своих барахтающихся товарищей, и они вытягивались вереницей в ширящемся пляшущем пространстве за кормой. Гребцы в шлюпке волей-неволей следили, как их руки то поднимаются, то опускаются, и слушали их тоскливые крики. Все молчали, пока они не подошли к своему кораблю, не увидели возбужденные лица своих товарищей, не услышали их радостные вопли. Все смеялись. Он встал в шлюпке, и все смеялись и показывали на него. Только тогда он сообразил, что вместе с резиновыми сапогами сбросил и брюки.
Шлюпку подняли, им трясли руки, их хлопали по спине, а потом он увидел Чоуна — все еще с Джиной — в стороне от толпы у борта. На лице Чоуна не было ни тени огорчения или разочарования оттого, что он вернулся целый и невредимый. Когда их взгляды встретились, Чоун поклонился, а потом, снисходительно улыбаясь, медленно и величественно похлопал в ладоши.
На палубе был словно праздник — сияло солнце, суда конвоя двигались в своих коридорах, сверкало море, а на нем была его парадная форма. Никто из матросов не спал. Все поднялись наверх отдохнуть, повеселиться, послушать Хорлера. Все были немного пьяны от гордости, а он прогуливался по палубе в парадной форме, чувствуя себя со всеми легко и приятно. К нему подошли Джина и Чоун.
— Поздравляю, — сказала она, и он заметил, что ее рука продета под руку Чоуна. В первый раз он видел, чтобы она опиралась на руку Чоуна. Как будто теперь она была уверена, что они придут в порт, и именно так собиралась сойти на берег.
— Вы меня насмерть перепугали, лейтенант, — сказала она. В присутствии Чоуна она не называла его Айрой.
— Все прошло неплохо, — сказал он.
— У вас хорошая правая, — сказал Чоун с ухмылкой. — Прекрасный был боковой.
— Вообще-то мне не надо было его бить.
— Если уж у человека такой удар, так надо им пользоваться. Разве нет?
— Ну, теперь я думаю, что у него просто началась истерика.
— Откуда вы знаете?
— Я не знаю, я предполагаю.
— Вот-вот. Вы не знаете.
— А вы знаете, что меня выставили из лазарета? — спросила Джина, улыбаясь. — Там теперь лежит раненый мальчик.
— А как вы, мисс Биксби? Будете спать на палубе?
— Нет. Поменяется местами со мной, — сказал Чоун. — Ей капитанская каюта, а мне какая-нибудь подвесная койка.
— Ведь это же не больше чем на день-два, — сказала она. А потом, поколебавшись, начала другим тоном. — Мистер Гроум…
— Что?
— Вы там думали, что утонете… Я словно почувствовала, что вы это думаете… Не знаю…
— Да, в общем-то странно… — сказал он неловко. — Когда идешь на дно, все вдруг убыстряется. В мозгу мелькают картины. Конечно, это банальность, но они правда мелькают. Когда я опять погружался, то в черноте увидел куст сирени, весь в цвету, у нас дома, в саду.
— Не Юкатан? А родной дом? — спросила она.
— Да, родной дом. — И он повернулся к Чоуну. — Мистер Чоун, я видел вас на мостике. Под огнем. Что это на вас нашло?
— Что на меня нашло? — повторил Чоун, растерявшись, и тут же попробовал отшутиться. — Вот в Нью-Йорке есть человек, который сумел бы ответить точно.
— Человек в Нью-Йорке?
— Маленький такой человечек в ботинках на очень толстой подошве. По имени Уиллард Арп.
— И что же он сказал бы?
— Он сказал бы, что на меня нашла страсть к сцене. — И он весело захохотал. — В этом вся соль, — сказал он. — Почувствовать страсть к сцене в нужное время и в нужном месте. Пошли, Джина.
И они пошли дальше по палубе. Шагов через десять она оглянулась и, уходя с Чоуном, посмотрела на него. До конца дня он их больше не видел. После обеда усталость, которой он весь день не замечал, наконец одолела его. У себя в каюте он вытянулся на спине, раздвинув ноги, заложил руки за голову и услышал тиканье своих наручных часов, а потом и все привычные звуки — поскрипывания, подрагивание корпуса, стоны помпы в машинном отделении, мирные баюкающие звуки, которые принесли с собой сон.