Море оставалось спокойным, как мельничная запруда, и плотик покачивался мягко и убаюкивающе. Яркий, льдистый лунный свет словно лил холод. Ему показалось, что мокрая одежда залубенела на нем. Он потрогал бушлат — бушлат был мягким. Джина у его плеча утомленно вздохнула и задремала. Легкое покачивание плотика убаюкивало их всех. Они молча отдавались покою. Вскоре Джина уснула. Потом он услышал, что она что-то бормочет — что-то бессвязное, неразличимое. Но кошмар, по-видимому, становился все мучительнее, и уже можно было разобрать обрывки слов и отдельные фразы. Боузли и Мейсон тоже слушали.
— Джина, — сказал Чоун. Чоун тоже был вынужден слушать ее бредовый шепот.
— Нет, вернись… останься… чтобы стало тепло… совсем тепло… Вот так. Совсем хорошо… — Секунда молчания, неясный шепот, и потом: — Высокая Троя в огне. — Она забормотала, он перестал понимать, и вдруг: —…красота, как натянутый лук — натянутый лук, нелепый в таком столетье, как это…
Россетти, Йетс. Во сне она вернулась в колледж. Он растерялся и сказал громко:
— Джина, Джина…
Она пошевелилась и прошептала:
— Нет. Мое имя, мое настоящее имя… Ах да, Тулан.
А Боузли крикнул:
— Тулан! Это придумать. Ну, раз ей так хочется пусть будет Тулан. Эй, Чоун…
— Оставьте Чоуна в покое, Боузли, — сказал он. — Заткнитесь. Вы что, никогда не бредили? А после того, что ей пришлось перенести…
— У меня на это хороший слух, вот что! — сказал Боузли.
— Сказано вам: заткнитесь, — сказал он.
Боузли ответил угрюмо и злобно:
— Мне ведь тоже может что-нибудь сниться, сэр. Тулан, это надо же!
Внезапно, словно все еще в кошмаре, она выпрямилась и дико посмотрела вокруг. В лунном свете ее лицо было мертвенно бледным.
— Где я? — вскрикнула она. Потом ее глаза остановились на нем, и она простонала: — Господи, Айра Гроум. Слава богу, это вы! — Она раскинула руки и вдруг обняла его. Он знал, что Чоун приподнялся и не спускает с них глаз, в которых блестит луна, но ему было все равно. Если в миг стремительного возвращения из кошмара в мир сырого холода она не смогла больше притворяться, не смогла больше прятать от Чоуна правду даже ради упоения местью, ни о чем другом он думать не хотел. Он крепко обнял ее. Она, дрожа, прижималась к нему, и он забыл про Чоуна. Он просунул руку под ее бушлат, а она прижалась к нему еще теснее, его ладонь легла на ее грудь, и на него словно хлынуло все тепло мира. Ее мокрые волосы скользнули по его лицу, ее губы прижались к его губам, а плот соскользнул в ложбину, снова поднялся на волну, и пенистый гребень осыпал их брызгами.
— Айра Гроум, Айра Гроум, — сказала она. — Где мы?
— Что-что? — крикнул Боузли с сумасшедшим хохотом. — Я понимаю, что с вами, мистер Гроум. Вы махнули на все рукой. Вам теперь все до лампочки, и вы щупаете ее на холоду, как эскимос. Верно, мистер Гроум?
Чоун ничего не сказал. И сила этого молчания заставила его очнуться.
— Заткнитесь, Боузли, — сказал он.
— Так ведь я тоже замерз. Возьмите меня в долю, мистер Гроум.
— Заткнись, Боу, — сказал Мейсон.
— Ты мне рта не затыкай, Мейсон. Подумаешь, подчищала из лазарета!
— Как только мы доберемся до берега, Боу, получишь в морду.
— Боузли! — крикнул он. — Я отправлю вас на губу.
— Вот бы мне сейчас на губе сидеть, сэр!
И тут сквозь всплеск крутой волны он услышал голос Чоуна:
— Эй, мистер… эй, мистер…
Он прополз туда, где лежал Чоун, опираясь головой на валик, и нагнулся над ним.
— Ну что, Чоун? — спросил он жестко.
— А вот что, — сказал Чоун, и в холодном свете луны он ясно увидел презрительную усмешку на бородатом лице. — Запомните вот что, — сказал Чоун, хрипло дыша. — Никто не хотел ее больше, чем я. Никто не знал о ней больше, чем я. Никто не молится на нее так, как я. Никто не любил ее больше, чем я. — Он закашлялся и вытер губы. — А вы — пустое место, — прошептал он презрительно. — Пустое место. И все. Проваливайте.
— Ну ладно, Чоун, — сказал он ему на ухо. — Я все о вас знаю. И о ваших фантазиях тоже знаю. Поберегите дыхание. Чтобы протянуть подольше.
Он уже отвернулся, когда Чоун сказал:
— Нет!
Значит, он понял, что она рассказала ему о себе и о нем, — понял и не мог поверить.
— Нет, — шептал он с отчаянием. — Нет.
Но Боузли, который пододвинулся к Джине, сказал:
— Мисс Биксби, а мисс Биксби…
— Что?
— Все в порядке, а? На таком холоду что угодно скажешь, лишь бы чуточку согреться. Ну, так все в порядке?
— Все в порядке, — сказала она, протягивая Боузли руку нелепо вежливым жестом. Когда Боузли взял ее руку, она попыталась любезно улыбнуться. Тут плотик резко накренился. Они услышали всплеск. Ее лицо было повернуто в ту сторону, и она вскрикнула:
— Джетро!.. Нет!.. Удержите его!
Мейсон, сидевший ближе всех к Чоуну, уже попытался схватить его, когда он перекатывался через валик, а теперь снова протянул к нему руки, так далеко и так стремительно перегнувшись через борт, что их всех швырнуло в его сторону.
— Какого черта! — взвизгнул Боузли. — Сиди смирно!
Голова Чоуна возникла на миг футах в восьми от плотика и скрылась.
— Жилет! Где его спасательный жилет? — закричал он.
— Джетро! — ахнула она. — Кто-нибудь… кто-нибудь… — Выпрямившись, откинув голову, она истошно закричала и гневно умолкла, выжидая. — Джетро, вернись… вернись, сукин ты сын! — Потом приподнялась и точным движением, даже не качнув плотика, нырнула в волну.
— Господи! — вскрикнул он, оцепенев от неожиданности, а она плыла за Чоуном. Она ведь говорила, что хорошо плавает.
Очнувшись, он крикнул:
— Я ее вытащу, — и перекинул ногу за борт.
— Нет! — рявкнул Мейсон, хватая его за плечи. — Нет! Нет! Опомнитесь! — кричал он. — Вы же совсем ослабели. Вы утонете. Жилет удержит ее на воде. Мы поищем. — Он вцепился в него еще крепче. — Извините, сэр, — сказал он.
Боузли молчал и отчаянно греб в ту сторону, куда она поплыла, но плотик почти не двигался.
— Господи, Боузли, — повторял он. — Господи, господи! — Он все еще не понимал своей мгновенной растерянности. — Я бы мог ее схватить. О господи, я бы мог ее схватить, — стонал он.
— Не могли, — крикнул Мейсон. — И я не мог.
В темноте они видели воду вокруг не дальше, чем на десять футов. Когда плотик соскальзывал с волны, все заслоняла покатая стена воды, а плотик кружило, и они уже не знали, в каком направлении искать. Если бы светила луна или хотя бы звезды!
— Больше десяти минут им не продержаться, — сказал Боузли.
— Нет, она крикнет. Мы ее услышим. Слушайте, Боузли, — сказал он с отчаянием.
— Сюда! Сюда! — кричал Мейсон. Это был тоскливый, беспомощный крик. Боузли тоже начал кричать. Они звали среди темноты и плеска волн.
— Слушайте! — внезапно сказал он. — Я слышу ее. А вы не слышите? Вон там. Я ее слышу. — Они прислушались и покачали головой. А он все поворачивался и показывал, пока Мейсон наконец не сказал мягко:
— Не мучайтесь зря, номер первый.
Плотик бесцельно покачивался на волнах. Он откинулся на спину. Ни Боузли, ни Мейсон, которые уже перестали кричать, не заговаривали с ним. Не заговаривали они и друг с другом. В этом долгом молчании он почувствовал, что совсем застыл и ослабел от потери крови. Его левая рука онемела до самого плеча. Мало помалу море совсем успокоилось, небо чуть посветлело и волны уже не стряхивали на плотик брызги пены. Наконец Боузли сказал:
— Вы меня простите, номер первый. Разве вы не знали, что она подружка Чоуна?
— Она не была подружкой Чоуна.
— Тогда я не понимаю, — сказал Боузли.
— Чего ты не понимаешь, Боу? — спросил Мейсон.
— Ты же слышал, как она кричала.
— Ну, слышал.
— Так что ты думаешь?
— Не знаю, — сказал Мейсон. — Только я знаю, что в истерике люди ведут себя как сумасшедшие.
— А у нее что — была истерика?
— Нет. Но…
— Я-то видел, что она его подружка, — сказал Боузли. — Я же это говорил, верно? Но чтобы она его так… Не может этого быть. — Он задумался, а потом глубокомысленно изрек: — А знаете, какой у нее был голос? Вот женщина с тремя детьми поймает мужа на обмане и кричит: «И думать не смей, сукин ты сын!» Верно?
— Ну, вообще-то… — сказал Мейсон. — В тот день, когда мы их подобрали и я сидел с ней в лазарете, так она, пока приходила в себя, говорила про него странные вещи… А, черт, не знаю. — И он уставился на воду. — Она мне очень нравилась. У нее был настоящий стиль. Как такой тип мог для нее столько значить? И, уж конечно, сумасшедшей она не была. Ведь правда, номер первый?
— Ну, кричала она, как обезумевшая.
— Обезумевшая?
— Как обезумевший тюремщик.
— Я не понимаю, сэр.
— Я тоже не понимаю, — сказал он с горечью, пытаясь убедить себя, что ни одна любящая женщина не была бы способна с такой яростной злобой закричать «вернись, сукин сын». И тут вокруг него сомкнулось необъятное, темное, леденящее одиночество моря, а онемение всползало по его плечу все выше, и его мысли, его судьба настолько утратили всякую важность, что он уцепился за воспоминание о тепле, которое пронизало все его существо, когда его ладонь легла ей на грудь и он прильнула к нему… Прильнула к нему под взглядом Чоуна, словно оба они знали, что в конечном счете Чоун не значит ничего.
— Черт, что я такое говорю? — сказал он тревожно. — Я просто не знаю. — Но его утешило это мгновение абсолютной тайной уверенности: ведь могло быть только так. — Что со мной, Мейсон? — спросил он внезапно. — Голова кружится…
— Дайте я ослаблю жгут на две-три минуты, — сказал Мейсон. — Наверное, это от нарушенного кровообращения. Вот так.
Он высвободил его руку из рукава бушлата и ослабил ремень. Рука сразу заболела. Мейсон попытался зажать разорванную вену так, чтобы не перехватить остальные сосуды, и его собственная ладонь обагрилась кровью.
— Может, это и неправильно, — сказал Мейсон. — Но инстинкт мне подсказывает, что так нужно. — Минут через пять он снова затянул ремень. — Вы опять потеряли много крови, — сказал он. — Но больше я ничего сделать не могу.